Редакция. Она может обессилить текст или же его усилить. С одной стороны, она шлифует и доводит произведение до совершенства. А вот с другой стороны, может легкой рукой усечь весьма важный фрагмент текста, исказить некий стиль автора, затуманить аутентичность произведения. Вторжение редактора, издателя — неизбежно. Отношения Т. Вулфа и М. Перкинса иллюстрируют уровень натяжения таких отношений, которые от тонкого звучания струны могут перейти на диссонанс разрыва мембран. За этим любопытно наблюдать даже в том плохоньком фильме «Гений».

Но есть также и внутренняя редактура, нередко еще более жесткая и беспрекословная, которую совершает над собой сам автор. Самосовершенствование? Истерика водворения текста в мир? Сын, принесённый своим отцом в мужественную жертву часто неблагодарному Богу? Тут вопросы означения можно плодить до умопомрачения понимания. Так или иначе, текст, написанный автором в его изначальном варианте (если он вообще существует, чистый изначально), тратится и преступается в акте окончания. И вот уже текст огранен, а человек-редактор отложил ненужные фрагменты далеко в небытие.

Но вот есть люди, умеющие к небытию фрагментов приступать со временем, то есть с риторическим: «а не время ли…». Они извлекают их из тайников и мусорных корзин и ставят перед глазами богов, во имя которых совершались те дикие кровавые жертвоприношения. Можно расценивать это как преступление чрез волю автора, силу редакции, элементарные эстетико-этические соображения. Однако тогда вновь обозначает себя вопрос: не слишком ли велика власть скриптора над своим изначальником, тем более что автор-то умер как-никак (возможно, и физически), а распоряжение текстом должно выходить за рамки повелений издателей, редакторов и писателей. И оно выходит. Одевает наглость и покидает дом забвения с пафосом, схожим с поэтикой этих строк.

Мы раздобыли те урезанные фрагменты некоторых авторов и перевели их не только из небытия в жизнь, но из оригинального языка на русский (огромная благодарность переводчикам за работу). Ж.-П.Сартр, Д. Керуак, У. Берроуз, Б. Дилан, М. Виттиг, Ч. Буковски… В чем-то эти авторы схожи и кажется нестранным, что некоторые части их текстов были неопубликованы до этого времени. Их стиль, манера, тематика, биография сами стимулировали выпадения частей текста, некое распадание.

И вот правильно ли было урезать эти части текста или же произведение утеряло нечто образующее, можно решить, прочитав их. Возможно, какие-то из этих фрагментов грубая/мягкая фальсификация как считают некоторые исследователи. Но так или иначе, произведение впредь не будет таким как раньше, его рамки допустили возможность наполнения, пополнения, исполнения и выполнения. Перед нами уже другой текст. И не важно писал ли это Берроуз без сознания или же кто-то иной с сознанием Берроуза.

Джек Керуак

«В дороге»

Как куча беспорядка, мы ввалились к Эйбу, еще одного из бесчисленных добрых друзей Дина. От голода чесались кишки. А сам Эйб показал только кровати.

Проснулся утром от солнца, которое выедали глаза. Немного мутило от выпитого еще вчера. Воздух здесь пах табаком, а потолок напоминала атлас неизвестных земель. И вот послышались звуки, которые становились все ближе и ближе.

— Достаточно просушивать кости. Чувак, вставай, завтрак не ждет, — это был голос Дина, достаточно бодрый.

Почувствовав тяжесть рук и ног, я поднялся и увидел перед собой Дина, который через улыбку процедил:

— Эй, ты не видел еще это местечко.

Я оглянулся: ободранные стены, стальные кровати допотопного времени, бетонный пол, множество окурков и аккуратно выстроенные возле одной стены в ряд бутылки. «Бутылочная дисциплинированность», — быстро пробежало у меня в голове. Дин все так же улыбался. Я натянул штаны, несчастные свидетели моих приключений. Мы поковыляли есть.

Как оказалось, этот дом был на манер общежития или мотеля. Только здесь никто никому не платил. Это была богом забытая лачуга, в которой жили все бродяги округа. Мой новый знакомый Эйб живет здесь уже пятый месяц. Эйб был прототипом Дина, такой себе крепкий мужчина, расхлябанный и вечно растрепанный. И хотя его суровый вид пугал, но и улыбал одновременно — голос явно не под стать самому Эйбу, слишком писклявый, как у поросенка.

— Что-то выпьешь? — спросил Ейб.

— Нет, вчера ужрались сполна.

— Сэл, черт тебя, что за «паинька»? — это уже резко вставил Дин.

Так мы вышли на улицу, где была целая куча металлолома, гнилых досок, старой мебели, а в центе этой «роскоши» стоял стол, а у него несколько стульев и по-королевски обшарпанное кресло. «Интересно, откуда его притащили?» — захотелось мне спросить, но я промолчал. Мы подошли к столу, разместились кто где, Ейб уселся на кресло. Наступило молчание, каждый наворачивал все то, что стояло на столе. Сэндвичи сегодня казались лучшим деликатесом в этом бараке.

— Ого-го-го! Черт, кажется, я оживаю! — неистово завопил Дин. — Я говорил, что женщины наиболее прекрасные создания? Я люблю женщин!

— Достаточно причитать! Мы это уже и так слышали, — я посмотрел на Эйба. — Как же эту девицу зовут, и кто она?

Все взгляды были направлены на девушку, которая развешивала стирку. И до чего банальная картина.

— Да так, здесь бродит недели две с каким-то умалишенным, который не может совладать со своим разумом. У него какое-то психическое заболевание. А ее зовут, кажется Мэри.

Дину этого было достаточно. Запихнул быстро свой сэндвич, и запив залпом непонятным алкогольным пойлом, он порхнул к своей новой любви.

— Не зря ее зовут Мэри… — едва слышно сказал я, но это дошло до слухового аппарата Эйба.

— У нее родителей кажется не было, вот и жизнь такая. И вообще, не от хорошей жизни здесь живут.

Я уже Эйба не слушал. Выпил стакан бодяги цвета ржавого металла и пошел осматривать просторы свободной жизни без налогов, но эта Мэри у меня не выходила из головы. А откуда-то издалека доносилась песня «Night and Day» Fred Astaire & Leo Reisman и его оркестра тридцать второго года.

Жан-Поль Сартр

«Слова»

Говорить

Я говорил, когда еще не мог писать и читать Невидимый Голос заставлял меня говорить, пусть я этого и не хотел. Ничто не волновало меня более, чем обрывки и лепет, в которых взрослые видели источник для умиления, а я же искал смысл, которого, наверное, не было. Но я искал. Дед, седовласый старец, похожий на воплощение Бога Творца, видел в моих речах истину и гордился внуком еще больше. Это была еще одна нить, которая привязывала ко мне Шаров Швейцера и заставляла ревновать их — Луизу и Мари Анн.

Я был центром, мне это нравилось, пусть я и не до конца понимал почему это все. Я был маленьким божеством, юным идолом целой семьи. Я был игрушкой, которую показывали всем. Эту игрушку любили, ею гордились, но было ли это правдой, стоил ли я чего-то без умения говорить. Наверное, нет. Впрочем, ответ я не узнаю никогда, все они утонули в движении бытия.

Уильям Берроуз

«Голый завтрак»

Энрике

Энрике стоял под каким-то навесом прячась от дождя. Его торчковое тело было изогнуто слегка в бок, а голова выбрита до блеска, так что можно было видеть все шрамы и деформации. Часть рыжей бороды время от времени топорщилась, словно усики протравленного таракана, и это шевеление симулировало его умершую эмоциональную деятельность. Левая рука его высохла и утратила чувствительность от безостановочных ширяний и попыток порезать вены… Когда кто-либо из лохов втыкал нож ему в эту руку Энрике лишь отрывал взгляд от штор, не удосуживаясь даже вынуть лезвие из плоти. Иногда эта рука двигалась своим маршрутом, отличным от воли своего чахлого хозяина, и могла уверенно задушить кого-нибудь… Но никого это не волнует, вот что.

«Когда эта дрянь проникла в меня, то мозг раскрыл свой потенциал. Я был полным уебищем и даже девчонку не мог стоя отдрючить. Короче неделя на мусоре — и я понял, что могу читать на арабском, могу чинить печатные машинки и даже печатать на них».

Энрике ведет меня к тайнику этой помойке лобстерных удовольствий с шипящей упаковкой расфасованных доз для гребаных торчков. Темнота джунглей покрывает покрывает конвульсивный блеск глазных яблок, желающих порошковые глубины.

«Это ништяк! Мусор воздействует на определённые участки головного мозга, стимулируя их до невозможного».

За нами следует какой-то тип. Это Кактус, я узнаю его по вырванным ногтям, но еще вчера он был жирным 90 килограммовым моржом, и вот за ночь утратил даже дряблое мясо на костях.

«Но я знаю пределы, парнишка! Реализация такого знания ведет к эээээээээ власти над всякими пределами».

Мы заходим в лачугу похожую на ловушку для медведей (некоторые индейские племена мастерили их, используя различные приманки, возбуждающе сенсоры животного). На полу зависли остатки человеческой параноидальной мысли, концы зависимых видений, отлетевшие партизаны дымного воздуха, желтые черви поглотившие волю и продлившие долговую отсрочку, видения полинезийского пухлого живота, головоногие моллюски надбавки к закрутке, чиновники сокровища и сервиса для разложенных трупов, выписанные неподобающие трактаты унылого сына и святого духа.

«Ширяться значит расширяться. Я знаю, что если выпить пол бутылки виски после стирки мозгов коксом, мне будет пиздец».

Энрике раскидывает носком ботинка вонючую эктоплазму, которая валяется на полу.

«Эти наркоши будут до смерти сосать мне пальцы и бороду. Я знаю формулу власти и потребления».

*

**

***

По извилинам рыбьих внутренностей пробегает дрожь сладострастия…. Недавно дрочивший мальчик подходит по заброшенному коридору в поисках источника мочевого запаха…. Серые козлы ебут американских женщин в просверленные мочки ушей…. Покрытый плесенью унитаз стоит, раскрыв свой похотливый рот и мальчик дрожит желанием срать в него медленно и долго…. В черной воде плавают какие-то кровавые органы и это помогает телу выжать поток жидкого дерьма…. Через окно пролазит МастерИгла, раздвигает ворсистую липкую листву и лепечет потоками агрессии:

«Тут мои почки, сукин ты сын!!!»

Он сталкивает мальчика в бассейн с акулами, которые пожирают его внутренности, и забирает из унитаза свои обосранные почки с их мочеточником, пазухами, лоханками и паренхимой. Язык мальчика посылает проклятия ему вслед, обрастающий мхом и лианами.

Роддом

А Лаура все же акушерка в каком-то сраном роддоме, куда приходят рожать недоносков шлюхи бомжихи и любовницы президента.

«Гнилое местечко должен тебе сказать».

Медсестры торчат на всех препаратах и дезинфицирующих одновременно, чтобы не обрыгаться при появлении на свет этих голых подонков без пола и будущего. Когда роженицы сплевывают последнее плодородие и по-быстрячку смываются, кучи полуживых младенцев остаются в роддоме. Тогда их просто швыряют в печь для утилизации места и детских трупов. Все еще живые ублюдки в этой топке даже не кричат, зная что их все равно вечно будут пытаться выбросить нахуй, а в печи по крайней мере тепло.

Черная топка багровеет, испуская вопли наслаждения и грязную брань в лучах заходящего солнца. Трубы начинают волнообразно двигаться, наливаются кипящей кровью, разбухают и вываливаются через отверстия во двор. Смрад выходит на улицу, вынуждает снова делать аборты и разжигает обреченность. Когда печь обугливает последние клетки и испаряет лимфу, она извергает потоки черной липкой слизи, которая воняет углем и не смывается.

Иногда Лаура находит у себя что-то близкое к состраданию, слипшееся с наслаждением от лицезрения оргий. Свою дозу морфия она вводит этим еще живым младенцам, а другие медсестры готовы высосать их кровь и сожрать плоть ради содержащего в них эликсира. Лаура оттягивается, упоенная зрелищем.

«Не пропадать же добру», говорит медсестра и любовно выковыривает левый глаз у девочки и срезает маленький пенис у мальчика, прежде чем кинуть тела в топку. Доктор Заслуженный Педофил и Некрофил Верховной Помойки дрочит все это время под кушеткой, звеня медалями из тазобедренной кости очередного эмбриона-недоноска.

Когда бляди долго не приходят и некого бросать в котел, комнаты роддома становятся холодными, стены покрываются инеем от дыханий и разговоров. Тогда доктор покрывается слоем свитеров, ширяется каждые десять минут. Облитый потом, слюной и жиром, он через асфиксии и через куплет национального гимна орет ртом похожим на геморройный анус: «я отрежу вам клиторы, тупые суки!» (в некоторых африканских племенах женщинам делают обрезание клитора).

Страх вращает извилины акушеркам, и они выходят на улицу искать эмбрионы для растопки. Бомжихи орут, прикрывая свое пузо от вилки и скальпеля этих жриц ненужного плодородия. А медсестры методично засовывают свои сухие черные кисти брюхатым идиоткам в вагины и вытягивают сонные плоды вовне. Чтобы накачанные какой-то дешевой херней мамаши ничего не заметили, взамен ребенка им засовывают Декларации Независимости и целые подшивки политических Газет со Статьями о Правах и Обязанностях Граждан США.

Боб Дилан

«Тарантул»

Послевкусие дробовика (басня)

на нас одеты узкие панталоны и мы шизеем от колоний — всё так же мы принимаем таблетки через жопу — и так же мы прославляем пидаров — миссионеров и швыряем голубых в канавы феноменов… уже не только зимой музыкант загримированный под негра, объявляет, что он — от Двух Женщин — свободное время он проводит за чисткой шкурки с луны и он здесь, чтобы забрать свою херовую марку — да пошло оно всё туда-то, везя тележку, полную Четвергов канула туда — пьяный Геркулес ждет нас на наших кроватях — пару дней назад мы с Пёрл всё же спали — она перестала делать предубеждения по поводу тех меблированных комнат — ничего общего так и не появилось — когда мы пьяны мы развлекаем сами себя — я так и делаю — мы хотим совершать путешествия и использовать всё, кроме наших ног и «мы встречаем косноязычных поломанных вульгарных типов гориллоподобными рукопожатиями» и уже и пьяный и укуренный Геркулес ждет нас на наших кроватях и мы должны отсалютовать ему и он говорит, что прибыли новые самолёты… мы не будем больше давать припадков безумия, только чистый безумия…с Пёрл всё иначе, она двигается как переросший младенец кенгуру и показывает осознанное сумасшествие — где-то за бугром бомбят как и прежде и мы счастливы от этой тошноты — голова душится мыслями — смотрю на малую медведицу и присутствует рвота — здесь я рад… печень и селезёнка — не знаю где Пёрл — каждую ночь происходит одно и то же — колода карт где раньше были вытянуты все тузы — срали бомбёжки — пыль и глушь стояли стояком — удушие не прекращалось…зачем он так сделал — вчера тоже было не очень хорошо — лиса бросила его в комке грязи и какой-то маленький паразит заехал ему прямо в харю помесью бамбука, ячменя и гнилого мороженого — вот он и сидит, мечтая пробиться к президенту — кишки старичка болят, поэтому он открывает окно, чтобы глотнуть доброго свежего воздуху — он глубоко вдыхает … в гробу стихло — пустая бельевая верёвка

могу сказать только одно, что своего ребёнка

я оставлю тебе на твоих же ступеньках, если ты такой живучий,

то позаботишься о том, что бы позаботились о нём,

и всё таки он не только мой ребёнок он и твой

ребёнок тоже. может быть, что я могу его увидеть

только лет через тридцать

следовательно, ты всё же постарайся-ка хорошенечко

я ухожу в море

буду искать работу.

Попить возьму с собой и еды какой-то

Прошу помнить, милый,

что нужно систематически мыть раковину и следить просто

твоя Бо бо

Чарльз Буковски

«Бифштекс из звездной пыли»

удача моя снова скисла, и я в то время слишком нервничал от чрезмерного пития; шары дикие, сил нет; слишком паршиво всё, чтоб ходить искать обычного перестоя, какой-нибудь оттяжной работенки типа экспедитора или кладовщика, поэтому я пошел на мясокомбинат, захожу прямо в контору.

а я тебя раньше нигде не видел? спрашивает мужик.

не-а, соврал я.

я там уже был года 2 или 3 назад, прошел всю бумажную мутотень, сдал анализы и так далее, и они повели меня вниз по лестнице, 4 пролета вниз, и там становилось все холоднее и холоднее, а полы покрывала пленка крови, зеленые полы, зеленые стены. мне объяснили, что нужно делать, — нажимать кнопку, и тогда через дыру в стене раздается грохот, будто защитники на поле столкнулись, или слон в капкан попал, и оно выползает — что-то дохлое, причем его много, кровавое, и он мне показал: берешь и кидаешь на грузовик, а потом опять кнопку нажимаешь, и выползает другой, а потом ушел. только он скрылся, я снял с себя робу, каску, сапоги (на 3 размера меньше выдали), поднялся по лестнице и свалил оттуда. а теперь вот вернулся — снова застрял.

вокруг меня было кладбище жутких вонючих трупиков, которые несколько часов назад жевали траву и откладывали жирные куски, а теперь купаются в кровавом болоте огромного пластмассового таза. мне было их немного жаль, но больше было жаль себя. еще три секунды, и весь завод будет в моей блевотине из вчерашних стейков, просроченной пинты пива и той падшей девчонки из местного кабака на углу дома.

где-то был слышен прокуренный кашель и смешки потных мужиков в окровавленных фартуках, которые всю смену светили своими золотыми нечищеными зубами. меня тошнило даже от них.

я долго думал над тем, что меня привело в этот ад. одна мысль о том, что если бы здесь работали пышногрудые, потасканные жизнью, мужьями и дюжинной сопливых, вечно ноющих детей, бабёнки, то они бі немного скрасили мою двенадцатичасовую серость будней. или я бы даже сказал красность будней на этом проклятом заводе, пропахшим кровью и паршивыми тупыми мужиками.

что я делаю здесь?

мой внутренний голос задавал мне этот вопрос кажется каждую секунду, давая по мозгам, как тот дятел, который каждый вечер долбит дыру в дереве, росшем возле моего окна. я — талант. правда этот талант живет где-то глубоко во мне, но я его чувствую. только я еще не до конца понял чего именно талант, но мне нравилось думать о том, что я не такой тупой угол, как все находившиеся вокруг меня на этом чертовом заводе. мне нравилось так думать. я чувствовал величие внутри себя, а выглядел сейчас как самая жалкая грязная собака с отрубленным хвостом, бродившая на вокзале, ища себе теплые руки.

стало скучно. мне вдруг захотелось яичницы с беконом и той противной слизи вокруг желтка.

я снял сапоги, снял робу, каску и направился ко времянке у центрального входа, швырнул робу, каску и сапоги на стойку. старик взглянул на меня:

как? бросаешь такую ХОРОШУЮ работу?

скажи им, чтоб переслали мне чек за 2 часа по почте или засунули его себе в жопу, мне по фиг!

я вышел наружу. перешел через дорогу в мексиканский бар, выпил там пива и поймал автобус до дому. всеамериканский школьный двор снова меня выставил.

Моник Виттиг

«Лесбийское тело»

/Я не упущу ни одного полутона твоего голоса. Тебе не стоит отдавать повелений, /я преданна тебе с момента сотворения наших тел. Кожа твоя отливает жемчужными переливами, зависшими среди нежных волосков плеч, рук, спины, ягодиц. /Я чувствую как дрожь наполняет мо/и ногти мо/ю печень мо/и легкие, /я задыхаюсь в сладких ароматах твоих кудрявых подмышек. /Я тереблю твой мягкий живот, прорываю перепонки кожи между рёбрами, засовываю в них мо/и судорожные пальцы. /Я чувствую биение органов мо/я теплая мо/я самая хорошая. //Я вгрызаюсь в твою селезенку, /я растягиваю пленку розоватого органа и разбираю на самые чудесные кусочки, /я одними кончиками ресниц вспариваю тебе легкие, /я выжимаю альвеолы , я/ подставляю губы выходящему из тебя воздуху и крови, /я чувствую пуповину между нашими слипшимися животами, я/ ударяюсь приливами об твои уста зубы десна, /я сотрясаюсь /я выжимаю тебя /я выжимаю тебя изо всех сил с бешеным воплем, /я щекочу журчащую округлость твоих оголенных артерий, /я всасываю ноздрями теплый пар, идущий от твоего раскрытого на предпоследней странице тела. Ты отдаешь мн/е свою вогнутость /я прогибаюсь в твои холмы талии бедер и груди. Сейчас ты нажимаешь мизинцем на мо//й клитор и /я выворачиваюсь вовне, от разрыва каждой клеточки. /Я жую твои волоски на лобке /я срываюсь с округлого утеса твоих ягодиц и раздвигаю их пределы. Ты размякла под трением мое/го эпидермиса, вибрируя раздирающим ответом твоих желез и водопадом теплых секреций. Мн/е сносит эпителий от одного легкого порыва твоего дыхания. /Я сотрясаюсь от одного градуса поворота твоей шеи и сползаю тебе в промежность, //я до обрыва накрыта тобою. Гром удовольствия входит в мен/я через влажные слияния губ //я не понимаю где он ударяет мен/я своими золотыми развилинами. Мо/й мозг не выдерживает силу заряда /я вылезаю из реальности прося силы у Сапфо и упиваясь потоками твоих прикосновений. Где твои руки, а где рубиновые обжигающие потоки, /я не могу различить, /я могу лишь плавится и выпрыскивать экстаз до конвульсивного изнеможения. /Я так боюсь, что мен/я отнесет от тебя хотя бы мыслью или полуфантазией мо/я великая. От оргазма выходящего сквозь тебя в мен//я /я рыдаю, орошая твои коричневатые соски. /Я схватываю тебя, /я вжимаюсь в тебя до агонии, до судороги дельтовидных мышц. Соленые слезы выходят из каждой мое/й растроганной тобою поры./Я поражена твоей красотой и щедростью. Ты самая опьяняющая из всех нектаров, самая целебная среди источников.