2. ИСПРАВЛЕНИЕ ИМЕН

Статный человек — человек видный, представительный человек, то есть такой, стать которого явлена перед нами всем его внешним обликом. Говорят, однако, что внешний вид обманчив. Кстати это, или некстати? И в самом деле, ведь прежде, нежели обмануть, или, скажем, сказаться сущей правдой, она, стать, должна статься, так или иначе показать себя, пред-стать, пред-явить, выставить напоказ перед нами, и выставить именно самоё себя. В этом проявляется самостоятельность стати. Она представительна. Но не в том, однако, смысле, что стать, являясь самостоятельной, ещё и представительствует от чьего-то имени или во имя чего-то, а в том, что представленное и предъявленное статью — это суть она сама, её собственная суть, её собственный вид, явленный въяве, это и есть её, стати, самостояние, стояние в себе самой и самой собой стояние. Стать, поэтому, представительствует от своего собственного имени и своё собственное имя. Стать, стало быть, самоименита, а человек, именуемый статным, это, но только и не столько человек видный, сколько именитый человек, то есть такой, который славен имением своего самоименитого имени. А слава эта — сияние имени, то, что делает имя не просто приметным, но видным, сиятельным. Слава, поэтому, не метка, не клеймо, не знак, хотя само оно — как знамя, как знамение самого себя — знаменито. Имя — это свет, сияние, в котором и которым именуемое замечательно. Поэтому имя — это не слово среди других таких же слов. Имя — это стать, способная сказаться. Вот почему знаменитое «исправление имён/чжэн мин»(正名) Конфуция, это, конечно же, не исправление слов. Тогда что жe это такое — исправление имён?

Наша участь такова, что каждому из нас открывается лишь часть целокупной истины. Именно поэтому мы — по слову Апостола — отчасти знаем и отчасти пророчествуем. В заблуждение вводит порой излишнее многословие тех, кто изрекает существенное — то самое, чего лишены и чем обделены мы, смертные, внимающие этим речениям как изречениям свыше. Тем более озадачивают речения тех, от кого нам достались лишь краткие изречения. К таковым относится и Первоучитель китайцев Конфуций, над сентенциями которого ломают свои — и не только свои — головы не одно поколение его исследователей и последователей. Но что это значит — исследовать изречения? Не значит ли это, прежде всего: следовать-из-речения? Но прежде, нежели следовать-из, то есть исследовать, как и прежде, нежели следовать-за, то есть быть последователем, необходимо воистину быть, необходимо воистину стать: в-стать тем и в том, чем и в чём из-рекается. Истинный последователь, значит, тот, кто следует, исследуя ис-токи (energeia) истины: то и за тем, из чего и чем она. Исследовать же истинные начала и причины, это, согласно Аристотелю (Мет.1,2; 982в 10), значит не иное что как философствовать: страстно домогаться мудрости, увлекаясь ею и за ней. Философ, значит, тот — кто влюблён в мудрость, кто увлечён ею: откуда и куда? — это тайна, сокрытая даже от влюблённых, от них в первую очередь. Но нам остаются, став нашим достоянием, отголоски тех речей, вникая в тайный смысл которых, мы становимся их сопричастниками. Изречения, таким образом, становятся тем, что со-действует (synergeia) росту нашей стати, её про-из-растанию (physis). Изречение Конфуция, исследуемое нами, гласит: чжэн мин — исправление имён. Это значит, скорее всего, что есть «нечто», именуемое «именем-мин», которое нуждается в некоем «исправлении-чжэн». Казалось бы, ничего загадочного здесь нет. И в самом деле, ну кто же из нас не знает, что это такое: «имена», и что такое: «исправление»? Почему же тогда и над чем ломают головы исследователи, норовя сконструировать для этого изречения каждый раз всё новую и новую конструкцию-перевод, способствующий, по их мнению, выявлению сути дела? Может быть и в самом деле суть эта такова, что нуждается, каждый раз заново, в своём исследовании, вопреки кажущейся простоте и доступности для понимания?

Как известно, на вопрос о том, зачем и, главное, для чего необходимо исправление имён, Конфуций отвечал: а для того, чтобы правитель был правителем подобно тому, как отец — отцом, а сын — сыном. Стало быть, есть некто, именуемый тем именем, которому он не соответствует, и есть некое исправление, восстанавливающее это соответствие. Спрашивается — а как же можно исправить подобное положение вещей? Исправив имя «правитель», заменив его, например, более соответствующим: «самозванец»? Но ведь тогда мы не исправим вот это, именно это вот имя, а всего лишь заменим его другим, не исправив тем самым и самой сути дела, которая заключается именно в том, что исправлению подлежит как раз и только тот, кто именуется правителем (отцом и сыном). Этой, казалось бы, такой простой логики как раз и не замечают все те, кто измывается над этим изречением, пытаясь перевести его, например, вот так: «упорядочивание названий», выдумывая, далее, такие на первый взгляд понятные, а по существу совершенно невразумительные толкования тех фрагментов, в которых фигурирует «имя-мин»(名) в связи с «исправлением-чжэн»(正): «если названия не соответствуют сущности, то и со словами неблагополучно» (Лунь юй 13, 3). Да нет, это, скорее, с таким вот переводом неблагополучно, как, впрочем, и с таким: когда имена неправильны, суждения несоответственны. Не получается ли так, что настоящий правитель — а ведь мы помним, что исправление имён понадобилось для того именно, чтобы правитель был воистину правителем, как и отец отцом, а сын сыном — это такой правитель — и, значит, отец и сын -который, оказывается, высказывает правильные и соответственные (чему, собственно, соответственные?) суждения?! Чтобы усугубить замешательство, приведу и такие изречения Первоучителя в своём переводе, которые льют воду на мельницу именно такого понимания и, более того, указывают на некую мироустроительную функцию речи вообще: если не знаешь слов, то нечем познавать людей (Лунь юй. 20, 3); если не учишь Песен — это древнейший Канон Поэзии — то нечем говорить (Лунь юй 16, 13); о «благородном муже» говорится, что он: приводит в движение свои слова и следует за ними, осуществляя (Лунь юй 2, 13).

Продолжим, однако, прерванную цитацию: «когда суждения несоответственны, дела не исполняются — как вам такая «логика»? — поэтому употребляемые благородным мужем имена обязательно могут образовывать суждения, а суждения обязательно могут быть воплощены в действия» (Лунь юй 13, 3) — больше всего здесь умиляет вот это: «обязательно», но — «всего лишь могут быть». Не от таких ли переводов создаётся впечатление, что восточные мудрецы только тем и занимались, что изрекали глубокомысленные банальности и несуразности? Рискнём всё же разобраться в сути дела. Настроим ум для этого, как камертоном, таким речением Первоучителя: править (в смысле управлять) — значит править (в смысле исправлять — «чжэн чжэ чжэн е» — Лунь юй 12, 17) и начнём с того, что действия, в которые воплощается суждение, это не просто действия, но«действия-син», то есть, кратко говоря, такие и только такие, которые совершаются тогда и только тогда, когда совершающий их действует исключительно по велению своего внутреннего императива, то есть того самого, что традиционно именуется — а значит и подлежит исправлению — «долгом-и», для осуществления которого совершенно не требуется никакого внешнего приказа (ведь, скажем, и отец не потому отец, что ему высочайше повелели быть таковым). Иными словами, это то, о чём принято говорить: он следует велениям своего «сердца-синь». Так что и перевод понятия «и" посредством понятия "долг» совершенно затемняет суть переводимого, которое если и является долгом, то таким именно, который напоминает, и то лишь отдаленно, так называемый «внутренний долг», или то, что именуется голосом совести.

А сейчас мы сделаем ход, несвойственный древним китайцам, но, тем не менее, такой, который позволит нам пролить некоторый свет на существо этой проблемы. Итак, «долг-и» — это внутреннее побуждение, внутренний призыв. Но призывают и вызывают тогда лишь, когда или обращаются к призываемому и вызываемому по имени, именуя его, или же делают некое движение, некое «действие-син», некий выразительный жест, но такой, который задействует всё его — именно его, вызываемого и призываемого — существо, делая это самое существо явным и явленным, но — и в этом всё величие сей тайны — делая это именно этим же существом, то есть: действующий здесь и субъект и объект этого действия. А потому и «исправление-чжэн», это, попросту говоря, исправление того, что в Евангелии, например, именуется «внутренним человеком» (и в самом деле, не из ничего же возник, скажем, «бессмертный внутренний зародыш» даосов, вскармливание и пестование которого, в сущности, и является священным долгом и обязанностью адепта даосской «внутренней алхимии»), или того, что на языке классической философии именовалось essentia, а на языке философии пост-классической именуется existentia, как бы не противились учёные мужи подобному отождествлению, позволяющему, например, пресловутую der Wille zur Macht — эту лебединую песнь последнего метафизика и, значит, верного сына античности, идентифицировать не с политологической «волей к власти», а с онтологической волей к мощи возрастания, волей к жизни, понимаемой однако не «биологически», а, скажем, так: «Царство Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю; и спит, и встаёт ночью и днём — пусть в это место вникнет тот, кто признаёт лишь однократность человеческой жизни — и как семя всходит и растет, не знает он» (Мк. 4:26, 27). Итак, если, как это нынче модно, попытаться отыскать античный эквивалент китайского — античного же — «имени-мин», то таковым окажется именно physis, но в том, однако, смысле, как последняя мыслилась досократиками: как про-из-ведение, как творение — poiеsis (не потому ли в согласии с эллинским ладом Символ Веры и Творца именует не иначе, как Поэтом?). Всё. Здесь мы дошли до предела. Однако, китайские мудрецы в «Люй ши чунь цю» (5, 2) говорят: по достижении предела — обращение (цзи цзэ фу фань). А мудрец У разъясняет: Дао, вот то, благодаря чему происходит обращение к корням и возвращение к истокам (У-цзи, гл. 1, 4.2, 1), Не напоминает ли вам всё это знаменитый возглас пророка Исайи, повторенный Иоанном Предтечей: «Обратитесь (metanoia)! — приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему» (Матф. 3:2-3)? Вот здесь-то и мы развернёмся-фань, вернувшись (re-flexio).

Помните, у нас говорилось о том, что «долг-и» — это такое «действие-син», которое совершается не по какому-то внешнему повелению и приказанию, но исключительно по внутреннему императиву. Вот и мудрый Мэн-цзы свидетельствует: «долг-и» — это правый путь человека («и жэнь чжи чжэн лу е» — Мэн-цзы 4А.10), вот почему, как уже говорилось, «и" — это не "долг», а, скорее, «поступок». Поступок же есть там и тогда, где и когда есть тот, кто по-ступает, а это значит, что есть то, по чему он ступает, как и то, почему он поступает, то есть: поступок есть там и тогда, где и когда есть путник, а путник есть там и тогда, где и когда есть путь, отсутствие коего делает человека беспутным. Путь, стало быть, совмещает в себе и себя самого и путника, следующего этим путём-дорогой. Иными словами, «путь-дао» реализуется через «обращение-фань» на самоё себя посредством путника, «продвигающегося-син» по этому пути и «движимого-син» этим самым путём (вот почему «обращённость-фань» одна из частых характеристик «дао» в «Дао дэ цзине» — см. напр. § 13, 25, 40). Не будет, поэтому, большой натяжкой, если сказать так: по-ступок, это всегда по-двиг, требующий для своей реализации обращенности. Обращаться же (вспомните о призыве и общении) — значит возвращаться к началу, к истокам. Этому способствуют, сказали мы, изречения-обращения мудрецов. Вот и Лао-цзы свидетельствует, после того, как говорит о том, кто становится истинным правителем: правые речения обращают («чжэн янь жо фань» — Дао дэ цзин, §78).

Стало быть, мы опять обратились к правителю и к исправлению-чжэн. Так что же всё-таки необходимо исправлять для того, чтобы воистину стать правителем (отцом и сыном)? Да вот это самое: «натуру-physis», именуемую древними китайцами, вопреки устоявшемуся мнению, «именем-мин», рождаемым в «сердце-синь» и «сердцем-синь» (сочетание же иероглифов сердце и рождение составляет тот иероглиф, который как раз и переводится как «природа” человека, как его "натура»). Это необходимо учитывать, но, тем не менее, переводить «мин», думается, совершенно не следует — как потому, что традиция такого понимания не состоялась в самом Китае, и предлагаемое, это всего лишь подступ к подобной реконструкции, так и потому, почему не переводят ни, скажем, Нирвану, Логос или Дао, когда их смысл превышает «дословный», когда он воистину до-словный. Здесь же необходимо развеять и один из прочно устоявшихся мифов — в связи с недопониманием сути «мин» — а именно тот, согласно которому существуют два Дао — одно «безымянное», а другое, наоборот, «обладающее именем». Миф этот возник — и повсеместно используется — на основе не соответствующей действительности интерпретации первого параграфа Дао-дэ-цзина, где, вопреки переводческой традиции, говорится не об обладании или необладании именем, а буквально следующее: нет «мин» — и Земля с Небом (покоятся) в истоке; есть «мин» — и тьма вещей (произростает), вскармливаясь («у мин тянь ди чжи ши, ю мин вань у чжи му»).

Понятию «мин», как, впрочем, и другим основным понятиям классической китайской философии, вообще не повезло ни в китайской, ни в европейской традиции, поскольку современные представители первой не различают тех смысловых обертонов, которые смутно различались уже и их далёкими предками, а представители второй, не разобравшись достаточно в собственных истоках (так, например, сама мысль о том, что в Евангелии есть недвусмысленные указания на неоднократность человеческой жизни, может привести в шок христианских традиционалистов) пытаются, тем не менее, навести порядок в пределах чужого владения, о котором имеют весьма смутные представления потому именно, что не познали своего. Мы могли бы, с первоисточниками в руках, показать, например, что у Лао-цзы есть все данные для того — и это в первую очередь касается «мин» — чтобы серьёзно говорить о, к сожалению не состоявшемся, китайском варианте так называемого «паламитского синтеза», но нас в данном случае интересует иное, к чему и возвращаемся.

Конфуций изрек некогда: мой путь — пронзать единым («у дао и и гуань чжи» — Лунь юй 4, 15). Единый, единственный, «первый человек» (и жэнь) — это правитель. Путь-дао Конфуция — это воистину Путь истинного Правителя. Правитель-ван в китайском письменном языке изображался таким вот знаком: 王 — в котором как раз и воплощена данная максима Первоучителя, где три горизонтальные черты — это знаменитая триада китайцев: Небо-Человек-Земля, пронзённые (собранные воедино) вертикалью Правителя — «Сына Неба». Если теперь выделить Человека в качестве особой «природы», которая сохраняет в себе начала Неба и Земли, зафиксировав эту ситуацию иероглифически — что же у нас получится? Знаток китайского языка увидит, что у нас вырисовался знаменитый иероглиф 仁 «жэнь», которому не менее, если не более, нежели иероглифу «мин», не повезло при его переводе на европейские языки, как, впрочем, и его функционированию в самой китайской традиции.

И в самом деле, традиционный перевод этого иероглифа — «гуманность»,«милосердие», «человечность» — исходит из того, что он состоит из двух графем, обозначающих, соответственно, «человека» и присоединённую к нему «двойку». Логика такова: раз здесь изображены человек и двойка, значит речь идёт о человеческих — ведь их уже двое — взаимоотношениях. Вроде бы всё верно. Но вот почему эти отношения обязательно гуманны и милосердны? Как будто ненависть и злоба, например, не входят в человеческие взаимоотношения! И как будто тот же Конфуций, введший данный иероглиф в систему своего мировидения, не говаривал: только обладающий «жэнь» способен любить и ненавидить людей (Лунь юй 4,3)? Спрашивается: может ли милосердный и человеколюбивый ненавидеть людей? В чём же дело?

А дело всё в том, что иероглифом этим обозначался — что как раз и видно из приведённой схемы — человек всецелый, то есть такой, который собрал в себе всё, человеку присущее, став, таким образом, как модно нынче говорить, «собранным субъектом», выделившись тем самым из тотальности универсума в свою, особую, универсальность, став новой особью, новым универсумом, «новой тварью», если воспользоваться новозаветной терминологией. Кому приведённая схема покажется надуманной, приведём иную, показывающую, однако, то же самое, а именно: если мы воссоединим графемы иероглифа «жэнь» (人 «человек» и 二 «два»), то получим иероглиф 天 «тянь», то есть Небо (Природа, Божество). А теперь вспомните, кто такой Правитель? — правильно! — Сын Неба. Стало быть, «жэнь» — это воплощение всего того, что делает обычного человека — так сказать, человека «биологического» — богоравным Сыном Неба.