(в рамках карантинного дискурса, covid-письмо)

Чем интересен карантин, так это моделированием ситуации «голого выживания», редукцией жизни-как-жизнедеятельности к жизни-как-выживанию. Примитивный обман вируса формальными средствами защиты (маски, перчатки, антисептик — отчасти из бессознательной любви к триплетам), временным и дистанционно-количественным комбинированием человеческих единиц в ограниченном пространстве есть стратегия установки компромисса между «открытым» и «закрытым» выживанием.

Открытое, или редуцированное выживание абсолютно непристойно, оно по ту строну этики и морали, закрытое же — всячески старается скрыть эту непристойность. В такой перспективе, культура есть грандиозная работа по закрытию, камуфлированию, сублимированию и вытеснению неприглядной природы витализма. Пусть витализму как плоду брачных игр между магнетизмом, романтизмом и химией было со временем отказано в эпистемическом благородстве, отрицать некую энергетику среды, которая упорно продуцирует жизнь-как-выживание невозможно.

Так вот, смущённое прикрытие витальной наготы, призвано скрыть неприятную правду отсутствия мотива, или метамотив самовоспроизводства ради самовоспроизводства. Вирилио остроумно заметил, что табу на инцест питается отказом от порочного круга путешествия на месте, иначе, от голого воспроизводства выживания. Идеология карантина предлагает вернуть инцест, то есть — озабоченность выживания самим собой.

Изоляция, посредством различных техник приоткрывания тщательно закрываемого, десублимирует жизнь, вскрывая регрессивный по отношении к ней характер выживательности. Жизнь не просто приоткрывают, но размещают в стерильных, инкубационных условиях, стараются изъять из неё риск как случай возможного прекращения выживания (будь-то в форме биологической, или культурной смерти; в последнем случае речь идёт об отказе от прикрытия, от жизне-деяния).

Точнее, из экспроприированного историческим опытом биологического риска, облагороженного сознанием, прикрытого этически преображённым смелым поступком (крайнее проявление — «героическая смерть»), пытаются этот телос и этос изъять, свести к клиническому случаю. Отовсюду жизнь как сложная био-культурная структура подвергается картинно-карантинному насилию порнографического раз-облачения.

До тех пор, пока компромисс между открытым и закрытым выживанием не входит в клинч апории: выживание, выступая против жизни, в разоблачении, выступает против самого себя. В формулировке Негарестани — «последствия изоляции и отчуждения предполагают субверсию витализма самим актом выживания». Понижая ценность жизни до «пустого стремления спастись», карантин грозит не только самой жизни, но выживанию как таковому.

Грубо говоря, если жизнь как экстенсификация снимается интенсификацией выживания, то на кону стоит проблематичность жизне-выживания вообще. Подрезая жилы жизни, карантин (конечно же, в радикальной форме) вскрывает самопожирательную «голую» выживательность, или выживание без среды и средств: «оставшись без этой поддерживающей среды, в соответствии со своей виталистской интенцией, выживание истощает себя и становится выразительным утверждением невозможности проживать эту жизнь».

Впечатляющей иллюстрацией карантинного моделирования регрессирующего выживания предстаёт картина Карпентера «Нечто», 1982, где антарктическая группа исследователей сталкивается с инородной формой жизни, озабоченной именно этим «пустым стремлением спастись». Интересно, что эта форма, собственно, не имеет формы, некое неопределённое нечто, как метафора витальности, которая приобретает форму путём захвата и копирования клеток организма носителя.

В арктической модели встречи, антропное и ксеноморфное разведены по разные стороны, как элементы, на первый взгляд, радикально чуждые друг другу, но развернувшиеся события, до предела накалевыемые паранойей, пересечениями и эквивалентными конвертациями доводят разведение до полной неразличимости и нивелирования разметок инородного. Нечто, что должно было предстать как инопланетный захватчик, абсолютно внешнее, в контактном процессе, начинает подозрительно походить на планетное, подобное и даже внутреннее.

Подозрительность подобия столько велика, что способствует переводу классического ужаса о контакте с Иным в метафору гротескного зрелища собственного похотливого выживания. Нечто, заряженное голым стремлением к самовоспроизводству, превращающее арктическую базу в среду своего распространения и есть выживание, очищенное от жизни-деяния. Нечто и есть я сам как архаический я.

В этом и суть ужас — в том, что группа людей в изоляции по модели карантина, постепенно лишаясь связи с миром, где течёт неограниченная жизнь (две недели нет радио-контакта) впадает в экстаз неприличной саморепрезентации выживания без средств. Помимо отсутствия связи, судя по времяпрепровождению (выпивка, игра в карты, шахматы, теннис, бильярд, просмотр уже виденного бессчетное количество раз шоу в записи), члены вахты, странно не заняты тем делом, которое предполагает подобная экспедиция (более того — вообще никаким negotium’ом).

Карантинная пустота погружает их в истерию лишённого жизни выживания, и, в соответствии с апорией, настойчиво отказываясь признать его (собственного выживания) ужасающую открытую форму, «исследователи» вступают в шизотическую борьбу с самими собой вплоть до самоубийственной расправы. Поразительная картина отчаянного аверс-реверсивного клинча — отступление перед кошмарно-отвратительным опсисом редуцированной жизни в обречённое усилие запоздавшей ресублимации при истощённых культурных ресурсах.

Обрубленное пространство карантина превращается в арену шизоидной битвы выживания с выживанием, где выживанию остаётся только прекратить сопротивление самому себе, «смириться» с тем фактом, что нет ни арены, ни борьбы и просто выживать до гибели, что и делают оставшиеся вахтовики под конец фильма.

Таков радикальный, бескомпромиссный карантин, но даже те полумеры, с которыми мы имеем сегодня дело, подвергают серьёзному испытанию экзистенциальные инстанции жизни. Полумера не позволяет ощутить, и тем более, осознать эту серьёзность, редукция воспринимается как назойливое, но терпимое «ухаживание», не приказ, но рекомендация, кокетливая просьба к жизни приоткрыть немного выживания, словом, домогательство, пока что, не идентифицируемое как надругательство. Карантин ослабляется ровно в тот момент, когда скрытая жизнью жуть голого выживания кажет себя на просвет.