Лакуна, на которую натыкается письмо Достоевского, — это не банальная нехватка слов или сознательное замалчивание, это безъязыкий разрыв, стояние перед обрывом, в который не проникает письмо, перед которым оно рассыпается.

Письмо

Известно, что его герои постоянно тонут в противоречиях. Они мечутся между собой, как Алеша Карамазов мечется между братьями, как мечется троица Рогожин-Мышкин-Настасья Филипповна. Так мечется само письмо Достоевского. Движение героев, «сюжетной линии» — это движение письма, картина письма. При этом его герои носят в себе его самого. Он появляется в них, затем исчезает. То тут, то там он, как призрак, возникает в сцене или в диалоге, даже внутри героя, вселяясь в него, как дух, заставляя подавать знаки своего присутствия. Он — призрак, но призрак письма, письменный дух. Письмо — его состав, его конституция, а также необходимое условие его существования. По этой причине Достоевский — не «Творец» своего письма. Он, по наблюдению Бибихина, творит себя письмом:

«Он пишет свою жизнь; его романы это его плоть. В момент ее осуществления письмом реальность не проясняется нигде, кроме как в этом акте письма».

Он появляется вместе с письмом в момент появления, возникновения письма. Достоевский-призрак движется вместе с письмом, но в этом движении нет никакой синхронии (а только разлад) и , тем более, последовательности: совершенно невозможно взять след, идти по следам. Не то чтобы следов (по-следовательности) письма с самого начала не было, но в определенный момент (этот момент фатальный, он всегда происходит) следы обрываются. Они прерываются, истончаясь, и все, кажется, к тому и идет, все, кажется, и указывает на этот будущий обрыв, который только и означает истончение письма, из–за которого оно рассыпается, не в состоянии более сохранять последовательность движения.

Письмо теперь не равно самому себе и это неравенство опознано, разоблачено. Никогда не было никакой последовательности письма, складности и поступенного развития: призрак брал ложный след. Может показаться странным, что Достоевский будто бы сам не знает, куда приведет его письмо, тем не менее, даже если знает, он намерен идти до конца, до распыления следов, ведущих его к обрыву. (Чем же ведом Достоевский в этом намерении, как не своим предвидением?)

Следы, которым «следует» письмо, автореферентны в том смысле, что предыдущий след не является залогом для существования следующего, а является следом для самого себя. Они не обеспечивают последовательности движения, хотя скрывают неравенство письма. Письмо никуда не «идет», оно мельтешит, мерцает, кружит и мечется в самом себе.

Письмо истончается в потоке слов, истрачивается как речь героя, которая в своей лихорадочной трате уступает место немоте экстаза, бессловесному исступлению. Исступление — бессловесность; она пред-стоит перед открывшейся вдруг пустотой, не-пространством, которое не подчинено описаниям или приписыванию свойств и, таким образом, не дает возможность дать положительное определение через прибавление / суммирование характеристик. Единственная возможность обнаружить ее — довести письмо до предела, чтобы оно окончательно рассыпалось, взорвав текст изнутри. Так Достоевский доводит свое письмо до самоубийства, открывая то, что за ним (и одновременно внутри него), обнаруживая сам взрывной потенциал текста.

Лакуна

Между строк Достоевского — экстатическая немота. Это безъязычие возникает, когда все слова истрачены, когда достигнут предел, когда письмо расщеплено и подошло к концу, когда Достоевский (наивно — «автор») стоит в нем на краю обрыва. Внезапно обнаружено место, в которое не попадут любые стрелы языка, всегда промахиваясь, пролетая мимо (именно поэтому это не-место). В этот обрыв сложно смотреть, чего Достоевский и не делает, но он оставляет эту лакуну между строк. Это — черная дыра его письма (письма и его-в-нем), слепое пятно, пробел, разрыв, который и взрывает текст изнутри, уже заранее в нем присутствуя.

Момент расщепления, распада письма и обнаружения лакуны (которая сама так беззастенчиво себя показывает) выводит на свет ту игру, в которой герои произведения (и сам Достоевский) претворяются собой, «играют» себя. Лакуна выявляет тотальное неравенство в письме, его нетождественность и изначальную разнесенность. (Насколько здесь уместно говорить об изначальности как о некоем начале (значит, предполагая и финал), поскольку лакуна также знаменует крах оппозиции «начало-конец»).

Но также неравны и герои Достоевского. Разорванность письма (отсюда — даже некая «несклеенность» текста, не оставляющего ощущения «цельной истории») подчеркивает их незавершенность и невозможность их зафиксировать в оппозиции «протагонист-антагонист». Достоевский говорит в предисловии к «Братьям Карамазовым»:

«Для меня он примечателен, но решительно сомневаюсь, успею ли это доказать читателю. Дело в том, что это пожалуй и деятель, но деятель неопределенный, не выяснившийся».

Это слова об Алеше Карамазове.

Алеша Карамазов реален в реальности письма, его непрояснившееся существо — это несостоявшееся письмо Достоевского, хранящее потенцию распада, расщепляющееся и отступающее перед лакуной, которая с неизбежностью обнаруживает себя. Эта лакуна все разносит, все различает, не являясь, конечно, ничем из сущего. Перед ней письмо Достоевского бессильно, оно капитулирует, оставляя немой экстаз, не-письмо, слепое пятно текста.