Лолита Агамалова*

***

в зазоре между речью и тобой

в зазоре меж межножий междометий

раскрытых ускользающим ничто

во тьме нагой раздетая

нагая

вот так лежишь себя не замечая

качая головой

в разрыве res cogitans res extensa

а может быть и вовсе без разрыва

поскольку тело стало аффективно

поскольку не язык его несёт

распущен в сон

чужой виктимный признак

с обратной стороны разъятых век

ничто не видно, что за здесь зрачок

ведь зрение мертвеющее втуне

расслаивая ёбаное тело

феноменолог блядский и ничто

вовне обращено наоборот

в разрезе сна ничто не прирастает

само себя желает и поёт

разрезанное вдоль по краю тела

рассеянное

в недобытие / политикой лишенное гимена

идти как мор идти все время мимо

долбить ничто

долбить ничто и всё

Лолита Агамалова — поэт, родом из Грозного, живущая в Москве. Открытая лесбиянка (см. ее «Лесбийский дневник»). Учится на философа (ее научными интересами являются новые феминистские онтологии и философия аффектов) и в своей поэзии реализует, выражаясь языком Бадью подшивание к философии. Но это подшивание довольно болезненное, почти по живому, это шов, сшивающий надрез между поэтическим языком, по ведомству которого относят все чувственное (а, с недавних пор, аффективное) и философским — который принято соотносить с сознанием и мышлением. Это разделение не просто между двумя типами смыслопорождения, а куда глубже — оно является эффектом нововременного бинарного разделения на разум и тело, рацио и эмоцию, воплощенное в пресловутом картезианском субъекте:

в разрыве res cogitans res extensa

а может быть и вовсе без разрыва

поскольку тело стало аффективно

поскольку не язык его несёт

Агамалова не удовлетворяется парадигмой расщепленного децентрированного субъекта, предложенной психонализом и философией постструктурализма и ставшей доминирующей моделью констурирования поэтического субъекта. Эту модель, упрощая, мы могли бы назвать языковой моделью субъективации, где сама речь субъекта вносит расщепление между сказанным, написанным и невыраженным, невыразимым, довербальным, вытесненным, подавленным.

Если Осип Мандельштам как образец модернистского расщепленного сознания с одной стороны недоумевал перед собственной телесностью «Дано мне тело, что мне делать с ним…»), а с другой пытался преодолеть его, слившись со средой — «Я хочу, чтоб мыслящее тело превратилось в улицу, в страну», то Агамалова приходит как поэт-философ и сшивает картезианский разрыв, уравнивая телесное и дискурсивное — «межножия» и «междометия» на одном плоском онотологическом (или даже онтоэпистемологическом) уровне. Теперь тело может мыслить (становится «мыслящей вещью»), а мысль обретает материальность (становится «вещью протяженной»). Что же остается? Остается неустранимый рубец, или в данном стихотворении — «ничто», ключевой философский концепт, в гегелевской онтологии означающий простое равенство бытия с самим собой, совершенную пустоту и неразличенность, отсутствие определений и содержания. В процессе дифференциации ничто взаиморастворяется с бытием, образуя нечто третье.

Если спроецировать этот процесс становления на поэзию как процесс означивания и различения, то применительно к стихам Агамаловой мы можем говорить о «ничто» как сшивающем операторе — пустом означающем, означаемое которого еще не пришло, не различилось, нам неведомо или попросту отсутствует. В других текстах Агамаловой таким оператором становится «ебля», коитальная схватка, запускающая процесс становления субъекта как «мыслящей вещи» через взаиморастворение аффективного и когнитивного. Тело не просто берет реванш у когито, а на равных включается в процесс семиозиса, который еще теоретик речевых актов Дж. Моррис призвал мыслить с учетом всех биотических аспектов передачи смыслов между живыми организмами. Если «тело дано», то с ним не нужно ничего делать, так как сама его данность уже производит действие (см. перформативность телесного присутствия как неотменимую базовую материальность у Дж. Батлер). Субъект Агамаловой возникает уже не как расщепленный, перформативный речевой акт, заточенный в зазоре между res cogitans и res extensa, а как непрерывный протяженный континуум, процесс имманентного саморазличения мыслящего тела, вещи, материи, оставляющий шов на месте некогда разрыва.

Юлия Чернышёва*

***

«сижу на веточке своего рассудка» (но лучше так — чем ни за что отсидеть сутки)

и смотрю, как она прогибается под моим весом (лучший вес — это ноль, если знаешь,

откуда цитата, мне тебя очень жаль). под моим весом я весело наблюдаю,

как она прогибается. я пилю её под собой.

я проваливаюсь и просыпаюсь, вся в чём-то липком и логоцентричном.

а вас беспокоят ночные непроизвольные телепортации?

как вы удерживаете опыт внутри одного нарратива? как отмыть от него потом руки?

история пишется поверх

самой себя, история исправляет себя и вытягивается во все направления — какую из версий

себя

ты сегодня наденешь на публику? какую спрячешь в шкафу и заморешь голодом?

найдёшь ли смелость на что-либо, кроме выверенного заранее?

не обращай на меня внимания. это привычка перед поцелуем проверить,

насколько другой человек «into it». да, перед каждым.

вернёмся к тебе — ты что? не заученный ли рефлекс? ты здесь, ты со мной?

если да, это так странно — как отбивной ритм вопросов «всё хорошо?» в постели.

всё охуенно. мы же в постели.

давай целоваться как будто без тела и глаз и ментальных расстройств и всего остального

давай трахаться как будто без тела

как будто его никогда не было и не надо переживать, что оно было и скоро истратится,

переживать это не надо. это настолько серьёзно –

об этом не предупреждают даже на сигаретной пачке.

история пишет поверх

самое себя

писать — это расчёсывать укус насекомого — после каждого из

движений

знаешь, что пора останавливаться.

хочу ещё.

всё охуенно.

[июль 2020]

Юлия Чернышёва, молодая поэтесса из Беларуси, магистрантка филфака ВШЭ (С-Петербург). (Текст был написан на онлайн-курсе Ф-письма Гали Рымбу). Стихотворение начинается эксплицитной цитатой датской писательницы И́нгер Кри́стенсен «сижу на веточке своего рассудка», но тут же имплицитно в скобках прерывает ее самооправдательной оговоркой (но лучше так — чем ни за что отсидеть сутки). И, если Кристенсен — это скорее про антропоморфные, а не антропоцентричные взаимоотношения человека с природой, то «отсидеть сутки» — сразу же заземляют нас в политическую действительность.

Далее следует серия дейктических обращений к некоему ты, которые мы не можем однозначно атрибутировать к внутри- или внетекстовому референту. Это «ты» становится необходимым другим — сознанием, телом — для того, чтобы «я» могло высказаться, и «выказать» себя (если употреблять здесь хайдегггеровское понятие «каза», раскрывающего мир и дающее место языку, способному к означиванию). Только через серию этих «ты», мы и можем что-то узнать об опыте самого субъекта, «пилящего» «веточку своего рассудка», то есть последовательно стрямящегося избавиться от «липкого» логоцентризма, всегда готового опознать цитату («если знаешь, откуда цитата, мне тебя очень жаль») и связать любой опыт в гладкий нарратив («как вы удерживаете опыт внутри одного нарратива?»).

Но отказ от собственного рацио, не означает отдачу себя на откуп аффектам, а скорее необходимость ментальной работы по созданию отчета, какие социальные аффекты мы привносим в наше письмо. Эта работа в любом случае опосредована языком, но язык не нейтрален, он представляет из себя многослойный палимпсест, состоящих из множества идеологических, гендерных, культурных, этнических наслоений, продолжающих интерпеллировать субъекта: «история пишется поверх», мы ввергнуты в язык, который вынуждает нас «примерять» на себя «разные версии себя». И любая собственная речь, особенно поэтическая, возникает постфактум, как процесс усвоения и переработки этих — заранее данных версий. Но прежде нужно отказаться от «заученных рефлексов» и «отбивных ритмов», научиться «трахаться без тела», отказаться от удобных и привычных, но часто бессознательно проносящих нас мимо реальности языковых и телесных протезов. Индивидуация на письме болезненна («писать — это расчёсывать укус насекомого — после каждого из движений»), но заразительна («хочу ещё. // всё охуенно»).

Наталья Михалева*

* * *

травы хлопочут волнующую песню беспорядка

подобран стилет в руках ребёнка тайна

мал просыпший видит ногу страха

щека ищет одеяло

хилея расслабленностью глазов

трава кружи́т въедает в себя ди́те

новое шагами тыпчет бесшовное бельё

слёзы ищут в тенях сорняка потёмки

победа-мир по носу кучит загноненное стадо

ненужных вычищений руки гладят руки

органии шептания древёнко нежно те́ши

* * *

тиша обгорёвывает листья дубто-мирта

ноги упёрлись в пол

ломится рука

крошная сыплется тянет

снёгное пространство окна

притягивает глазницы вяз к нему

воду не меняли

как говоришь?

что шукаешь вырастут

* * *

лушуя бересту

от снега шли все

а мёртвый…

зрение положил под утюг

в-ухо пробивные смешки

косолапые, но (шки)

тёп-тёп-роется

евом лицом суровым

узри его в укно

* * *

увязло тело силясь глядом

умерщвилось/прыгало вчера

покоя за делом день

ночь умирало

шӧй зимы

поворот руки прохожего:

`там, где

сбрасывает

листья бузина`

мон убежал

молись

волн шторн

таенье кожицы

древа шкуры

чёрн кокон — лишний пияш в чаще

движенье юных (ли?) речей

Эти четыре короткие текста пермской поэтессы Натальи Михалевой даны подряд и взяты из подборки, присланной на премию А.Драгомощенко. Номитатор подборки Алексей Конаков в своем сопроводительном письме сделал хорошее предуведомление, и мне хотелось бы тут отчасти развить его идею поэзии Михалевой как «поэзии детства» (или «childish-герметичности»), где «детство» понимается как «пространство доконвенционального»). Эта идея была подчеркнута и другим комментатором — Максимом Дремовым в своей мини-рецензии на одно из стихотворений поэтессы в Метажурнале, где Дремов связал языковую работу Михалевой также с авангардной — хлебниковской — линией, но без авангардистской прагматики.

В виду ограниченности формата комментария, я предложу тезисы к расширенному способу чтения текстов, подобных стихам Михалевой через постгуманистическую тенденцию в философии (антроморфизм и панпсихизм С. Шавиро, материалистический витализм Джейн Беннетт и др.) и рискну назвать их текстами новой экологической чувственности.

Если идти по порядку, а именно от собственно имманентного языкового прочтения, то нельзя не заметить нарастающие аграмматизм и бессвязность контекстной композии в стихах Михалевой, не только расщепляющие синтаксис и лексику на однофразовые и однословные выражения, но затрагивающие и фонемный уровень. Со стороны лингвистики этот процесс был описан еще Романом Якобсоном в его программной статье «Два вида афатических нарушений и два полюса языка», где он структурно сопоставил детский лепет с речью афатика: «афатическая регрессия может служить зеркалом процесса усвоения звуков речи ребенком: она отражает развитие речевых навыков у ребенка, но в обратную сторону». Но важно, что по Якобсону стихотворная строка, речь афатика или детский лепет принадлежат одной — языковой — структуре, просто по разному задействуют ее сегменты. И, если по достижению критической массы афатических нарушений или детского лепетания референтная функция языка уступает место сигнификативной и дистинктивной дисфункции, то поэзия — в своем футуристическом, заумном модусе намеренно обнажает эту дисфункцию, эмулируя в своем теле речь ребенка или афатика, используя словообразовательные средства для построения новообразований, что мы и наблюдаем внутри стихов Михалевой. Осознанность этого приема, подтвержает и автокомментарий поэтессы: «у меня были практики письма текстов полностью из несуществующих слов». Но этот же эффект детскости позволяет поэзии упразднить иерархии лингвистических единиц, которое приводит к метонимической смежности и взаимосвязанности всех означающих, а также размыванию субъект-объектных отношений, укорененных во «взрослом» языке.

Эту топологию свободных, равных и разных единиц внутри текста мы могли бы на вне-лингвистическом уровне уподобить плоской онтологической модели постгуманистической философии. В работе «Вселенная вещей» философ Стивен Шавиро предлагает принять преодолеть различия одушевленной и неодушевленной материи («все сущности имеют чувства и проявляют деятельность, это означает, что они все — по крайней мере в какой-то степени — живы, активны и креативны») посредством некоторой степени антропоморфизма и панпсихизма. Это позволит с точки зрения Шавиро не только отказаться от антопоцентричности западной культуры, но и переосмыслить категории жизни и деятельности: «Есть много промежуточных случаев между жизнью и не-жизнью: достаточно вспомнить о вирусах или машинной “искусственной жизни” <…> Жизненность распределена неравномерно, но она действует повсюду».

Именно эта экологическая чувственность, природокультурная соположность просвечивает в поэзии Михалевой, где речь сливается со средой, грибы, травы, куски углеродистой стали обретают витальность и чувственный опыт, недоступный человеческому пониманию, оттого кажущийся темным и отсылающим к неоархаике. Я бы назвал это сопричастностью вещей и слов, симметрично располагающих себя в общем мире как метаболы, которые в отличие от метафор, не уподобляются путем переноса значения, а превращаются и перетекают друг в друга через детские (мифологические и фольклорные) заговоры. Понятие метаболы в противовес метафоре еще в конце ХХ-го века предложил филолог Михаил Эпштейн применительно к молодой тогда линии поэзии метареализма («у метареалистов (А.Еременко, И.Жданов, А. Парщиков, В. Аристов) <…> поиск сходств и подобий уступает место проникновению в подлинную взаимопричастность вещей, в ту реальность, которая лишь условно обозначается в метафоре, но пластически раскрывается в метаболе»). Эпштейн, правда, был далек от экочувственности и постгуманизма, скорее помещая природу внутрь культуры и делая культуру первой природой. Но метабола применительно к стихам Михалевой как единица означивания и озвучивания, как различительный оператор взаимообратимых обменов и превращений (органического в неорганическое, природного в культурное, антропоморфного в зоо- и био- морфное) кажется наиболее точно позволяет выявить всю неметафоричность, а посюстороннесть и витальность ее поэзии.