Чистое (не таящее в себе корысть) наблюдение невозможно.

Если начать приближение к этому выводу издалека, то если чистое наблюдение и возможно, то исключительно в двух случаях. Либо наблюдаемое — никакой не объект, а целое. Либо целым оказывается сам наблюдающий. Во всех остальных раскладах наблюдение не будет чистым — мы будем не просто внимать, но примерять, прикидывать, пытаться что-то извлечь или к чему-то приспособить.

Однако, берем первый случай, если наблюдаемое — не объект, а целое, то ему не требуется никакой наблюдающий субъект и оно его, стало быть, упраздняет. Однако, берем второй случай, если целым оказывается наблюдающий, тогда рядом с ним — как с целым — не оказывается никаких объектов.

Первый случай, это когда мы наблюдаем нечто, вдруг раскрывшееся, представшее перед нами цельным, самостоятельным миром — скажем, некую гармонию. Поскольку в словах «представшее перед нами цельным миром» содержится противоречие (цельному миру должно быть не перед кем представать), наблюдение оборачивается совсем иным явлением — уступкой себя тому, что обнаружилось как целое.

Приведем пример. Поразил нас кто-то своей душевной красотой, мужеством или свободой — и мы смотрим на него так, словно мы бесплотны, словно нет у нас своих забот и интересов. Конечно, мы можем вовсе не отозваться на красоту как красоту, но если все–таки отозвались, то всегда как чистый, не пытающийся что-то из нее извлечь, ни на что не претендующий, просто так дарящий свое внимание свидетель. Который — именно в силу его предельной чистоты — скорее вообще отсутствует, нежели присутствует. Который оказывается лишней сущностью, потому как параллельно с бытием красоты как целого не может быть никакого другого процесса — скажем, ее наблюдения. Наблюдение красоты — всего лишь некорректное описание ситуации приобщения к ее бытию. Наблюдения красоты не происходит ни секунды — мы сразу же проваливаемся, вбираемся в нее как в единственное, что имеется или происходит.

Считается, что для того, чтобы узреть истину, нужно отбросить все свои желания, интересы, ожидания и расчеты. Если уж договаривать, то нужно отбросить всего себя, ибо что мы без вышеперечисленного? Если уж договаривать до конца, то условием проявления истины является полное устранение всех зрителей или наблюдателей, ибо она есть лишь тогда, когда она есть безотносительно кому- и чему-либо; когда, другими словами, она есть как единственное — как все, что есть.

Когда в наше поле зрения попадает целое, то отсутствием видов и расчетов на него мы признаем за ним право быть самим по себе. Но это признание будет неполным, ненастоящим, если мы продолжим на него смотреть, пусть и бескорыстно. Единственно непротиворечивый способ признать что-то как все — это не увидеть его в этом статусе, а убраться, ибо со свидетелем быть всем нельзя; уступить ему и свое место тоже, ибо всему явно тесно на площадке только объекта или явления. Признать в правде правду, а в красоте красоту — значит не зафиксировать их в качестве таковых, но солидаризироваться с ними, став красотой или правдой тоже. Скажем, не углядеть «ага, есть только желтое», но пожелтеть самому (прошу прощения за возможную странность примера).

Второй случай чистого наблюдения, которое тоже оказывается наблюдением с приставкой «якобы», это когда мы смотрим на, казалось бы, еще вчера важный для нас объект безо всякой вовлеченности; когда нечто предлагает нам внять ему как для нас полезному, однако мы не отзываемся на его важность или полезность, превозмогаем ее. Когда мы смотрим на что-либо с бесстрастностью своей от него свободы. Когда мы не реагируем — ни смехом, ни слезами — на то, что нам себя показывает, лезет в наше поле зрения, взыскует нашего внимания. И в итоге оно скукоживается, вытесняется из бытия — вытесняется нами, как от него не зависящими, в нем не нуждающимися, существующими вне соотнесения с ним, а потому не делящими с ним пространство мира. Раз мы на него не отзываемся, оно оказывается несущественным, а, стало быть, и несуществующим, как не существует ничего наряду с тем, что воплощает собой максимум бытия.

Нечто формально нужное и важное, но что мы сумели перерасти и потому по отношению к нему ведем себя так, словно нам от него ни жарко, ни холодно, отступает, перестает перед нами маячить. Иными словами, оказывается тем, на что мы вовсе не смотрим, ибо равнодушный взгляд — это не столько отношение, сколько отсутствие такового. Глядя на что-то без вовлечения, не отзываясь на его готовность пригодиться либо, напротив, навредить, мы, по сути, проявляем свою им несвязанность, свою через сопоставление с ним невыводимость, другими словами, свое самобытие. Ну, а раз мы проявляемся в качестве самобытия, то бишь целого, нам должно быть нечего наблюдать. Самобытие — это пребывание в себе, а не глазение по сторонам.

Предлагающие нам их увидеть объекты или явления, на которые мы можем взирать без какого-либо внутреннего трепета, лишаются твердости, превращаются в дымку, исчезают. Остаемся только мы. Впрочем, без своих объектов мы тоже оказывается чем-то надуманным, поскольку в отсутствие иного себе имеется уже не кто-то (что-то), а никто (ничто) как пустота полноты.

Объект живет нашей заинтересованностью в нем. Ибо какой же это объект, если его присутствие нигде не проявляется и ни на чем не отражается, если его отказываются замечать? Без заинтересованного субъекта объект погибает (как спивается и погибает, например, тщеславный актер, оставшийся без своих зрителей). Чтобы не погибнуть, оказавшись в одиночестве, ему нужно быть не объектом, но целым.

В общем, чистое наблюдение, по сути, нивелирует наблюдаемый объект. Но это — во втором случае (когда целое — мы). В первом случае (когда целое — наблюдаемое) чистое наблюдение нивелирует нас самих.

Нивелируя наблюдаемое, чистое наблюдение превращается в наблюдение ни за чем, то есть превращается в нечто иное, нежели наблюдение. Еще раз подчеркнем, что наблюдаемое незаинтересованным наблюдением исчезает в случае, если оно — именно предлагающее нам себя нечто, то есть не целое. Если же что-то, напротив, раскрывается как целое, то исчезаем уже мы — его как бы наблюдение становится нивелированием, снятием теперь уже субъекта; наблюдающего, а не наблюдаемого.

Сделаем еще один, подводящий итоги круг. Когда мы смотрим на самодостаточную красоту, тогда отсутствие каких-то видов (расчетов) на нее есть выражение нашей с ней нераздельности. Когда же мы, ничего из этого для себя не извлекая, внимаем чему-то, рассчитывающему быть замеченным, тогда чистота нашего восприятия отражает несколько иное — нашу свободу от этого объекта. В обоих случаях восприятие имеет место чисто номинально, ибо нераздельное с нами не воспринимают, как не воспринимают и то, от чего свободны — то есть, другими словами, чего нет. Ведь кого можно назвать свободным, к примеру, от ревности? Того, для кого ее — ревности — попросту нет. И, кстати, кого для нее нет тоже.

Чистое наблюдение возможно в двух случаях: когда наблюдают за целым или когда целое — это сам наблюдающий. Однако и в том, и в другом случае о наблюдении речь уже вести нельзя, ибо в первом случае наблюдать некому, а во втором — нечего.

Чистое наблюдение в первую же секунду перестает быть собственно наблюдением, оборачиваясь просто бытием — бытием целого, будь это целое вместо объекта либо вместо субъекта. Чистого наблюдения не существует.