Что такое антивоенный стикер вообще? И что он такое для меня? В первую очередь, конечно, это политическое высказывание, критикующее существующий государственный порядок и принятые российским руководством решения. В то же время это моральное высказывание: осуждение войны, убийств, насилия и лжи, выражение скорби и сожаления, призыв к миру. Это еще и анонимное высказывание, оставленное в публичном пространстве, в пространстве города. Автор написанных слов или рисунка не известен прохожим, как не известен им и расклейщик. Это условие безопасности и возможность продолжать высказываться. Одновременно сама я знаю, что это я являюсь автором, создавшим и разместившим этот текст. Для меня это мое личное высказывание, обращенное к абстрактному обществу и конкретному прохожему. Однако полная анонимность позволяет мне вольнее обходиться с авторством других: я могу использовать чужие идеи, цитаты, рисунки, плакаты. Я, рисующая эти стикеры от руки, оказываюсь не только тем, кто высказывается персонально, но и посредником, средством выражения разных голосов антивоенного хора, печатным станком, тиражирующим антивоенные тексты.

Антивоенный стикер — это не просто высказывание, это перформативный акт, высказывание, являющееся действием [1]. В самом этом высказывании содержится заявление о политической позиции, протест, выражение агентности. Хотя анонимность высказывания лишает его субъекта, за этой позицией нет агента, который ее занимает. Тем не менее, изнутри я переживаю это действие как субъектное, как выражение моей воли, моей агентности. Рисование и расклейка стикеров позволяет мне чувствовать, что я не смирилась с происходящим, не приняла войну и убийства как должное, что я внутренне сопротивляюсь, и это находит внешнее воплощение. Аналогично граффити, которое разные исследователи называли формой символического сопротивления, «оружием слабых», выражением голоса тех, кто лишен возможности говорить публично из–за репрессий или дискриминации [2], антивоенный стикер в современной России можно назвать формой политического протеста. Во всяком случае, многие другие формы политических акций почти наверняка чреваты задержанием, административным наказанием и угрозой уголовного преследования при повторном задержании. Соответственно, есть выбор: высказаться один раз и замолчать, высказаться дважды и сесть в тюрьму (и тоже замолчать) или высказываться анонимно и точечно, используя партизанские тактики. Последнее для меня — это способ продолжать низовую борьбу, не принося себя в жертву режиму. Хотя определенные риски все же остаются, ведь в процессе расклеивания меня могут заметить и арестовать полицейские, кто-то из прохожих может заметить мои действия и написать донос, я могу попасть на камеру видеонаблюдения, по записям которой меня смогут идентифицировать и найти. Стикеры анонимны, когда они уже висят на стенах, но в процессе расклейки у них есть конкретный автор или, по крайней мере, распространитель, и его тело рискует быть схваченным. Это тот воплощенный риск, который, по Батлер [3], позволяет уверенно говорить об агентности, реализуемой через анонимные стикеры.

У высказывания всегда есть адресат. Хотя на первый взгляд антивоенные стикеры обращены к машине российского государства, способной остановить войну, и оппонентам, поддерживающим государственную пропаганду или поддавшимся ей, все же, рисуя и расклеивая послания, я думаю о единомышленниках. Мне кажется, основная цель моих стикеров — не переубедить кого-то, а показать тем, кто против войны, что нас много. Вряд ли кто-то, принимающий государственные решения, увидит эти маленькие надписи. Вряд ли кого-то, занимающего принципиально иную позицию, эти бумажки заставят по-другому взглянуть на вещи. Но я точно знаю, как ценно для меня видеть каждый день знаки антивоенного сопротивления, разбросанные по городу. Стикеры делают антивоенное движение видимым как для его сторонников, так и для противников. Это дает поддержку тем, кто оказался одинок в своем окружении, силу и надежду тем, кому кажется, что ничего не меняется. Я сама обращаю внимание на каждую надпись, рисунок или зеленую ленту. С начала войны мое внимание к любым уличным надписям и расклеенным листовкам усилилось. Идя по городу, я намеренно отыскиваю их, фиксирую про себя или на камеру телефона. Антивоенные стикеры как политическое действие выполняют мобилизующую функцию. Ты знаешь, что по твоей улице ходят твои сторонники и оставляешь свои анонимные послания им. В этом пока мало объединения и взаимодействия, но как будто готовится потенциал для него.

Публичные высказывания, хоть и анонимные, создают возможность диалога. Такой диалог может быть исключительно внутренним: прохожий читатель увидит текст и испытает какие-то чувства или подумает какие-то мысли в ответ. Такой диалог может быть молчаливым, но, возможно, выражающим поддержку. Я видела, как расклейщики рекламы наклеили свои объявления так, чтобы не перекрыть мой стикер, стык в стык. Это может быть случайностью, но может быть и знаком солидарности. Диалог может быть эксплицитным. Я видела чужую антивоенную листовку «Мы не он» с припиской прямо сверху шариковой ручкой «Спасибо, он дурной». Листовку пытались сорвать, поэтому часть букв была надорвана, но кто-то заботливо подрисовал их, тоже синей ручкой. Возможно, тот же, кто добавил надпись. Рядом была приклеена бумажка с надписью от руки «Ты — это то, как ты сопротивляешься». Я добавила туда свой стикер, написанный кем-то из моих друзей. Так на водосточной трубе объединились высказывания и действия нескольких людей, а прохожие могли/могут наблюдать этот процесс анонимной консолидации.

Диалог может быть и агрессивным. Вначале видеть, как твой стикер сорвали, было разочаровывающе. В каждый стикер вкладывалось больше ценности и надежды на благодарного читателя/зрителя. Но, разумеется, значительную часть расклеенных надписей срывают работники коммунальных служб или сторонники войны. Каждый раз мне интересно думать о судьбе оставленного стикера и о том, кто именно его сорвал, с какими мыслями. Мы с друзьями обсудили и решили, что даже если стикер сорвал первый же человек, который его увидел, диалог уже состоялся. Хотя бы один человек среагировал на наше высказывание, пусть и агрессивно. Стикер не переубедил его, но поставил перед фактом существования другой позиции, вынудил совершить действие.

В том, чтобы просто сорвать стикер и оставить пространство таким, будто бы никакого антивоенного высказывания не было, меньше агрессии, чем в зачеркивании или зацарапывании стикеров или отдельных слов на них. На одном нашем стикере зачеркнули «нет войне» и приписали «за». Какие-то стикеры срывают не до конца, а значит это точно не коммунальщики, которые просто чистят пространство. Основы для стикеров — термонаклейки, продающиеся большими мотками в интернет-магазинах — хорошо клеятся на ровные чистые поверхности, такие как стекла, зеркала, гладкий металл. Когда я вижу, что маленький стикер устоял против попыток сорвать его, удержался и сохранил хотя бы частично изначальный посыл (прохожие все еще могут видеть, что здесь было антивоенное послание), я чувствую торжество, как будто эту бумажку удержал не прочно схватившийся клей, а моя сила духа или моральное превосходство. Это наивно и смешно, но эти эмоции позволяют продолжать противостоять государственной идеологии и ее сторонникам. Еще более явное противодействие я встретила в одном из окрестных районов, где, спустя пару недель после развешивания наших с друзьями стикеров, появились точно такие же по размеру, но с нарисованными буквами Z. Это меня очень удивило, я задумалась о том, как кто-то точно так же, как мы, заказывает этот моток наклеек и рисует на них символ, который и так висит на рекламных стендах на каждой станции метро и на многих улицах города. Но если для меня это единственно возможный способ безопасного сопротивления, то что это тогда для них? Кто они и что ими движет? Почему они используют партизанские тактики для выражения официально одобряемой позиции? Или это способ ответить на наши конкретные высказывания? Я продолжила этот диалог, оставив пока последнее слово за собой. Отклеила тот стикер, до которого дотянулась сама, в другой день привела высокого товарища, который отклеил те, до каких я не дотянулась, и приклеил на их место наши, антивоенные. Очевидно, что это в том числе борьба/игра за переприсвоение городского пространства, которая напоминает соревнование граффитистов, помечающих своими работами или тэгами стены, но, пока она включает разговор о значимом, я готова ее продолжать.

Говоря о присвоении городского пространства, нельзя не сказать о том, как меняются отношения с городом в процессе расклейки стикеров. Исследователи пишут, что граффити — это форма сопротивления «господствующему видению публичного пространства» [4], возвращение себе «права на город» [5]. Если правительство (города и страны) видит наш город согласным, приветствующим войну плакатами с милитаристской символикой, зачищенным от альтернативных точек зрения, то я хочу наполнить пространство словами протеста, скорби, горя, страха. Чтобы стены говорили за всех, кому страшно столкнуться с силовой машиной государства. Так я действительно возвращаю право на город себе и всем, кто тоже против войны. Нам он принадлежит не в меньшей степени, чем управленцам, пропагандистам и согласным с пропагандой.

Город глазами пешехода и город глазами водителя — это разные города, разные пространства взаимодействия, организации и движения. Точно так же и город глазами расклейщика стикеров — другой. После долгой прогулки с расклеиванием мне часто снится, как я продолжаю их клеить, ищу подходящие места. Это про особый фокус внимания, напряженность в мыслях и в теле, которая не проходит сразу. Нужно обращать внимание на все столбы, доски объявлений, обратные стороны дорожных знаков, до которых можно дотянуться, стены остановок, водосточные трубы. Одновременно нужно следить, чтобы рядом не было людей и камер видеонаблюдения, мимо не проезжала полицейская машина.

Стратегии расклейки и взаимодействия с городом могут быть разные. Можно клеить на видные места, чистые стены или столбы, радикально нарушая порядок в городском пространстве и отдавая себе отчет, что этот стикер провесит недолго, но его, возможно, увидят многие. А можно клеить в засоренном пространстве, где уже есть много объявлений, надписей, стикеров. Такое место редко чистят, оно, скорее всего, не попадает под камеры, но оно и менее заметно. Стикер, скорее всего, провесит гораздо дольше, но, сколько человек его увидят, неясно. И в той и в другой стратегии есть доля неопределенности, ни одна не является заведомо выигрышной или проигрышной, поэтому обычно мы их чередуем, взвешивая каждый раз риски. У многих из моих товарищей появились места, которые они признали зоной своей личной ответственности: следят за судьбой своего стикера и регулярно обновляют его в этом месте, ведут свои войны с теми, кто постоянно срывает эти послания. Это тоже меняет отношение к пространству города. Теперь это не просто городской ландшафт, он становится более личным. В самом действии приклеивания много тактильности: я никогда так много не трогала и не гладила стены, столбы и другие уличные поверхности. Теперь я как будто лучше знаю город на ощупь.

Еще одна цель расклейки антивоенных стикеров для меня — это разорвать ткань повседневности и рутины, не дать городу и людям забывать о том, что идет война. Тут уже совсем неважно, согласен ли прохожий с военными действиями России или нет. Когда все в порядке и войны нет, никто не пишет на стенах: «Нет войне». Я боюсь, что спустя время люди привыкнут к войне, перестанут вспоминать о ней, она превратится в часть привычной картины. Стикеры, развешанные по городу, все время разные, пытающиеся разговаривать о разных инфоповодах, о разных событиях, включающих новые и новые темы, актуальные на сегодня, не дают возможности прохожим очутиться в привычном городском пространстве, в котором нет никакой войны. То же самое можно сказать и про сам процесс создания и развешивания стикеров для меня — я не привыкаю, пока продолжаю свое внутреннее сопротивление. Соответственно, стикер — это протест не только против войны и государства, которое ее ведет, но и против рутинизации и привыкания, протест против времени.

Побочный эффект стикеров, который я почувствовала и заметила не сразу, — это терапевтический эффект. Когда я пишу свои антивоенные послания, я вербализую свои наболевшие мысли, страхи, все то, что злит, волнует, тревожит. Все это я выражаю на бумаге и отправляю в публичное пространство. Мои личные эмоции, которые являются частью большого общественного шока, получают выражение. В этом точно есть личная проработка — мне становится легче. И я надеюсь, что легче становится тем, кто видит выражения своих чувств в городском пространстве. Кроме общего ужаса от войны, негодования и протеста, бывают довольно конкретные мысли и эмоции по определенным поводам. Так было, например, после новостных сообщений о мародерстве российских солдат и случаях изнасилования украинских женщин. Тогда я подумала еще и о том, что, когда война закончится и солдаты вернутся, нам придется жить рядом с теми, кто не просто убивал по приказу, пусть даже это был преступный приказ, но участвовал по своей воле и с охотой в военных преступлениях, грабежах и насилии. Эта мысль была особенно пугающей, потому что это осознание того, что конец войны не принесет полного облегчения, а ее последствия останутся с нами надолго. Я думала об этом, а потом написала на стикере: «Мародеры и насильники скоро вернутся домой». В этом тексте не было ничего обнадеживающего, но сам факт, что мои внутренние переживания и страхи превратились в публичное предупреждение, облегчил мое состояние. Эта мысль вышла наружу и перестала навязчиво циркулировать внутри меня.

О терапевтическом эффекте граффити, кстати, обмолвился Вадим Лурье в статье о граффити Майдана [6], но там шла речь скорее о работе художников с буквально разрушенным пространством. Пространство нашего города разрушено пока только фигурально, разрушено пространство видимой стабильности и условной безопасности. Но на этих метафорических обломках должны быть написаны имена наших разбитых чувств, чтобы мы все отдавали себе отчет в том, что происходит.

Иногда я представляю будущее, в котором кто-то спрашивает меня, что я делала во время войны. Это всегда какая-то воображаемая, метафорическая фигура, перед которой я несу ответственность: то ли мои будущие дети, то ли украинцы, но, скорее всего, это голос совести или морального долга говорит со мной прямо сейчас. И я одновременно испытываю много чувств. Это и стыд от того, что мои действия были/являются столь малыми. Но это и облегчение от того, что я причастна, не в стороне от происходящего, не совсем бездействую. Поэтому антивоенный стикер для меня — это еще и способ обрести моральное право проживать свою жизнь сквозь исторические события и сквозь чужие страдания, вбирая их в себя, насколько это возможно, и совершая в этом свой выбор. Я не знаю, насколько он оправдан этически, поэтому мне остается только полагаться на политический потенциал, который крупицами заложен в эти анонимные высказывания.

Примечания

[1] John L. Austin, How to Do Things with Words, Oxford: Clarendon Press, 1962 →.

[2] Кузовенкова Юлия, «Граффити Самары: сопротивление и присваивание,» в А.С. Архипова, Д.А. Радченко, А.C. Титков (ред.-сост.), Городские тексты и практики. Том I: Символическое сопротивление, М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2017, с. 196–210 →.

Лурье Вадим, “Граффити Майдана: функция символического сопротивления в сопротивлении реальном,” в А.С. Архипова, Д.А. Радченко, А.C. Титков (ред.-сост.), Городские тексты и практики, Том I: Символическое сопротивление, М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2017, с. 211–221 →.

Baker Houston A., Black Studies, Rap, and the Academy, Chicago: University of Chicago Press, 1995 →.

Scott James C., Weapons of the Weak: Everyday Forms of Peasant Resistance, New Haven: Yale University Press, 1985 →.

–, “Infrapolitics and Mobilizations: A Response by James C. Scott," Revue française d’études américaines, 2012, 1 (131), pp. 112–117 →.

Waclawek Anna, Graffiti and Street Art, London: Thames & Hudson, 2011.

[3] Butler Judith, Precarious Life: The Powers of Mourning and Violence, London and New York: Verso, 2004 →.

Zaharijević Adriana, “On Butler’s Theory of Agency,” in Annemie Halsema, Katja Kwastek, Roel van den Oever (eds.), Bodies That Still Matter: Resonances of the Work of Judith Butler, Amsterdam: Amsterdam University Press, 2021 →.

[4] Waclawek, Graffiti and Street Art, 73.

[5] Lefebvre Henri, Writings on Cities, Oxford: Blackwell, 2000.

[6] Лурье, “Граффити Майдана”.