Сто лет спустя вашего существования. Отдельно Взятая Страна. На федеральном уровне людям строго запрещают ругаться. Начинают запрет с самых нужных профессий: докторов, инженеров. Потом берутся за пролетариат. После терпеливо принимаются за научную интеллигенцию. Затем, уже с брезгливостью, за творческую интеллигенцию: музыкантов, писателей, поэтов, историков… К тому времени, как аппарат по переучиванию (сокращенно АПП) охватил почти весь город, стало видно, как город заблестел и очистился. Надо позволить машине отдохнуть, подумали правители. И не стали запрещать актерам ругаться — у них и без того была обязанность постоянно менять маски. Внезапно самый презренный народ — актеры — стал и самым престижным: единственно среди актеров в городе находились люди, представлявшие, кто ими правит и на что эти твари готовы.
Пока что все оставалось без изменений и дела шли замечательно. Но постепенно репертуар, разрешенный к постановке в театре, стал сужаться. Из разрешенной литературы пропал Де Сад, Набоков, Захер-Мазох и «Курочка-Ряба» (последняя, очевидно, по причине больной фантазии составителя списка). Короче говоря, к началу нового сезона ставить можно было только один спектакль, а из новостей на ТВ показывали только новости спорта и погоду летом.
Всем актерам теперь совершенно нечем было себя развлечь. Например, диктор прежде вел передачу про культуру, рассказывать о которой теперь стало невыносимо тоскливо, поскольку из всех искусств теперь оставили только театр, да и в том уже полгода шел один-единственный спектакль. Короче, оставался только спорт (все школьные годы во время физкультуры диктор просидел на лавочке для освобожденных) и только погода — и то, если хорошая
Плохую погоду необходимо было игнорировать, и рассказывать о ближайшей хорошей
Мириться с таким положением дел актерам было трудно. Понятно, что теперь все будет только так, если не хуже. Тот, кто поспокойней, находил в положении выгоду: стабильная зарплата и, в конце концов, прижизненная слава и посмертная популярность. Эти с чистой совестью приходили на работу, играли сцену и отправлялись домой, а дома, забравшись под кровать, открывали матерные стихи Пушкина и, тихонько скуля от запретной радости, кончали в мягкую ладошку. Прочие же придумали себе развлечение. Поскольку тексты всех новостей спорта, всех прогнозов погоды были назубок выучены, и рот уже сам вытягивался и складывался в нужном выражении, оставалось изменить образ мысли. А вернее, изменить содержание внутренних монологов, наполнить их иной речью. Матерной. Каждый спектакль одерживалась победа над собственной природой, абсурдом ситуации, разрешался конфликт абсолютной автономности слов и мыслей. «Я люблю вас, товарищ», — говорили губы. «Етить твою!» — говорил внутренний голос актера. «Солнечно», — улыбался диктор. «Пизда всем!» — проносилось в его голове.
Однако запретом на ругань и изрядной цензурой тирания правителей не закончилась. Горожане уже привыкли обходиться без мата и стали выискивать другие способы выражать свою неприязнь, поэтому правители решили пресекать неприязнь на корню.
Специальная машина, излучавшая волны государственности, лишала человека способности говорить неправду (приравнивающуюся к сведениям, не одобренным правительством).
Всякий раз, когда человек вознамеривался бы солгать, его челюсти отказывались разжиматься, а голос немедленно садился. Многие, сказавшие правду, пропали без вести. Жители города потом вспоминали, что те, кажется, говорили что-то про правителей.
А в это время наши актеры отдыхали на Гоа. Проработав пять лет без выходных и отпуска,они взяли сразу один на полгода. И, разумеется, про цензуру узнали последними, когда, по словам их родственников и друзей (некоторые из них были представителями других профессий и потому жили в городе), случайно какая-то дамочка (кажется, та, что раньше играла Заречную), подскользнувшись в туалете аэропорта города, вдруг издала трехэтажное ругательство. Тогда-то за ней и пришли люди в черном — палачи правителей, облаченные в черные кимоно. На следующее утро одним городским жителем стало больше.
Это подействовало на актеров отрезвляюще. Ничто не способно ранить и убить тонкую душу актера, как опасность стать посредственностью. Поэтому каждую ночь, закрывшись в безлюдном театре или у себя в подвале дома, актеры занимались тем, что отучивали себя ругаться, чтобы лишнего чего не брякнуть. И им это удалось, за некоторыми потерями. Труппа постепенно уменьшалась, пока в ней не остались двое — старик, который когда-то играл Фирса, и очень красивая и очень глупая актриса, которой, почему-то, удалось побороть привычку ругаться, и она этим своим достижением ужасно гордилась. Диктор тоже остался. Диктор был пожилой, он помнил, как людей «из телика» сажали в тюрьму за лишнее слово. С большой элегантностью удавалось ему преодолевать ставшую страшной привычку. Красивая актриса была без ума от него и всегда ему об этом плоско намекала.
Однажды у диктора разболелся зуб, и диктор перед работой зашел к стоматологу. Перед ним стояла небольшая очередь, так что диктор, сохраняя самоообладание, отправился на прогулку по клинике. У больничных стен возвышались на постаментах гипсовые модели зубов величиной с человеческую голову. Диктор думал про опоздание, двигал желваками и пристальней рассматривал выставку зубов. Зубы иногда сменялись статуями голых Венеры или Апполона. Очередь не двигалась, диктор опаздывал на работу и стал постукивать по гипсовым изваяниям уже усиленно, почти исступленно. Когда часы пробили полдень, диктор понял, что опоздал на работу бесповоротно, и изо всех сил ударил кулаком в одну из статуй, причем удар пришелся Апполону прямо между булок.
Вечер был испорчен. Рука застряла в, пусть апполической, но жопе, и не хотела выниматься. Диктор так разнервничался, что стал крушить все предметы кругом себя. Не выдержав потери баланса, на голову Диктору упала здоровенная ваза.
Утром следующего дня диктор проснулся, не глядя в зеркало, помылся и пришел на работу. На работе со всех сторон на него посыпались вопросы. Где ты был, почему вчера не был, а ну объясняй… Видите ли,
целый день вся страна стояла на ушах, не зная, будет ли завтра хорошая погода.
Кое-где в стране стали вспыхивать маленькие протесты. Люди выходили на улицу, намазавшись и кремом от загара, и мазью от комаров, одетые сразу и в плавки, и в дождевик. Доктора всем подряд прописывали пилюли от кашля, а таксисты останавливались на перекрестках, выходили из автомобилей и принимались декларировать стихи Бориса Заходера. Солнце тоже вело себя неоднозначно и то заходило за облако, то на несколько минут освещало и грело все вокруг, чтобы вскоре опять спрятаться.
Поэтому, когда диктор появился на работе, его начальник первый поспешил набрать руководство и дрожащим голосом сообщить, что-де диктор вышел на работу, вот он. Выслушав ответ на проводе, начальник сильно вспотел. Он повесил трубку, зачем-то согласно кивнув в пустоту, и задумался. Начальник телевидения был толст, молод и занимал свой пост недавно, — а получил его не в последнюю очередь благодаря протекции диктора. Как и все население страны, Начальник Телевидения очень любил слушать речи диктора, часто пересматривал старые панорамы Диктора о культуре на маленьком портативном телевизоре. Начальник Телевидения, как и его ровесники, молодые ребята творческих профессий, с детства помнил этот добрый глубокий голос, внушающий доверие и веру в завтрашний день. Более того,
раньше Начальник Телевидения был дикторским котом, самым любимым и мягоньким на свете.
Когда все дикторы телевидения, все начальники центров искусств были зомбированы или покончили жизнь самоубийством, место начальника ТВ освободилось, и Диктор потрепал будущего Начальника Телевидения, тогда еще просто Ваську, за ухом, и сказал: ну, Васятка, кажется, пришло твое время. И понес кота на облучение и перевоспитание. Как только у Васьки выпала последняя шерсть с морды и он дочитал «Му-му» Тургенева, Диктор нарядил его в самые модные одежды и отправил на ковер к правителям. Тираны снисходительно кивнули, и с тех пор Васька заправлял теликом. Все пять лет своего пребывания на посту Начальника телевидения Васька был очень доволен и всякий раз, тайком вылизывая тарелку дочиста, с благодарностью (слегка собачьей, как ему казалось) вспоминал добряк диктора. Поэтому, зная обстоятельства вчерашнего происшествия, в результате которого Диктор не пришел на работу, его Начальник заранее заливался краской стыда. Но он ничего не мог поделать, и теперь уповал только на изобретательность и смекалку Диктора. «Вы должны будете сегодня рассказать в прямом эфире, отчего накануне не появились с выпуском новостей спорта и прогнозом погоды», — сказал Начальник Телевидения.
Диктор все моментально понял. Он безмолвно развернулся на каблуках и прошел в свой кабинет. Он подошел к книжному стеллажу, просунул руку между двух толстых энциклопедий и достал широкий квадратный конверт. На согнутый локоть из конверта выскользнула пластинка, и Диктор смахнул щеткой пыль на стороне 1. Поставил пластинку и опустился в плюшевое сидение. «Больше всего его поразило то, что с понедельника он будет Лужиным»", — донеслось из динамиков. Это было любимое произведение Диктора.
«Шеф, эфир через минуту!», — сказала голова помощника в дверном проеме. Диктор медленно встал с кресла и прошел к карте страны, поверх которой плыло красное солнышко. Из угла студии на него был направлен луч правды.
3, 2, 1… И Диктор заговорил: «Здравствуйте, дорогие телезрители. Прошу прощения за то, что вчера не явился в студию. Все началось с того, что я застрял рукой в…»
июль, 2013
