В последние несколько лет в России происходит то, что в западной социологии получило название ''терапевтический поворот''. Это ситуация, при которой общество становится все более пронизано языком психологии, и ее представлениями об отношениях человека с собой, ближними, широким социальным пространством. Академическая, консультативная и поп-психологии присутствуют в России не одно десятилетие, но терапевтический способ мыслить, ''терапевтический эмоциональный стиль'' (Эва Иллуз), стал доминировать недавно. Он распространяется через соцсети и медиа-контент, через рост обращения к психологам, терапевтам и психоаналитикам, кроме того, все больше людей изучает психологию, чтобы разобраться в себе или самим начать консультировать. Те, кто не погружены в психологию невольно перенимают терапевтический способ мышления для которого характерно главным образом повышенное внимание к своей внутренней жизни, к своим эмоциям, и восприятие этого, как добродетели. Весь этот комплекс явлений мы, вслед за западными социологами, называем ''терапевтическая культура''.

Россия, будучи страной догоняющей модернизации, вошла в ту эпоху, которая на Западе началась несколько десятилетий назад. За это время социологами были написаны ряд книг и статей, анализирующих терапевтическую культуру, эти тексты и авторы едва ли известны российскому читателю, ибо не переведены на русский. В этой статье отрывки из некоторых работ будут активно задействованы. Речь идет прежде всего о двух книгах — американского историка и социального мыслителя Кристофера Лэша 'The Culture of Narcissism'', и английского социолога Франка Фуреди ''Therapy Culture: Cultivating Vulnerability in an Uncertain Age''.

Франк Фуреди пишет, что ''терапевтическая культура распространяет подозрение к опыту близости и неформальным отношениям. Она враждебна к отношениям зависимости, которые связывают людей вместе, и служат им опорой''. Если вы состоите в отношениях или дружите, то со 100% вероятностью обнаружите то, что с точки зрения терапии является ''манипуляцией'', ''нездоровыми проявлениями'', ''заступанием за личные границы''. В терапевтическом вокабуляре нет ни одного позитивного определения для другого — он всегда ''абьюзер'', ''газлайтер'', ''токсичный'', ''манипулятор'' и тд. Терапия, не эксплицитно, но подспудно и последовательно проводит идею, что частная сфера — любовь, дружба, семья, потенциально опасны для психики, и могут отвлекать от личной самореализации. Тем самым, она создает условия для постоянной тревоги, мелких обид, подозрительности и чувства собственной хрупкости. Терапевтически индоктринированный индивид больше не может всецело опираться на частную неформальную сферу (отношения, семью и друзей), он носит в себе подозрение к ней, и от этого подвергается давлению мира, в результате чего образуется чувство уязвимости, которое является важной чертой современного «я». Переживание этого чувства вынуждает его обращаться к терапевтам. При анализе терапевтической культуры мы не раз столкнемся с ее двойным действием: она создает в обществе такой климат, который побуждает обращаться к психологам, терапевтам и психоаналитикам.

…

С точки зрения терапевтической идеологии зависимость от другого человека есть форма болезни, она называется ''созависимость''. Это понятие в последние годы поменяло свое значение — изначально оно именовало форму отношений при которых друзья или партнеры зависимы от алкоголя или наркотиков, а потом им стали называть привязанность людей друг к другу.

— «Сколько хороших, функциональных семей вы знаете?», — спрашивает терапевт Энн Уилсон Шеф.

— «А сколько таких семей рухнули, когда новая информация о зависимостях и созависимости стала общепринятой? — заочно отвечает ей Франк Фуреди.

Социолог и философ Роберт Белл в статье 2019 года писал, что процесс рационализации, свойственный секулярному обществу, и ведущий к раскалдовыванию мира, создает потребность в смысле, на который претендует ответить терапия. Потенциальная способность терапии перекодировать социальный опыт в личный смысл мотивирует многих искать профессиональную поддержку. Однако попытка сдержать эффекты рационализации с помощью терапии имеют извращенное последствие в расширении рационализации в область интимных отношений. Формальные процедуры терапии вводятся в сферу личных отношений, что означает не более, чем перевод идей рынка, а именно личной выгоды, расчета и недоверия в сферу интимности. Они пронизывают отношения, сообщая им эффекты формальности, расчетливого эгоизма и подозрения, что вызывает в них новые кризисы, с которым работает опять же терапия.

К этому присоединяется то, что, поскольку конкуренция пронизывает все общество, то и любовные отношения становятся сценой на которой разворачивается борьба за превосходство. Об этом хорошо пишет Кристофер Лэш — ''интимность перестала быть укрытием от большого мира, ее пронизывают те же отношения вражды, что и везде, только переведенные на уровень частной жизни''. А так же добавляется то, что терапевтическая культура поощряет заниматься прежде всего собой, что порождает кризисы из-за недостатка внимания к партнеру и взаимного недопонимания. Терапевтическая культура и накладывается на кризисы, создаваемые рынком, и подбрасывает в них дрова.

…

Можно удивиться тому, что нынешние левые не выказывают обеспокоенность терапевтической культурой. Более того, поскольку ее понятия ассоциированы с феминизмом и с лево-либеральной чувствительностью, она представляется положительным явлением. Вместе с тем, она является частью тех сил, с которыми боролись левые всю вторую половину прошлого века, это медикализация, индивидуализм и деполитизация.

Медикализация, это перевод культурных и социальных феноменов в профессиональный язык медицины, и тем самым отсоединение их от широкого контекста становления. Это часть биополитического управления, которое широко раскритиковано левыми мыслителями.

В 1960-х годах антипсихиатрическое движение было в авангарде оспаривания утверждений, определявших людей как психически больных. В 1970-х годах кампания против именования однополых отношений как нездоровых, преуспела в демедикализации гомосексуальности. До 1980-х годов медикализация женского опыта, особенно в области репродукции, яростно оспаривалась. В последние десятилетия шла борьба за демедикализацию трансгендерности, закончившаяся успехом. Феминистки и другие критики бросили вызов медикализации родов и абортов.

Сегодня не вызывает протест, что психологические проблемы, а так же свойства характера (застенчивость, осторожность, меланхоличность, вспыльчивость), обретают медицинский ярлык, такие как тревожное расстройство, птср, социофобия, и тем самым попадают под сферу управления терапией. Поэтому, несмотря на то, что терапевтическая идеология нами характеризуется как отступление во внутренний мир себя, ориентация на себя имеет парадоксальный эффект открытия сферы личной жизни для терапевтического управления. То, что прежде было частью анархии жизни, теперь оказывается вписано в клеточку терапевтических таблиц. Последствие этого — принятие в свою жизнь аксиоматики терапии, затвердевание изменчивых свойств характера, подчинение себя терапевтическим протоколам. Свободная непосредственность в обмен на сомнительное чувство признанности со стороны терапии.

Важно, что диагнозы устанавливают чувство бессилия и слабости, как постоянную и неотменимую часть бытия. Традиция Просвещения, которой наследуют левые, предполагает, что в природе человека заложен потенциал совместно с другими формировать эту реальность. С возникновением терапевтической культуры это активистское чувство субъекта уступило место тому, которое является отчетливо пассивным.

…

У медикализации есть и серьезные моральные последствия. Поскольку терапия размывает границу между болезнью и благополучием, то гипотетически диагноз есть у каждого. Индивид с диагнозом имеет основания в определенных ситуациях воспринять себя как больного, и тем самым оправдать любой свой поступок, в том числе безразличие к проблемам другого (я не в ресурсе, у меня фобии), игнорирование, эгоистические поступки, а так же гражданскую пассивность и согласие со злом. ''Псевдо-понимание своего состояния, обычно выражаемое в психиатрических клише, служит средством уклонения от критики и снятия с себя ответственности за свои действия или за бездействие'' — пишет Кристофер Лэш.

Увеличение количества таких индивидов способствует созданию в обществе климата уязвимости и опасности, ибо они неуклонно ослабляют сети поддержки, основывающиеся на естественной человеческой солидарности. Кроме того, как пишет Мелани Кляйн, субъект, уклоняющийся от проблем другого, поселяет в своем бессознательном тревогу и страх, потом что знает, что если не помог он, то не помогут и ему, мир для него становится все более и более негостеприимным местом. Терапевтически индоктринированные индивиды формируют мир в котором никто не хотел бы жить, в том числе они сами. Разумеется, описанная ситуация увеличивает спрос на психологов, что в свою очередь еще больше увеличивает влияние терапевтической культуры на общество.

''Эмоции, которые способствуют проекту самореализации, как правило, представляются в положительном свете, в то время как те чувства, которые связывают человека с другими, рассматриваются с подозрением. Хорошее психическое самочувствие считается состоянием добродетельной формы поведения, то, что отвлекает человека от удовлетворения собственных потребностей, часто обесценивается. Следовательно, традиционно принятые добродетели, такие как жертвенность, альтруизм и преданность, часто представляются как противоречащие стремлению человека к ощущению счастья.'' (Фуреди, 2004). "В новой терапевтической культуре идеалы самопожертвования и самоотречения стали считаться необоснованным признаком нездоровой психики (или признаком «страдания» ради получения скрытого морального удовлетворения) и, следовательно, очень подозрительными" (Эва Иллуз, 2012).

Терапевтический человек воспринимает добродетель не как-то, что появляется из отношений с другими, а как, прежде всего, оптимизацию своего психического состояния. Как пишет Кристофер Лэш — ''Люди сегодня жаждут прежде всего ощущения минутной иллюзии личного благополучия, здоровья и психической безопасности''. Вся терапевтическая идеология про то, как научиться почаще переживать эти минуты, но поскольку счастье связано с отношениями с другими, а их статус второстепенен в шкале терапевтической добродетели, то на пути достижения счастья возникает дополнительно препятствие. Поэтому то, что может предоставить терапия — это минуты, хорошо если часы хрупкого благополучия, и оно неминуемо рушится, не в последнюю очередь вследствие того, что окружающий мир был вынесен в область второстепенного. И дает за это сдачи.

…

Франк Фуреди пишет, что ''узкий фокус на психическом здоровье упускает из виду то, что через чувство общей цели, единства или приверженности борьбе, возможно улучшение психического здоровья нации в целом''. Но движение к общей цели, как-то, что может сообщить человеку ощущение полноты жизни, затруднено из-за того, что будущее на фоне больших катастроф вызывает тревогу, о нем не хочется думать. Как пишет Лэш ''мир как будто стал чрезвычайно опасным местом, находящимся вне контроля человечества''. И в этой ситуации терапия предлагает альтернативу будущему — осознанность. ''Движение за осознанность, за то, чтобы фокусировать на здесь и сейчас, призыв жить настоящим моментом, это на деле призыв жить теми самыми условиями, которые создают кризисы в обществе и в отношениях, и делают будущее тревожным''. (Лэш) Таким образом, идея осознаности, становящаяся все более популярной, цементирует то дурное, ответом на которое она является. Подспудно она продвигает сугубо индивидуальную позицию, в которой чувству общей цели нет места. А значит и нет возможности работы с коллективными стрессами.

…

В конце 90х- британский социолог Пол Хилас обратил внимание на то, что взрывной рост интереса к психологии последовал вслед за правыми экономическими реформами Тэтчер и Рейгана, которые в социальной теории считаются началом эпохи неолиберализма. Он говорит, что терапия представляет собой набор ''политически мотивированных дискурсов для сдерживания инакомыслия'', и далее пишет, что терапия культивирует идею самости, которая является частью правого предпринимательского стиля, предполагающего прежде всего, что трудности человека, это его частное дело. ''Идея о том, что индивидуумы по крайней мере потенциально, сами отвечают за свою судьбу, лежит в самой основе терапевтической философии''.

Терапевтическая культура создает условия, в которых внутренний мир индивида становится местом, где поднимаются проблемы общества, и там же, на индивидуальном уровне, она стремится их решать. Это значит, что социальные проблемы касающиеся групп и классов превращаются в эмоциональные проблемы конкретного индивида. Это объясняет почему терапия всегда ставит индивида в состояние вечно выздоравливающего, и того, кто в конечном итоге должен научиться принимать свои проблемы и уметь с ними жить. Ведь общие проблемы, переведенные в индивидуальную сферу эмоций, лишаются того широкого контекста, из которого они порождены, и поэтому не могут быть преодолены.

Славой Жижек в книге "О насилии" предлагает различать субъективное насилие, которое касается негативных эффектов производимых на нас людьми в частной жизни — удар, оскорбление, игнорирование, и тд., и объективное насилие, которое не является ничем из перечисленного, а носит системный характер, и является, прежде всего, экономической эксплуатацией. (В нашей стране это системное насилие проявляется кое в чем ещё). И объективное насилие является основной причиной субъективного насилия.

Если воспользоваться этой моделью, то получается, что индивид идёт с частными проблемами к психологу, но эти проблемы в значительной степени обусловлены тем стрессом, который насылает на него и на его близких объективное, системное насилие. Но терапия этой областью не занимается, она актуализует только ту область причин, до которых частный человек может дотянуться, а до системных причин можно дотянуться только коллективно, политически, терапия это не обсуждает.

Поскольку она не может иметь дело с системными причинами психологических проблем (кроме как через выработку психологической устойчивости и самоконтроля), то она вынуждена компенсировать эту нехватку производством идеологических фантазий. (Целостность, самодостаточность, осознанность и проч).

Они могут на некоторое время убедить анализанта, и давать ему возможность сносно, или даже счастливо проживать какие-то отрезки жизни. Так терапия исполняет основную функцию идеологии — адаптацию к системному насилию. Важная ее часть — то, к чему индивид адаптируется, он берёт внутрь себя, отчасти становится субъектом этого.

…

С начала своего триумфального шествия в 50х годах в США и Западной Европе, терапия презентовала себя, и как лекарство, и как инструмент для построения счастливого общества, она пропагандировалась, и отчасти продолжает себя пропагандировать, как позитивный способ исследования и расширения личности. Одновременно с этим, с точки зрения сегодняшнего терапевтического этоса, терапия — ''это скорее инструмент выживания, чем средство, с помощью которого можно достичь просветления. Более того — терапия, как и более широкая культура, частью которой она является, учит человека знать свое место''. (Фуреди, 2004).

В терапии заложено некое обещание, которое никогда до конца не выполняется, и надежда на которое заставляет индивида ей подчиняться. Алан Вулфолк в статье 1994 года пишет: ''Признавая авторитет терапевта, индивид принимает отношения зависимости, и согласие с этим подчиненным статусом становится образом жизни. В отличие от форм социального контроля, которые основаны на угрозе репрессий, терапия работает косвенным образом. Терапевтическая культура пытается контролировать и эксплуатировать враждебные импульсы по отношению к социальному порядку, а также другие антиинституциональные и антикультурные импульсы не посредством репрессивного контроля, а посредством толерантной ремиссии, исходя из предположения, что эти импульсы менее вредны, чем кажутся, в то время как другие можно сделать безопасными с помощью контролируемых, катарсических выпусков на сеансе''.

Американский социолог Джон Райс в статье 2001 года охарактеризовал терапевтического индивида, как «асоциальное я». ''Для него важна прежде всего его внутренняя жизнь, при чем значимость социального и культурного влияния на свою жизнь отодвигается в пользу узкого психологического обдумывания личных эмоций при помощи терапевтических практик и понятий.'' При этом, терапевтическая культура глубоко неоднозначна в отношении эмоции, ведь она пропагандирует не просто эмоциональность, но эмоциональность именно в интенсивно индивидуализированной форме. Такое понимание эмоций чуждо культурам, где переживание боли или радости является не личным делом, а реакцией на вопросы, которые затрагивают общество. И которые возникают в индивиде в следствии того, что происходит с другими людьми, но терапевтическая культура редуцирует эти области к индивиду. Она жестко очерчивает поле когнитивных полномочий субъекта.

Кроме того, как пишет Фуреди, она деполитизирует такие эмоции, как гнев и ненависть, переводя их в регистр сугубо личных, тогда как именно эти коллективные эмоции являются основными в политических требованиях и протестах.

Яркий пример подобной деполитизации представлен в статье российских социологинь Жемчуговой и Чудновой 2023 года, в которой представлен анализ постов в соцсетях психологов, психоаналитиков, терапевтов, в связи с 24 февраля, авторками делается вывод, что эти события ''в основном нормализуются, сужается пространство для их критического восприятия. Психологи в своих суждениях успокаивают, охлаждают негативные эмоции, а не побуждают субъекта на какую-либо «нетерапевтическую» актуализацию''. Социальный мир в перспективе 24 февраля они именуют в мифологизирующих терминах ''мироздание'', ''окружающий мир'', подчеркивая его неуправляемость и объективный характер, схожий с погодными условиями с которыми надо научиться сосуществовать.

Вернемся к Хиласу. Он пишет, что в конце 80-х в массовой сознание входит понятие ''самооценка'', сделавшее в дальнейшем колоссальную карьеру. Оно означает, что психологические и материальные трудности основаны не на социальных факторах, а прежде всего на том, как человек относится к себе. Одним этим понятием и разбирательствами вокруг него удалось вынести целые комплексы коллективных проблем в индивидуальную область. Далее Хилас говорит, что терапия отвела внимание общества от разрушительных реформ 80х годов, переведя коллективный гнев в индивидуальные аффекты. Таким образом, и у нас, и на Западе, рост влияния терапии на общество коррелирует с правой экономической политикой, и с ее следствием — деполитизацией.

Терапевтическая культура делает общество социально пассивным и развязывает руки политическим и финансовым элитам, адаптируя субъекта к их произволу. Когда феминистки и им сочувствующие видят в терапии нечто схожее с лозунгом 60-х — ''личное — это политическое'', они не замечают, что в действительности терапевтическая культура совершает тонкую подмену — делает политическое личным.

…

Понятие ''самооценка'' не только индивидуализировало социальные проблемы, но и обратило внимание на амбивалентность внутри капиталистического субъекта, которая была замечена Лэшем:

''Экономический человек уступил место нарциссическому, психологическому человеку, этому конечному продукту буржуазного индивидуализма. Нового нарцисса преследует не чувство вины, а тревога. Он чувствует в себе превосходство над окружающими и одаренность, и одновременно собственную пустоту и ничтожность. Дереализация — один из его симптомов, ведь экономическая реальность далеко ушла от возможностей понимания повседневного интеллекта. Поэтому он в вечной неопределенности и амбивалентности. Внешне расслабленный и толерантный, он в то же время лишен ощущения безопасности и рассматривает каждого как соперника. Он хочет, чтоб его не столько уважали, сколько восхищались, он хочет не столько славы, сколько волнения, связанного с известностью, он хочет, чтоб ему завидовали.

Его освобождение от патриархальных табу, которым он так гордится, не приносит ему сексуального удовлетворения. Он яростно конкурентен в своих требованиях одобрения и признания, при этом не доверяет конкуренции, ибо бессознательно связывает ее со своим стремлением к разрушению, которого он боится. Он отвергает конкурентные идеологии, которые процветали на более ранней стадии капиталистического развития и не доверяет даже их ограниченному выражению в спорте и играх. Он превозносит сотрудничество и командную работу, в то время как питает глубоко антисоциальные импульсы. Он выказывает уважение к правилам в тайной уверенности, что они не применимы к нему самому. Его жажда не имеет границ, но он не накапливает в манере индивидуалиста девятнадцатого века, а требует немедленного удовлетворения, и его жизнь протекает в состоянии беспокойного, вечно неудовлетворенного желания.''

Лэш говорит, что современное общество культивирует нарциссическую позицию, с одной стороны через терапевтическую идеологию, поощряющую тревожное самоисследование и наблюдение за собой, а с другой, повсеместно представленными образцами успеха или богатства, которые входят в резонанс с примордиальными психическими структурами. Через психоанализ Мелани Кляйн он прослеживает, как у нарцисса возникает тайный мегаломанский образ своего ''я''.

''Если ребенок переживает травму разделения с матерью с особой интенсивностью, то он пытается восстановить ранние отношения, создавая в своих фантазиях всемогущую мать или отца, которые сливаются с образами его собственного «я».''

Так в психике поселяется фантазм о собственном всемогуществе, основанный на соединении неограниченно дающей пищу матери с собой, этот фантазм порождает реальность в которой нет фрустрации, нехватки, покинутости, а есть постоянная абсолютная полнота. Современное общество внушает человеку идею, что у него неограниченные перспективы, предлагает заманчивые образы успеха и превосходства, совпадая с ними в фантазиях, индивид актуализует и укрепляет детский фантазм о всемогуществе. Но поскольку совпасть с образами этих фантазий в жизни почти всегда невозможно, или по крайней мере невозможно обеспечить стабильный успех во всех областях, нарцисс часто испытывает чувство собственной ничтожности. Поскольку у него бедная психическая жизнь, в которой он либо всех превосходит, либо ничтожен, то что, как ни самооценка становится его основной психологической заботой? И тогда: ''Он надеется найти в терапевтических отношениях внешнюю поддержку для своих фантазий о всемогуществе и вечной молодости. Стимуляция рынком инфантильных желаний и рационализация внутренней жизни, сопровождаемая ложным обещанием личной самореализации, создали терапевтического социального индивидуума". (Лэш)

Как мы уже отмечали, терапия ставит человека в позицию вечно выздоравливающего; она учит анализанта переживать крах реализации фантазий, и одновременно стимулирует фантазии, внушая ему уверенность в себе. Это двойное послание терапии, играющее на амбивалентности нарциссической позиции, обеспечивает её потенциальную бесконечность.

Так же ее обеспечивает то, о чем пишет Роберт Белл в статье 1994 года: терапевтическая идеология создает неуправляемый стресс для индивида, поскольку побуждает к бесконечному изучению и контролю того, как он себя чувствует, чего он хочет, и куда движется. Это чрезмерное управление внутренними чувствами — ''как я себя чувствую, нахожусь ли я в контакте со своими чувствами, действую ли я в соответствии со своими чувствами'' — становится для индивида невыносимым''. И это заставляет его обращаться к психологам.

…

Общество могло бы затребовать в первую очередь психические паттерны, связанные с сотрудничеством, которые соответствуют фантазму о всеобщей связанности о котором пишет Джудит Батлер в книге ''Силы ненасилия'', но это тема для отдельной статьи.

Нарциссические черты в той или иной степени свойственны всем, но образы, порождаемые рынком, терапевтическая идеология, а так же конкуренция всех со всеми во всех областях, культивируют нарциссические черты.

Когда нарцисс входит в коммуникацию, он говорит прежде всего о себе, для него затруднена какая-либо реакция, кроме описания своего чувства по отношению к феномену. Любую тему он переводит в регистр своих эмоциональных потребностей. Нарцисс в сущности безразличен к другому в отрыве от своих интересов, он не умеет долго слушать, вникать, задавать вопросы, если он это делает, то либо из расчета, либо за деньги (если он терапевт).

В результате получается ситуация, при которой, если кто-то начнет другому рассказывать про свои проблемы, то с большой вероятностью очень скоро он услышит что-то вроде; "а вот у меня было так", и дальше начнется история собеседника, произойдет уход от темы, сокровенной для того, кто начал беседу.

Такая реакция обусловлена и терапевтической идеологией, внушающей, что поле когнитивных полномочий человека очерчивается его опытом, и тем, что общий нарциссический тренд заставляет соизмерять все, что слышишь со своим опытом, и потому что для вникания в проблематичные содержания речи другого нужны психические усилия (а я не в ресурсе), и потому что людям хочется прежде всего поговорить о себе, а терапевтичность это легитимирует. В итоге, поскольку все хотят поговорить прежде всего о себе, то поговорить о себе оказывается невозможно. Конечно, кому-то могут встретиться нравственно одаренные индивиды, готовые к активному вниманию, но это редкость.

Терапия помогает — это неоспоримый факт. Напрашивается мысль, что она помогает, потому что за ней стоит обширный и обоснованный научный аппарат. По большей части это не так. Член-корреспондент РАН А. Юревич в статье 2023 года пишет:

''интернациональной чертой, проявляющейся в мировой психологии с 50-х гг. прошлого века, является стремительный рост практической психологии на фоне замедления в развитии традиционных, академических областей исследования. В нашей стране психологическая практика страдает неупорядоченностью, переполнена сомнительными личностями. Л. Сасс уловил в современной психологической, особенно в психоаналитической, практике релятивизм, скептицизм, вымышленность, акцентировав все это в качестве ключевых отличий от академической психологии. А К. Герген отметил, что, в отличие от академической психологии, современная психологическая практика имеет дело с развивающейся индивидуальностью человека и сосредоточивается на контекстах человеческой деятельности, а не на фундаментальном знании. Теоретическое знание академической психологии часто вступает в конфликт с эмпирическим знанием современности, а психологическая практика предпочитает теоретическому знанию гетерогенные знания повседневной жизни, приобретающие достоверность в личном опыте психолога. В свете этого возникает справедливое представление о не научности, приблизительности и поверхностном характере консультативной психологии''.

Действительно, едва ли те десятки тысяч людей, которые предлагают консультации, владеют фундаментальными научными знаниями. Впрочем, если бы владели, едва ли это многое поменяло. Психологическая наука находится в глубоком кризисе, школы не могут договориться о понятиях, давно попрощались с идеей соответствовать строгим критериям научности, про это есть много статей, например, академика РАН В. А. Мозилова ''Кризис в психологии. А были ли Троя? '', цитата: ''нынешний кризис в психологии — это кризис мировой психологической науки. Он глобален, объёмен, интернационален и многопланов''. Венгерские психологи Л. Гараи, М. Кёчки в статье ''Еще один кризис в психологии'' говорят, что психология — это наука, которая больна шизофренией, потому-что утверждая одно, она сразу по этому же поводу начинает утверждать другое.

И тем не менее, на множество психологов, психотерапевтов, психоаналитиков есть огромный спрос и он растет, значит они помогают. Как говорит философ и психолог Вячеслав Рубский —

''психология и не нуждается в подлинных теориях. Любые теории работают. Не нужно, чтобы то, что вы говорите было правдой, это неважно — она все равно работает. Вы думаете, что она работает, потому что ваш подход верный, это не так. У другого специалиста, чей подход вы отрицаете, тоже работает. Разобраться с этим можно говоря о кризисе психологии, но она замалчивает свой кризис, потому-что прибыль в психологии только растет''.

И действительно, когда вы придете к специалисту, он будет излучать уверенность и создаст у вас ощущение, что вы в руках серьезной науки, которая хорошо понимает свой предмет, перед вами ее опытный адепт, и вы не напрасно тратите деньги. Но, как писал Фуреди в 2004 году и, как мы видим, это подтверждают статьи академических психологов позднее — ''она немного похожа на голого короля — она не основана на доказательствах, у нее нет прочной основы в эмпирической реальности, она оперирует исторически выкованными ''истинами'', которые имеют очень хрупкую основу.''

(Особняком от множества психологических школ стоит психоанализ. Если консультатнты его используют, то обычно в сочетании с другими школами, в чистом виде она предлагается реже, чем остальные. (на основе данных российского сайте подбора психологов Alter).

Психоанализ отличается тем, что не использует вокабуляр терапевтической идеологии, кроме того, он показал себя, как наука об обществе и человеке, и обширно задействуется в социальной теории для анализиз искусства, товаров, и политики. Это его светлая часть. Между тем, психоанализ, это дверь в терапевтическую идеологию для интеллектуалов — он культивирует тревожную самоозабоченность, эгоизм и пассивность не в меньшей степени, чем вся батарея терапевтических школ, давая, при этом, индивиду ощущение, что он погружен не в поп-психологию, а в действительно серьезную практику. Само существование психоанализа как бы дает санкцию всей терапевтической культуре. Он является прототипом психологии, к тому же эмансипировавшим сексуальность, и его положительная репутация заслоняет от гуманитариев социальные последствия терапевтической культуры.)

…

Итак, возможно, терапия помогает, потому что в консультанты идут умные и развитые люди?

В 2022 году социологи из Европейского Университета составили график, основанный на данных 2 миллионов пользователей российских библиотек. Они выясняли люди каких профессий чаще потребляют образцы высокой культуры, избрав критерий — запрос на книги лауреатов Нобелевской премии. Согласно составленному ими графику, книги этих авторов чаще, чем психологи, берут электрики, продавцы, кладовщики, и охранники, значительно чаще дизайнеры, менеджеры, учителя, артисты, и филологи, чуть реже психологов только полицейские и парикмахеры. Психологи внизу графика. Казалось бы, кому, как ни психологу читать хорошую художественную литературу, компенсируя пробелы в его науке, обогащаясь разнообразием типов психик и отношений? Но нет.

По нашей гипотезе терапия помогает прежде всего, потому что терапевт слушает и задает вопросы, давая человеку ощущение, что его проблемы, его личность, его речь — важны. Терапия удовлетворяет потребность в признании. Если терапевт умеет слушать, плюс уверен в себе, то это уже на 3-4000 рублей в час. Каждому станет лучше, когда его кто-то заинтересованно выслушает и задаст осторожные, уточняющие вопросы. (Вот почему все терапевтические школы помогают) В обществе терапевтической самоозабоченности это платно, но в нормальной ситуации люди активное внимание должны были бы предоставлять друг другу бесплатно.

Другая часть успеха связана с тем, насколько терапевт умеет применить знания, накопленные той школой, которую он представляет. По сути, это вопрос о том, насколько эффективно он может индивидуализировать социальный опыт, играя на естественном эгоизме анализанта. И это, по крайней мере на коротких дистанциях, может работать. Кроме того, когда человек заплатил деньги, он мобилизует психические силы, чтоб уверить себя, что это было не зря, и от этого самоубеждения ему становится лучше.

…

Трудность в преодолении терапевтической идеологии заключается в отсутствии альтернативы. Если в прошлую эпоху можно было указать на субкультуры — хиппи, панки, коммунисты, готы и тд., которые предлагали заманчивые эстетические образы, творческую жизнь, коллективную идентичность, и были альтернативой рыночному индивидуализму, то теперь терапия вытеснила субкультуры и стала гегемоном. В отличии указанных субкультур прошлых эпох, идеология терапии не входит ни в малейшее противоречие с рыночным индивидуализмом. Она безшовно совпадает сотструктурой неолиберального субъекта, который воспринимает свою жизнь, как индивидуальное предприятие, и стремится выгодно вкладывать эмоции, время, усилия, чтоб получать взамен ощущение смысла и счастье. Насколько это получается, учитывая уровень счастья в нашей стране, вопросы риторический.

Терапевтически индоктринированный человек чувствует себя просвещенным, развивающимся и социально позитивным. Нам нечего ему предложить, кроме критики терапии, указания на то, что, как пишет Фуреди ''язык терапии является языком Большого Брата'', что это средство контроля общества, дезинтегрирующее социальную сферу. К тому же, нет ни одной социальной силы, институции, культурного тренда, выказывающих озабоченность терапевтической культурой.

И тем не менее, хорошие новости заключаются в том, что не смотря на это, и на то, что терапевтическая культура укоренена в объективных экономических и политических обстоятельствах, нет никакого железного закона истории, согласно которому мы обречены на терапию. Дискуссии о терапии, перевод книг и статей, упомянутых в этом тексте, а главное — поиск альтернатив, могли бы изменить ситуацию.

P. S.

В фильме 2023 года "Призрачный свет" альтернативой терапии становится театр. Девушка ходит к психологу, там все по классике; разговоры о своих чувствах, ряд терапевтических клише, её отец — дорожный рабочий под 60, ему терапия не близка и непонятна, при этом у них с дочерью одна боль — гибель его сына.

И вот очередной рабочий день — он в жёлтой жилетке и каске, на него наорали, он идёт прогуляться, машинально заходит в какое-то помещение, похожее на склад, проходит через него, и попадает в комнату в которой несколько человек сидят за столом и проводят читку Шекспира. И они зовут его к себе в самодеятельный театр. Мне кажется, эта сцена представляет модель как должно быть устроено всё — когда первого встречного, любого, зовут бесплатно присоединиться к чему то интересному, заранее полностью ему доверяя.

Сцена решена очень тонко — пыльная улица, офисные кулуары, и ощущение священной торжественности перехода от одной жизни к другой. Мужчина вливается в процесс, попутно к участию в спектакле присоединяется и дочь, разочаровавшаяся в терапии. Грубоватый и схематичный ход — через роль Ромео мужчина понимает почему покончил с собой его сын, и примиряется с этим.

Но тут есть и более глубокий смысл — преодоление проблем происходит не через фиксацию на своих чувствах и мыслях, как это внушает терапия, а наоборот через отстранение от себя, через впускание в себя опыта другого, это обессмысливает вопросы, которые мучают, взбалтывает психическую жизнь, доводит до предела застоявшиеся эмоции, и переводит на новый уровень. Самодеятельный театр, как замена терапии — не такая наивная идея. В Советском Союзе самодеятельный театр был устойчивой частью повседневности, (а психоанализ там запретили). Демократическая альтернатива терапии, кажется, находится где-то в области коллективных форм искусства.