Сергей: Дорогие читатели, вот мы оказались в крупнейшей за Уралом библиотеке — ГПНТБ — и сотрудник её, по совместительству русский поэт, Антон Метельков, один из организаторов сообщества «Реч#порт» и прочая, и прочая, согласился побеседовать со мной о стихах кемеровской поэтессы под псевдонимом Арисава Сицуно, которую зовут на самом деле Дарья Сильченко. В свете того, что скоро у нас выходит альманах, в котором печатаются поэты Западной Сибири, мы решили заочно познакомить авторов между собой, потому что, мне кажется, в этом есть потребность. Потребность в знании, расширении поэтического пространства, коммуникации, чтобы мы не чувствовали себя физически одиночками посреди бескрайнего пространства… (открывая файл, обращается к Антону). Вот подборка. С самого начала, да?

Антон: Ну, давай с начала (смотрит на экран). Так что ты знаешь о вечности?

С: Я сейчас прочту стихотворение (читает).

Что ты знаешь о вечности

Да что ты знаешь о Вечности?

Ты даже не видел осенних рассветов

в заледеневшем небе —

Блеклых, как последние цветы,

уже стянутые инеем;

Опавших листьев, вплавленных в промерзшие лужи,

словно бабочки в стекло.

И меня…

Я слагала для тебя баллады,

Записывая их небесной тушью

на осыпающихся листьях, хрупких до звона,

И ты выслушивал их с благосклонностью,

улыбаясь, как статуя древнего короля.

Но тебе все труднее видеть меня —

с каждой встречей я становилась все прозрачнее,

покуда не превратилась

в пронзительно-тонкий туман,

и ты совсем перестал меня замечать.

Осенний ветер мучительно пахнет

тлеющими листьями,

Небрежно сброшенными под твоим окном,

но уже не разобрать ни строчки:

Небесная тушь растеклась —

последнее время я настаивала ее на слезах.

Всю ночь бродил заблудившийся ливень,

и я скреблась в твое окно,

но ты не впустил меня,

как и промокшее насквозь небо.

Наутро ты увидишь мое последнее благословение,

выбитое на стекле дождевыми каплями:

«Будь вечно счастлив…»

Хотя, что ты знаешь о Вечности…

С: Стихи, конечно же, о любви… некий поэт делил все стихи на стихи о любви и о смерти, это стихотворение о любви…

А: (сразу же вставляет) И о смерти.

С: И немного о смерти. О какой-то даже вселенской пустоте, оставшейся после расставания. Мне очень нравятся образы…

А: А что её псевдоним означает, ты не знаешь?

С: Это что-то японское. Она, видно, поклонник восточной литературы…

А: Тут это чувствуется. Мне, с одной стороны, нравится ритмика, очень такая размеренная — такие капли падающие (равномерно бьёт указательным пальцем по столу), от которых кружок идёт. Другое дело, что она немного однообразная и, может быть, немножко избыточная.

С: Да, под конец кажется, что можно было бы подсократить.

А: То есть, каждому существительному добавлен свой эпитет: осенний рассвет, заледеневшее небо, последние цветы стянуты инеем. Это очень странное сочетание получается… С одной стороны, получается, что это задает определённый ритм, но, может быть, не знаю… (думает) может быть, если бы они выпадали иногда?

С: Иногда? Я просто, когда прочел всё в целом, подумал, что, может, оно так и должно быть: идти монотонно-монотонно и разрешаться. Хотя, оно закольцовано: «Что ты знаешь о вечности? <…> что ты знаешь о вечности…»

А: Я не думаю, что настолько принципиально, «восточная» поэзия это или нет. Это же не в чистом виде восточная поэзия. Хотя, Кемерово, конечно, восточнее Новосибирска.

С: А вдруг в чистом? Вдруг она прямо пользовалась Ли Бо и Ду Фу в качестве своих учителей?

А: Не думаю. Здесь есть именно какая-то размеренность, гармоничность… Ну, мне кажется, это как раз евразийская поэзия. То есть, она сделана на стыке европейской и азийской…

С: Тогда это вообще прекрасный автор. Видишь, она хочет сочетать, значит, она работает.

А: Может, она не хочет. Скорее всего, это получается непреднамеренно. Намеренно идет уклон именно в восточность, и уже сам по себе идёт…

С: Русский мелос пробивается (читает). «Осенний ветер мучительно пахнет тлеющими листьями…» Ну да, это наш пейзаж…

А: (бормочет) Короли всякие, «дозвоны»… Видишь, мне кажется, это избыточно очень: «на осыпающихся листьях, хрупких до звона…» Есть в этой многословности какая-то въедливость.

С: Может, созерцательность?

А: Нет, это въедливость. У созерцательности взгляд более разреженный, а здесь у автора взгляд очень (подбирает слово) конкретный. «Пронзительно тонкий туман…». Видишь, тут везде есть попытка найти некое точное слово, но это не всегда срабатывает. Ну, то есть, «пронзительно-тонкий туман» — я не очень понимаю, что это такое. Стихотворение такое… оно неподвижное. Оно именно… лирика почти безглагольная. Оно идёт-идёт-идёт… хотя, нет…

С: (смотрит на текст) «Осенний ветер мучительно пахнет, растеклась, я настаивала её на слезах, бродил, заблудившийся, я скреблась в твоё окно» — вот, появляются же глаголы.

А: Нет, они там всё время есть, но такие ненавязчивые, они как бы где-то там, на окраине глаза. То есть, ничего же особо тут не происходит. Наверное, всё уже произошло.

С: Произошло расставание, вот так она его описывает, достаточно интересно на мой взгляд. По крайней мере, это не похоже на очень многое из того, что я читал у новосибирских поэтов, этим она меня как-то заинтересовала.

А: Здесь есть гармоничность хорошая. Она, мне кажется, не совсем выражена. То есть, с одной стороны, хорошо, что «выбито на стекле дождевыми каплями».

С: Так.

А: Но при этом какое-то «последнее благословение…»

С: То есть, это уже банально, да? «Будь вечно счастлив…»

А: Ну, не то что банально… Это какие-то общие места… видишь, вот: «Осенний ветер мучительно пахнет тлеющими листьями», — здесь больше мира, чем на самом деле. Мир восточной созерцательности очень простой. Лягушка квакает…

С: Ну, в хокку, в танка, действительно так. А китайцы очень любили как раз пейзажи, описывали их… Тот же Ду Фу сочетал в стихотворении какие-то несочетаемые вещи: увядающее что-то и расцветающие кусты хризантем. То есть, он пытался через природу подать круговорот жизни, там два пласта таких, вложенных друг в друга…

А: Ну да, вообще, природа — очень образная штука, гораздо образнее, чем поэзия (смеётся). Потому что, когда на месяц смотришь — это достаточно невыдуманный образ. Месяц висит, как запятая такая. То есть, вот это «мучительно» — мне кажется, это уже выдумка.

С: Это же для неё «мучительно». Она же рассталась, она же идёт, и всё ей напоминает о нём…

А: (возражает) И что? Я же это стихотворение читаю.

С: То есть, ты не хочешь солидаризироваться…

А: На меня это не воздействует. То есть, это не образ, а какой-то прямой текст (пробегает стихотворение ещё раз) вот это: «с каждой встречей я становилась все прозрачнее» — тоже очень простой текст, сюжет очень простой, но он не перенасыщен, это достаточно прозрачный текст на самом деле. То есть, это подходит для такого размера, а когда идёт: «И ты выслушивал их с благосклонностью, улыбаясь, как статуя древнего короля», здесь очень много придаточного, причем придаточного такого — не развивающегося, а находящегося на месте, внутрь закручивающегося, как улитка. «Улыбаясь, как статуя древнего короля» — какая-то оглядка такая, тут есть некое противоречие с ритмом, мне кажется. То есть, либо полностью строить на этой «улитке», и тогда возникнет такое странное головокружение по принципу буравчика в другую сторону…

Хорошие, мне кажется, стыки, вот это: «покуда не превратилась… ты совсем перестал меня замечать». Тут некоторое неуловимое время: в какой момент превратилась, в какой момент перестал замечать…

С: В какой момент становилась прозрачной…

А: Да, здесь есть некий зазор между этими глаголами именно во времени. Эти действия происходят так независимо друг от друга практически, на этом можно строить опять же текст… кстати, он во многом на этом построен, на разнице во временах: «пахнет», «растеклась», «бродил» — времена разные, и в итоге получается некая безвременность из этого.

С: Не зря же в стихотворении есть вот это «будь вечно счастлив».

А: То есть, с одной стороны, «будь» это указывает на время, а «вечно» это вперёд-назад.

С: Что в итоге — удалось стихотворение?

А: Ну-у… я думаю, оно могло удасться (смеётся).

С: (уточняет) Могло, но не удалось, не свершилось? Или надо доработать? Или как?

А: Ну я не знаю, Серёж… это хорошая попытка, и, если повторить эту попытку не перенасыщая ничем… Это выработка определённого языка — не знаю, насколько осознанная-неосознанная; наверное, достаточно осознанная — именно такого размеренного. Язык интересный, но здесь он не до конца выработан, так как цепляется за всякие крючочки. Как бы сам об себя запинается, что ли.

С: Понятно. Следующее стихотворение

Снежинки, разлученные с облаком

Жалко каждую снежинку —

Насколько им страшно разбегаться

И прыгать вниз.

Высматривать невыносимо-далекую цепочку посадочных огней —

Фонари, вытянувшиеся вдоль улицы.

Снежинки не долетают до земли —

Белые и пушистые,

Они не хотят касаться непроглядно-черной грязи,

Перемешанной тысячами шагов.

На высохших клумбах,

По утрам стекленеющих инеем,

Еще живут белые хризантемы, которые не сдаются.

И снежинки — тоже не сдаются,

Опускаются на лепестки, побелевшие от холода,

И прирастают к ним, и весной будут расти вместе с ними.

А вот куртка у меня черная,

И перчатки поблескивают обсидиановой кожей,

Но снежинки на них еще не тают,

Потому что не касаются земли.

Хожу по городу, собираю снежинки,

Пока руки и плечи не становятся

Похожими на снежные крылья, хрупкие от холода.

Тонкими пальцами

Снежинки гладят оконные стекла,

Но никто их не видит,

Кроме уличной кошки, которая тоже была черной,

А теперь ее видно в темноте,

Сверкающую от снежинок.

Большая и пушистая — облако на ножках.

А все–таки кошек и поэтов не хватает,

И снежинки тают в шаге от земли.

Тают, потому что у них горячее сердце.

А: Тут, кстати, этот же прием гораздо лучше работает. Сперва эта «невыносимо-далекая цепочка посадочных огней» — то есть, это очень перенасыщено, с одной стороны, но, с другой стороны — это получается по форме очень удачно именно для этого содержания. То есть, бесконечное падение снежинки, оно бесконечно оттягивается, и снежинка никак не упадёт из–за этого постоянного перечисления.

С: А тебя не интересует кот, появившийся в конце стихотворения?

А: Кот прикольный. Но тут, опять же, очень сильный слом происходит: идёт размеренное падение, а потом «кошек и поэтов не хватает», «горячее сердце». То есть, с одной стороны, это интересные штуки, что у них горячее сердце, кошка — облако на ножках…

С: Была черной, стала, получается, белой.

А: Вот я бы эти последние две строчки убрал. Нет, три — они из какого-то другого стишка. Здесь интересно опять же сбивается ритм: вот куртка у меня чёрная и т.д. Снежинка ускоряется или она, может быть, на перчатку попадает, и у неё совершенно другая скорость жизни становится, а дальше как-то непонятно. Это такой спецэффект, когда делают в голливудском фильме в конце у главного героя — у него свет из мозгов во все стороны. Немножко нарочито получается.

С: То есть, говорилось об одном, и внезапно — что кошек и поэтов не хватает…

А: Просто здесь язык становится другим. О том же самом, но другими словами, очень резкий переход. То есть, «тают, потому что у них горячее сердце» — это, может быть, моностих или двустишие хорошее. Здесь два разных стиха смешаны. А вот это вообще интересно: с одной стороны, меня всегда воротит от составных слов типа «невыносимо-далекую», «непроглядно-черных», но тут такие завихрения получаются, будто снежинку всё подбрасывает, подбрасывает на них, на этих составных прилагательных, джаз такой получается…

С: «Еще живут белые хризантемы, которые не сдаются…»

А: Да, это странная строчка.

С: Снежинки не сдаются, кошка-облако-на-ножках, она поэта включает в природу, что ли, получается, пытается, по крайней мере, сделать его частью бытия.

А: Ну, это очень похоже на тувинского поэта Куулара, которого я переводил: у него тоже очень интересное такое размышление… (смотрит на стих) Видишь, тут всё внезапно происходит, и хризантемы опять же внезапные, мне не очень нравится эта строчка, потому что она кажется какой-то вставленной, при этом из–за своей «вставленности» она создает очередное «завихрение».

С: Контрапункт такой.

А: Так что она тоже на своём месте.

С: Возможно, одно стихотворение перерастает в другое. Это же подборка, они могут быть связаны, да? Лирический герой попрощался со своим возлюбленным, сразу же настала зима, сразу же пошел снег.

А: Во всяком случае, здесь есть развитие того языка, с которого предыдущее стихотворение начинается. Тот же самый язык переходит от чистой лирики куда-то вовне и становится более уместным, более каким-то честным, что ли… Потому что о себе-то сложно честно говорить, а о снежинках, наверное, можно (возвращается к первому стихотворению). Вот здесь какое-то приукрашивание, какая-то «самость», эго: «что ты знаешь о Вечности», а здесь прямо такой нежный…

С: И вот смотри, третье стихотворение называется «Место, чтобы остаться» (читает).

Место, чтобы остаться

Брошенный в мир,

Ты еще нескоро привыкнешь к земле под ногами,

Когда она изгибается чашей, сбрасывая с себя…

Но с первого вздоха ты начнешь отращивать

Тысячу глаз и ушей на все стороны,

Мир так непохож на все,

Что ты знал жизнью раньше.

Незнакомая музыка воздуха…

Позже ты будешь всматриваться в прозрачность мира,

Словно лбом прижимаясь к стеклу со следами дождя,

И искать каплю, начертавшую твой путь.

Когда ноги проваливаются,

Будто дорога, удерживающая тебя,

Растаяла до состояния океана,

Высматриваешь

Единственное пятнышко твердой земли

На блестящей зыби,

Место, чтобы остаться,

Хотя бы размером с песчинку.

Чтобы прийти и поставить знамя,

Как воин в захваченной крепости,

Из последних сил удерживая зубами

Пропадающее дыхание…

А потом древко от знамени оказывается ростком,

Который вытягивается и прозрачными корнями

Удерживает землю под тобой,

Даже если ветер сдувает ее по песчинке.

И как бы ты ни искал место, чтобы остаться,

Останавливаясь в пути, находишь

Место размером с мир.

С: Философия…

А: Похожая поэтика, очень классные места есть (выделяет строчку) «Ты еще нескоро привыкнешь к земле под ногами, когда она изгибается чашей, сбрасывая с себя…» При этом у неё есть одновременно и какие-то вещи, которые мне кажутся не очень уместными. «Брошенный в мир» — эта окраска, тут тоже возникает какая-то «самость» такая, хоть и не менторство, конечно. И всякие слова типа «Но с первого вздоха ты начнешь» там то-то, сё-то, «позже». Такой умудрённый взгляд, сильно человечный, скажем так, и вот классные места есть: «Как воин в захваченной крепости, из последних сил удерживая зубами пропадающее дыхание». И опять же здесь есть этот скачок в другой стишок, когда «А потом древко от знамени оказывается ростком», но здесь он осознанный, так что он работает.

С: Тут есть многоточие, оно как бы отпускает. Вроде картинка пропадает, но на самом деле сменяется.

А: Да, это тот же самый разговор о снежинках, но другим языком, как будто вначале говорил Флоренский, а потом стал говорить, к примеру, Бердяев. Здесь очень удачное место для этого перехода: пропадающее дыхание, а потом идет эпилог, который связан с предыдущим текстом. С одной стороны, эта восточная философия очень незамысловата, с другой стороны, она достаточно уместна. Что древко знамени оказывается ростком, который вытягивается, корнями, удерживает землю под тобой, как баобаб Маленького Принца (Экзюпери).

С: Ну, в пустоте же очень многое сокрыто. И не надо здесь слишком заумной философии…

А: Нет, я не про заумное говорю, а про то, что это достаточно напрашивающаяся и очевидная штука. Хорошо тут, менее, наверное, очевидное: «ветер сдувает её по песчинке». Вот в этом тоже есть определённое соответствие формы и содержания. То есть, эта форма, качающаяся такая, но она сильно в глаза не бросается. Как-то так исподволь, как в песочных часах. Рассыпается песок под ногами… А вот что мне не нравится: «тысячу глаз и ушей во все стороны».

С: Да, гипертрофированное (оба молчат).

А: Вот, «ноги проваливаются», это как раз связано с этим «песком осыпающимся», и «дорога растаяла…» мне кажется, когда она делает такую концовку, она себя, конечно, ограничивает, она лишает себя открытия.

С: А место размером с мир — это не открытие?

А: Я думаю, это заранее намеченная точка на карте, к которой она приходит.

С: Ты сейчас имеешь в виду, что есть какие-то цели, которые автор ставит и решает, а есть то, о чем говорят: «Каким ты входишь в стихотворение, и каким ты выходишь из него…»

А: Оно должно тебя удивлять. Я не думаю, что это её удивляет. Это ей понятно, это мне понятно. Это хорошо сделанные строчки, интересные, ну, из какой-нибудь книги Чжуан Цзы, например, но которые как бы ничего не добавляют к пониманию мира. Смотри: «останавливаясь в пути / Находишь место размером с мир» — такая афористичная штука. Мне кажется, она сильно на неё рассчитывает. Это сродни всяким менторским местам в её предыдущих стихотворениях, попытка открыть глаза читателю, в этом присутствует некая самонадеянность.

С: Ты очень критичен. Ты добр, но очень критичен. Я думал, ты будешь хвалить.

А: Я сдерживаюсь.

С: Ты сдерживаешься?

А: В смысле, в этом я просто вижу что-то интересное, и вижу какие-то лазейки, как это могло бы сработать по-другому, гораздо интереснее. Может быть, тут вообще надо было поменять язык на какой-то другой. Может быть, не надо было знамя передавать от одного куска стихотворения к другому.

С: Видишь, она работает в таком формате самоограничения, она выбирает для себя форму, и в ней пытается как-то извернуться, она же не может…

А: Может.

С: Может? И тогда это будет открытие?

А: Конечно. Форма здесь сама по себе зачастую теряется, так что ничего страшного. То есть, на таких вот штуках (выделяет: «даже если ветер сдувает её по песчинке»), мне кажется, если бы на них строилось стихотворение, было бы классно. Конечно, оно на них строится, но не до конца. Это такой связующий лейтмотив (думает). Не знаю, может быть это и хорошая строчка — последняя. Она такая — останавливается — ты выходишь в место размером с мир. Мне сперва показалось что вот эта песчинка и мир тут очень сильно приравнены у неё. Думаю: прикольно, а сейчас смотрю — нет, не приравнены.

С: Нет, это совершенно вывод сделанный…

А: Мне казалось, что у героя все песчинки из–под ног выдуло, всю землю по песчинке, одна песчинка осталась, и одна песчинка — это целый мир. Но тут не об этом конечно, а именно о том, что… Ахиллес и черепаха, короче.

С: Ну, что, будем читать четвертое?

А: Давай, название многообещающее, конечно.

Чайная ложка солнца

Солнце никогда не крадется,

прожигая собой дыры в стенах –

оно падает на город все и сразу.

Тогда дом становится кораблем.

С которого — только вплавь,

отгребая руками разлитый по улицам воздух.

Когда оказываешься возле цветущей липы,

расплавленный воздух стекает с веток

крупными медовыми каплями,

хоть клади его в чай полными ложками.

Бабочки проносятся мимо на всех парусах.

Для них — другой океан,

мягко поддерживающий под крылья,

плыви и не падай.

Белые одежды, как бабочкины крылья,

украшены безнадежно-черными прожилками.

Когда солнце опрокидывается на голову,

не стоит рисовать тающей тушью

даже собственные глаза.

На палубе подоконника остывает зеленый чай,

и в нем, как в расплавленном воздухе

растворяется ложка тягучего летнего солнца

А: Название было хорошее.

С: Да и начало неплохое.

А: Опять же, как в предыдущем стихотворении песчинки были лейтмотивом, здесь палубы везде, паруса. «На палубе подоконника остывает зеленый чай» — очень красиво.

С: Да.

А: Хотя, если задуматься…

С: Бабочки, это что-то о воздухе.

А: Кораблей очень много в этом стихотворении.

С: Может быть, у неё какие-то стихии, связанные с определенными состояниями. В предыдущих Земля, Вода, здесь — Воздух.

А: Здесь даже медовый воздух, очень густой, вот он (выделяет «стекает с веток крупными медовыми каплями»).

С: Да. Солнце — это же Огонь. Как сочетание всех этих… Знаешь, вот здесь я ни в одном стихотворении не вижу явно описанного места, где она живёт. Оно преобразовано в нечто волшебное. Может быть, человек защищается от самого Кемерово…

А: Ну, вся поэзия вообще — как возвращение в некую Итаку, к детству. Тут очень яркая попытка этот мир уловить, когда солнце ты можешь ложкой есть. Солнце и корабль здесь как будто вместе… вот как он может, корабль, в воздухе держаться? Везде же воздушные корабли, а воздух — штука не очень надёжная. А когда пространство воздухом перенасыщено, этим медом солнечным, то можно представить, что корабль на нём держится.

С: И вместе с тем, смотри: «Белые одежды, как бабочкины крылья, украшены безнадежно-черными прожилками». Всё-таки всплывает здесь тема вечности…

А: Ну, да, я бы эти убрал строчки.

С: (смеётся) Ты разве в детстве не думал о смерти?

А: Думал, конечно.

С: Тогда зачем убирать?

А: Не вполне соответствует. Я думаю, вот в этом гораздо больше смерти (выделяет «На палубе подоконника остывает зеленый чай»), чем во всех этих «белых одеждах». Это слишком явно: безнадёжно-черное, белые одежды, как бабочкины крылья. Но вот здесь есть, что терять (кивает на «чай»), а «бабочкины крылья» — недостаточная сумма противовеса этому всему. «Для них — другой океан, мягко поддерживающий под крылья, плыви и не падай», — это хорошо. А вот какой-то «женский» образ, я не очень его понимаю: «Когда солнце опрокидывается на голову, не стоит рисовать тающей тушью». Но здесь, по крайней мере, очень хорошо чувствуется настроение, здесь оправдан этот верлибр безразмерный, создает ощущение, будто лужа солнца разлита в равных количествах в разные стороны. Немного меня смущают все эти «черные прожилки», эти строчки я бы убрал (выделяет «Белые одежды, как бабочкины крылья, украшены безнадежно-черными прожилками. Когда солнце опрокидывается на голову, не стоит рисовать тающей тушью даже собственные глаза»), и классно было бы. А образ липы с запахом тягучим, очень уместен. Цветущая липа, расплавленный воздух…

С: Ну, правильно, липовый мед, чай… сразу появляются бабочки, да? Смотри, это будто японский поэт, который написал знаменитое стихотворение о смерти:

Мотылёк однодневка

За могильным холмом

Ты живёшь, да и только

Вот здесь у неё время как символ смерти.

А: Конечно, бабочки здесь — как очень временное явление на земле, на всех парусах причем. Вообще-то нормальные бабочки, да. Такая по касательной штука… Видишь, какие-то вещи от ума здесь возникают очень часто, и они все портят.

С: Ну, да, «бабочки» — от ума.

А: Стихотворение движется таким классным потоком, а потом она начинает «вкладывать смысл», цепляется за бабочек и делает из них символы, вот здесь она не успела сделать (выделяет «Бабочки проносятся мимо на всех парусах»), а здесь уже… Хотя, как я уже говорил, остывающий на подоконнике зеленый чай может круче о смерти сказать, чем бабочки. Зеленый чай как Саргассово море… на самом деле этот дом как корабль, который в саргассах запутался, и никуда не уплывёт. Зеленый чай, который мы по восемь раз завариваем и в нем растворяется ложка тягучего летнего солнца… вот, уже интересно становится (смеётся).

С: У тебя ещё время есть?

А: Да.

С: Тогда следующее стихотворение (читает).

Стихи, написанные на исходе года змеи, когда люди научаются менять кожу

Никогда не умела бояться змей –

просто брала их на руки,

прохладных и струящихся,

как река, ползущая сквозь раскаленный полдень,

безмолвных, как время, которое они видели,

снова и снова меняя кожу.

Змеи, лежащие на обломках древней стены,

греющиеся на солнце,

говорящие с камнями,

не поднимают головы при моем приближении,

но они могли встречать меня раньше,

когда лежащие под солнцем камни

еще были стеной,

а я носила чешуйчатые доспехи,

похожие на змеиную кожу

и не боялась змей, и вообще ничего не боялась.

Я всегда любила змей и камни,

они хранили в себе спокойную холодную красоту

и воспоминания,

камни все еще звучат шагами древних полководцев,

змеи бережно держат во рту

шипение остывающих звезд,

упавших в древние моря.

Змеи меняют кожу, когда перестают видеть —

темнеют пленки, закрывающие глаза,

как пленка на старинном киноаппарате.

Земля меняет кожу, и самые прекрасные камни

показываются наружу.

Люди меняют кожу и 

продолжают накапливать воспоминания.

В детстве я еще не знала, что не боюсь змей,

пока не увидела одну и не спросила,

можно ли погладить.

Много позже я снова прикоснулась к змее,

пока стеклянный глаз фотоаппарата запоминал:

девочка-подросток, немногим больше

змеи, лежащей на плечах.

Она была тяжелой, как будто ее струящиеся мысли,

воспоминания о горячем песке,

блики на коже, как на бегущей воде,

наполняли ее и делали тяжелее.

И я смотрела ей в глаза,

потому что не научилась бояться змей.

Зато я умею говорить с камнями.

А: Такое ощущение, что у неё тон этого стихотворения — от свинга, такое раскачивание.

С: Смотри, помнишь, ты говорил, что три строчки в конце — от других стихотворений, а вот здесь у неё «земля, люди», но потом она снова входит в ритм.

А: И это очень хорошо. Конец тоже «дописан» немножко.

С: Тоже строчка, к которой она хотела идти и прийти.

А: Эта строчка тоже достаточно человечная и, в принципе, здесь есть некоторое удивление.

С: Наконец-то.

А: Есть некое открытие. Змеи, земля, люди — хороший такой процесс, и камни интересные. Начинается раскачивание, и раз — оно переносится на камни, и очень сложно вообразить, как они будут раскачиваться, натуральные тектонические плиты. И, собственно, про это она и говорит — «земля меняет кожу», раскачивание камней таким образом возникает. Ну, и первая строчка здесь немного, можно сказать, «нарочитая», — «никогда не умела бояться змей» — но мне кажется, что это хорошая строчка. Другое дело, что здесь тоже есть «перенасышенные» моменты.

С: Но они помогают некой монотонности.

А: Ну да, здесь возникает её привычная тема. «Лежащие под солнцем камни еще были стеной» — как раз вот то: преходящесть камней какая-то возникает. Интересно. И мне нравится признание «вообще ничего не боялась» — такое подростковое, очень человеческое. Меры автор не знает, конечно. Может, и надо, конечно, все строчки оставлять, но как-то они должны по-другому выглядеть. Пока это достаточно случайные слова.

С: Почему случайные?

А: Потому что они очень общие.

С: Ты бы их на что заменил?

А: Мне сложно заменить, потому что это не мой язык. Я не умею так велеречиво разговаривать. Даже вот «шипение остывающих звезд» — этого, в общем, достаточно. Это как мукалтин у тебя шипит во рту или уголёк, или что угодно — шипение откуда берется, так? А потом она уточняет: «упавших в древние моря».

С: И всё рушится.

А: Ну, не рушится. Понятно, что она уточняет: упала, зашипело, моря, древние змеи, древние моря, древние звезды — это избыточность какая-то. Если бы это придавало какое-то развитие образу, сюжету, тогда это хорошо бы работало. Но не придает. Хотя, у неё интересное видение в общем: «темнеют пленки», «стеклянный глаз фотоаппарата запоминал». Вот еще место, которое мне нравится, в нем возникает та самая человечность:

В детстве я еще не знала, что не боюсь змей,

пока не увидела одну и не спросила,

можно ли погладить.

Такое ощущение, что автор — ребенок. У которого спросишь: «Сколько вам лет?», — и она скажет: «Двадцать пять, почти двадцать шесть». У неё стремление выглядеть старше, из–за этого берутся все эти «немногим больше змеи, лежащей на плечах», эта велеричивость. Дальше — больше. «Она была тяжелой как будто ее струящиеся мысли, /воспоминания о горячем песке, /блики на коже, как на бегущей воде, /наполняли ее и делали тяжелее». Я сперва даже не понял, что это речь о змее. Я сперва подумал, что про девочку и это показалось интересно даже: девочка-подросток немногим больше змеи — «она была тяжелая» — то ли девочка, то ли змея. Но оказывается, что змея, потому что «я смотрела ей в глаза». Конец, на самом деле, достаточно поэтичен. Он немножко нескладный, но задуман-то как раз как «складный», как монолитный, но на самом деле он не такой, и из–за того, что он не такой (смеётся), он поэтичный.

С: Девочка выходит в мир с тем опытом, что накопила.

А: Если с этой точки зрения рассматривать… Но опять же, детство — это такая вечность. Когда потом подростковость начинается, то понимаешь, что ты уже совсем не вечен, а очень-очень конечен. И здесь опять же идёт стремление к вечности, змея выражает это стремление к бесконечности. Это как смотреть в бездну, и бездна начнет смотреть в тебя, здесь:

«И я смотрела ей в глаза,

потому что не научилась бояться змей».

Такая холодность, отстранённость. И потом удивление.

С: Что ж, на этом, пожалуй, мы закончим. Спасибо за содержательную беседу.