Думаю, Станислава Михайлова знают все, кто неравнодушен к литературе. Именно вот так — не «сибирской», не «поэзии», не «новосибирской» или «сибогнëвской», а просто. В простоте — величие. За ним теперь водится книжка, изданная в Кемерово. Вторая. Не «избранное», однако же нужная и важная.

***

День синиц — все динь-динь да день-день,

На снежок апельсиново-алый

Лег щекой щеголенок Монтень

Нечестивый, счастливый, усталый…

Как все просто — живи не во лжи,

Суверенно храни на ладони

Нежно-синюю письменность жил

И гортанную жажду Дордони.

Что тому, кто бумагу марал,

Первым быть побиенным, не первым…

Нам уже не читают мораль,

Но поют ее голосом скверным.

Пусть однажды не станет имен

В безымянной стране поговорок,

Переждем помраченье времен

На горсти апельсиновых корок.

Пусть морщина прорежет и тень

Беспечальную сень небосвода.

День синиц — все динь-динь да день-день,

Без транскрипции, без перевода.

После «Римских поселений» осталось несколько тезисов:

Когда маленький Славик вышел во двор, он вышел во двор не в Харькиве. Но!

Когда в Сокуре торчат уши Пантагрюэля я лезу в Википедию.

Когда нас примирить в Сибири с высокой культурой Возрождения, то появится маленький Славик, свободно ходящий между мирами.

Головокружение от времени такое, что идут охранять Умревинский острог.

А! считать ли важным добавлением, что книга проехала со мной от Новосибирска через Ачинск в Туран, что в Туве, и обратно, но прочитана полностью (заново — от и до) была в Новосибирске, на улице Степной, неподалëку от площади Станиславского? Станиславский посмотрел бы на предисловие Дерека Уолкота к «Прогулке по Ленин-стрит» и что сказал бы? Так ли уж важно мне, сидящему в плацкартном вагоне, что везëт меня в Мариинск, мнение Станиславского? За окном сосны, вывороченные, лежащие на склоне, сухая трава. Со Станиславским мне говорить об этом или с Михайловым? Кто из них ответит мне: «всë меньше римских терм, всë больше тюрем»? Кто покажет ночной транзитный тëмный Кишинëв непомнящим глазам моим?

Или вот ещë: седьмой троллейбус с кондуктором, Фирдоуси вылитым, думаете, не было его в моей жизни? Много, много лет был, и именно нерушимое терпение Фирдоуси или Шахнозы не мог ухватить я в его плавном перемещении с левого берега на правый, а теперь могу. И Горская мимо проходит не как безымянное что-то, чем она была почти тридцать лет до тех пор, пока Станислав Михайлов не выпустил новую книгу. Места теряют имена и вновь обретают их.

Или — Чехов. И — подальше от МХАТа. Что скажете, господин Станиславский? — всем сëстрам по серьгам? Так и балет ведь может присниться: «Большой театр на заднике эстрады/был нарисован местным боттичелли», но следом Пригов идëт, и «до свиданья Дмитрий Александрыч!» Такая фантасмагория, правда, Константин Сергеич? То ли ещë будет, ведь путешествие только начинается. Новосибирск-Омск, где за окном «барабинские спят и дышат степи/может быть буфетчица тоску мою развеет», а вот повернулись вокруг своей оси — и Монголия уже, которая ящерка и распрыга, в которой вспоминается иссык-кульский мак и Усть-Каменогорска шахта, а потом будто птица перенесла в Томск, город-ковчег, похожий на застывший купеческий пряник с инфернальным обручем новостроек, Бибиха вверх по Оби от Новосибирска, все эти пространства, Константин Сергеевич, обживаются махом, схватываются одним жестом, одним росчерком пера. Не стал бы я конечно пьесу по «Римским поселениям» ставить — каждый стих ведь как пьеса, как роман, вот что я всегда говорил про отличие истинной поэзии от поэзии так себе. Поесть. Щи на косточке поесть бестолковым летним днëм, выпить из стакана гранëного, надеть сапоги и пойти в Питер, к Олегу Григорьеву. А вы говорите, нет сообщества поэтов. Есть они — как на ладони, машут из прошлого, идут в будущее весëлой компанией. Не в ногу может быть, но так, наверное, положено: кому протокол, кому собака пастернака, кому верлибр, а кому простая речь. Кто вырывается из школьных будней в Спарту, Парфенон, Ставрополь, кто видит Тигранов, Цезарей, Генрихов; Фидию кто говорит, что без Илиады жить нельзя, нельзя без Чайки? Кому я вообще это всë пересказываю?

Да Новосибирску, наверное, чтоб он тоже помнил, что есть у него балкон имени Чехова в микрорайоне Щ. Что Обь есть многоэтажная, и есть под боком Сокур, где всë — как встарь, что есть школа, не избыть которую, что здесь, «на точке/на карте белой» Мясников, Волов, Маковский, Овчинников, Шипилов, Зырянова, Михайлов, Пивоварова, Денисенко и многие другие стоят среди Унгаретти, Монтеня, Утрилло, Хальса, Хини, Титова, Лермонтова, Пушкина и среди всего огромного, непознаваемого мира. Стоят, как равные.

***

свет медленнее мёда, зеленей

и гуще дыма, спящего в подолье

свет падает в кольчуге из теней

на снег, на заштрихованное поле

мёд медленнее света, солоней

наплаканного воска и суглинка

свет медленнее мёда, дна у дней

не выскрести — ни пфенинга, ни дринка

граффити. гаражи. забор. стена…

Не ровен час, умрёшь… и час не ровен

вина и крови схлынула волна

а хочется ещё вина и крови