Возникают эти облака утром, как и почти всё остальное. Когда глаза человека переполнены, когда, после ночи, стёрт соглядатай чернильных плетей, и происходит, одновременно с пустынным песчаным рассветом, расслабленье сухого зрачка. В такой час человеку хочется долго умирать от подрагиваний и получать письма от любимых тётушек — конечно, совсем ещё юных, даже если и уже матерей. Это распоряжение молока головой. Жнецы сладкой стали, позолоченные фельдмаршалы розовых утер зыбятся кислым оленьим мороком. Что это зыбится кислым оленьим мороком?

Чего это за лёгкая летняя рвань перекрестьем падает солью, небесной мукой отрицательного дождя? Это утро, тёплое русское утро — и возникают эти вразумляющие облака. И человек получает письма, закованные в такое сердечное порхование, которому не бывать ещё и ещё; только покуда сыплется соль, сыплют солью нецелые напряжения, поскуливают полупрозрачные пифии, разнолюбицы подмосковья, и укают лёгкие поезда по земляничной дрожащей упрямой земле, воркующей утиную песнь под этими облаками, как и почти всё остальное.

Пучина, милая пучина. Ты стоишь перед застрявшим воздухом, из-взаперти ты перехватываешь человека и волочишь его, приразумного, по нечётным окружностям светлого. Такие драконообразные облака, изловчась в поиске и поимке самых нетронутых послесоний, выкраплены в отчаянном небе, и даже стремительные ракеты, наполненные ядерным кипятком, лавируют между ними в исключительном благолепии полёта вдоль твоих сопободий. Такие разваливающиеся и в его, человека, облепиховой памяти бескрайние облака — они возникают утром, полным зеленогрудых птиц.

А птицы? Что делают толстые, рокочущие от довольства птицы? — Поют сизую песень лета и кушают вязкий сок испорченных злоб. Только перья и звуки летают в такие туманные утра опрокинутого жадного камня, и нет времени настоящим стремлениям жить, так как жизни едва хватит мысли в молочные кислые утра шершавых плавящихся облаков. Всё остальное следует тоже, и значит описательный шум в голове человека.