Рѣчь в день празднованія «Дня Русской Культуры» в Парижѣ 6-го іюня 1926 г. (в Сорбоннѣ)

Вскорѣ послѣ признанія Франціей совѣтской власти, в средѣ эмигрантов, превратившихся с тѣх пор в апатридов, возникла мысль о ежегодной празднованіи “Дня Русской Культуры”, пріурочивая это празднованіе ко дню рожденія Пушкина. Цѣлый ряд профессіональных и гуманитарных общественных организацій объединились для этого празднованія, создав спеціальный “Комитет”. В него входили организаціи без различія их политических окрасок, т. е. тѣ организаціи, которыя нормально себя противопоставляли друг другу; так напримѣр, академическая группа и академическій союз, союз адвокатов и объединеніе адвокатов, Красный Крест и Земгор и т. д. В Комитетѣ поэтому были два противоположные фланга, каждый из которых выбирал своего товарища предсѣдателя, предсѣдателем же был непартійный по должности человѣк, предсѣдатель Эмигрантскаго Комитета. Этот Комитет вплоть до оккупаціи 1940 года ежегодно устраивал празднества, посвящая их памяти того или другого дѣятеля русской культуры. Он имѣл большой отклик в средѣ эмиграціи. Конец им положила оккупація Франціи. Послѣ освобожденія “Комитет Дня Русской Культуры” был возстановлен в 1947 г., но поневолѣ на нѣсколько иных основаніях, в связи с происшедшими сдвигами в средѣ русской эмиграціи во Франціи.

6-го іюня 1926 года было одно из самых первых, по времени, собраній, устроенных Комитетом; на нем выступал Π. Н. Милюков с докладом “Пушкин и А.Я. Чаадаев”. В. Маклаков, как предсѣдательствовавшій, посвятил свое слово самой идеѣ “Праздника Русской Культуры”.

Русская культура и Пушкин. Рѣчь В.А. Маклакова

Идея праздника Пушкина уже имѣет краткую исторію и довольно убѣдительный опыт. Несмотря на печальныя, хотя и неизбѣжныя тренія, в общем опыт удался. Положительныя стороны идеи оказались сильнѣе препятствій. Пушкинскіе дни не заброшены послѣ первой попытки, а повторяются все в большем и большем масштабѣ; они расширяют свое основаніе, становятся праздником вообще Русской Культуры; им удается стать и внѣ политических партій, т. е. стать праздником всей эмиграціи.

Достаточно произнести это слово, чтобы понять, однако, что таким этот праздник остаться не может. Пушкин мог заставить нас забыть свои здѣшнія разногласія; не он отдѣлит нас и от оставшейся дома Россіи. Пушкина можно не трогать; но раз он был назван, его праздник не может быть ни праздником партіи, ни праздником всей эмиграціи; он может быть только днем національнаго русскаго праздника.

Сегодняшнее собраніе первое в рядѣ других; естественно, если первое слово на нем будет посвящено не Пушкину, а идеѣ этого праздника; это тѣм позволительнѣй, что в ней самой много глубокаго смысла.

Символична самая ея постановка. Національные праздники — явленіе совершенно естественное; если отдѣльный человѣк празднует свои именины, почему не дѣлать этого государству? Но всѣ государства, которые знают этот обычай, выбирали для подобнаго праздника событія своей государственной жизни. Государств так много, что их всѣх прослѣдить невозможно; но так поступают главныя, законодатели политических мод, и тѣ, которыя из снобизма им подражают. Событія государственной жизни могут быть очень различны: день объявленія независимости, как в Америкѣ, или побѣда народнаго мятежа, как во Франціи; однако и то и другое, несмотря на все их различіе, одинаково явленія политическія. Даже новыя государства, которыя родились послѣ войны, которым приходилось выдумывать и флаги и гимны, и тѣ, устанавливая національные праздники, брали для них дату своей кратковременной государственной жизни. А Польша обратилась к своей прежней исторіи — к эпохѣ наканунѣ паденія, к политическому событію 3-го мая. Словом, національные праздники повсюду пріурочивались к этим событіям; они представлялись самыми важными и показательными; “политика” заслоняла все остальное.

У нас в Россіи не было національнаго праздника. Ни в одной странѣ не было такого обилія праздников, как у нас. На ряду с узаконенными церковными праздниками были и самочинные. Так, в мѣстах, гдѣ я жил, усердно праздновали Ильинскую пятницу, которую ни в одном календарѣ найти невозможно. Но для русскаго государства среди таких праздников особеннаго дня не нашлось. Офиціальный мір знал многочисленные царскіе дни; но эти дни мѣнялись в каждое царствованіе, что показывает, что они и не претендовали считаться праздниками в честь государства. И хотя у нас болѣе, чѣм гдѣ бы то ни было, было замѣтно преобладаніе государства в жизни страны, хотя исторія наша богата государственными событіями, полными драматизма и содержанія, наш офиціальный мір из всей нашей исторіи не сумѣл выбрать ни одного событія для національнаго праздника.

Возьмем другой полюс — нашу “общественность”, слово всѣм нам понятное, но которое на иностранный язык перевести невозможно и смысл котораго иностранцам нельзя втолковать. Она пыталась сама создать день Національнаго праздника. В дни моей юности его старались приспособить κ 19-му февраля. Казалось бы лучшаго дня найти невозможно; всѣ элементы страны в нем приняли участіе. Его сдѣлала власть, он отвѣчал желаніям нашего общества, он, наконец, имѣл объектом народ. В рѣчах, которыя произносились по этому поводу, этот день любили сравнивать с взятіем нашей Бастиліи. Все это было краснорѣчиво, но ничего не вышло из этой попытки. День 19 февраля національным праздником все жіе не сдѣлался и был использован только как предмет для политической демонстраціи.

Словом, в Россіи не было національнаго праздника; самая мысль о нем сочувствія не встрѣчала. И это понятно: там, гдѣ есть реальность, не нужно символов: в домѣ, гдѣ всѣ еще живы, не нужно портретов членов семьи. Пока была жива русская государственность, мы часто ее осуждали, даже с нею боролись; но мы не замѣчали того блага, которое, несмотря на всѣ ея недостатки, ежедневно от нея получали; а, главное, даже и не представляли себѣ, что когда-нибудь ее потеряем. Что мысль о національном праздникѣ родилась среди эмиграціи — есть тоже символ. Мы здѣсь почувствовали всю жестокую правду тѣх слов, которыя мы, когда у нас еще была государственность, с каким-то пророческим предвидѣніем оцѣнили у поэта, котораго и любил и переводил Пушкин. Из всего “Пана Тадеуша” мы знали только его первыя строки, которыя Мицкевич написал, когда тоже был в эмиграціи:

“Отчизна милая, подобна ты здоровью,
Тот истинной к тебѣ исполнится любовью,
Кто потерял тебя”.

Когда судьба привела нас самих испытать силу этих выстраданных в эмиграціи слов, нам стал нужен національный праздник Россіи; нужен, как символ, что Россія жива, хотя и запрещено ея имя; как символ того, что мы не только бѣженцы с паспортами доктора Нансена, но граждане родины, которую у нас не отняли и не могут отнять никакіе декреты; что несмотря на всѣ разномыслія, всегда острыя в эмиграціи, есть нѣчто, что выше всего, что соединяет нас между собой и с тѣми, кто остался в Россіи.

Но если нам нужен день національнаго праздника, можем ли мы искать его в событіях нашей государственной жизни? Мы можем мечтать и надѣяться, что в будущем эти событія сложатся так, что создастся опредѣленный день радостнаго перелома, день обновленія и примиренія, в котором всѣ признают дату національнаго праздника, уподобя его взятію Бастиліи или хотя бы 11-му ноября, окончанію великой войны. Но это тайна будущаго, быть может даже не близкаго. Но в прошлой нашем нѣт даты, которая не вызывала бы теперь грустных воспоминаній, не казалась бы дней обманутых надежд, совершонных ошибок, или даже просто “днем великой печали”. Нѣт дня в нашем прошлом, который мог бы всѣх слить воедино.

И потому мысль эмиграціи пошла по другому руслу: в отличіе от других государств, от обычаев всѣми усвоенных, она день національнаго праздника стала искать не в событіях государственной жизни, а в явленіях жизни культурной; и днем, который ни в ком не может вызвать ни сомнѣній, ни разногласія, днем радостным и торжественным, полным историческаго смысла для нас, она выбрала день рожденія того мірового гиганта, котораго мы счастливы имѣть право называть своим національным поэтом, день рожденія Пушкина.

Но мы уронили бы значеніе этого выбора, если бы объяснили его одной невозможностью найти подходящую дату в событіях государственной жизни. Пусть это нововведеніе всего больше зависит от несчастных и преходящих условій, которыя переживает Россія; в этих условіях еще не весь смысл этого выбора. Он имѣет причины болѣе общія, чѣм может казаться, и предпочтеніе культурнаго дня в наше время имѣет другой символическій смысл.

Кто вздумает в наши дни отрицать государственность, как громадное достиженіе? Мы не мыслим человѣка внѣ общежитія, а общежитія внѣ государства. Анархизма, как серьезной теоріи, не существует; мы грѣшили скорѣе в обратную сторону. В наше время создалась мистика государства, преклоненіе перед ним. Любопытное явленіе, над которым стоит подумать; поклоненіе государству совпало по времени с общим и болѣзненный кризисом государств. Чѣм глубже этот кризис, доходящій до катастрофы, как напримѣр в Россіи, у нас, тѣм болѣе растут претензіи государства не знать ничего выше себя. И невольно на мысль приходит вопрос: не оттого ли и родился этот кризис, что слишком велики стали претензіи государства, слишком рѣзко несоотвѣтствіе их с тѣм, чѣм может быть государство? Вот почему в это переходное время так естественно вспомнить, что на ряду с государственной формой, в которую сложился народ, есть совокупность того свободнаго без всякой принудительной силы народнаго творчества, которое развивается по другим основаніям и которое мы называем культурой. Пусть эти области связаны, пусть одна в сущности покрывает другую; пусть всякое разграниченіе и особенно опредѣленіе их будет искусственным: мы все–таки понимаем их разницу. Да простится банальность сравненія; эти понятія находятся в том же соотношеніи между собой, как духовная жизнь человѣка и его тѣлесная оболочка. Как их раздѣлить и опредѣлить? Но от этого мы их не смѣшиваем; болѣе того, тѣ измѣненія, которыя происходят у всѣх на глазах с тѣлесной оболочкой, заставляют нас понимать, что жизнь человѣка ею не исчерпывается. Мы знаем, что когда плоть немощна, дух может быть все–таки бодр; знаем, что когда тѣлесная оболочка вовсе разрушена, от человѣка может что-то остаться, перейти к другим, как духовное наслѣдство покойнаго. “Весь я не умру”, говорил Пушкин. Не то же ли происходит с государственными объединеніями? Они тоже не вѣчны, тоже болѣют, а иногда исчезают; мы это недавно наблюдали собственными глазами. И, вспоминая про это, мы яснѣй постигаем, в чем состоит самостоятельная сила національной культуры. Мы видѣли примѣры, как государственность исчезала, как народ на полтора вѣка терял свое государство и все–таки воскресал потому, что сумѣл не потерять своей національной культуры. Уцѣлѣвшая культура возрождала умершее государство, как бы иллюстрируя обѣты писанія о воскресеніи тѣл. Я существую потому что мыслю — говорил великій мыслитель; так и народ живет своей національной жизнью потому, что имѣет культуру, а не потому, что он втиснут в рамки принудительнаго объединенія — государства. Это полезно не забывать.

День “культуры” таким образом полон значенія; он не суррогат дня государственности; он самостоятельная дань понятію національной культуры. Но в этом праздникѣ есть еще одна сторона; входя в эту область, мы освобождаемся, хотя бы на время, от засилія многих представленій, навыков и суевѣрій, которыя на нас наложила современная “государственность”.

Фигура Пушкина, напримѣр, сама по себѣ есть отвѣт на модное суевѣріе о всемогуществѣ государства. Сейчас это суевѣріе особенно расцвѣло. По мѣрѣ того, как государственная власть переставала быть удѣлом немногих и переходила в руки народа, особенно в руки тѣх элементов, которые раньше возставали против злоупотребленій власти, защищали против нея права и свободу отдѣльных людей, по мѣрѣ этого не уменьшалась, а росла вѣра во всемогущество государственной власти. Государство все смѣет и все может, — вот чему вѣрят теперь. Государство все смѣет: и против суверенной “воли народа” нѣт прав “Человѣка и Гражданина”, как наивно выражались когда-то отсталые дѣятели времен Революціи. Государство все может: достаточно его повелѣнія, чтобы устроить по справедливому всю жизнь страны и установить общее счастье. Много горьких разочарованій принесет человѣчеству эта надежда, даже в тѣх областях его жизни, которыя болѣе доступны воздѣйствію государства. Много раз будет ему суждено убѣдиться, что законы природы, даже человѣческой, сильнѣе законов, которые издает государство. Но нигдѣ безсиліе государства не обнаруживается с такой яркостью, как в области культуры, особенно при встрѣчѣ с гигантами вродѣ нашего Пушкина. Может ли государственная власть, при всем напряженіи своего аппарата, создать Пушкина? Государство сильнѣе его, но в чем? Оно может его затравить, искалѣчить и уничтожить; оно в силах отнять его у народа; но создать его оно безсильно. В области культуры обнаруживается истинное назначеніе государства: создавать для народа условія , в которых может развиваться и процвѣтать его свободная дѣятельность. Это очень много, но это и все. Если государство самонадѣянно претендует на большее, если оно захочет націонализировать культуру, как націонализировало имущества, захочет исправлять и направлять духовное творчество своих подданных, заставить его служить своим государственным цѣлям, то это та хула на Духа Святого, которая ему не простится. Государство понесет за нее наказаніе. Культура, свободное творчество сумѣют постоять за себя. На службѣ у государства окажутся уроды и каррикатуры, а истинная культура уходит в подполье, мстит государству насмѣшками, бѣжит из страны, гдѣ на нее посягают, или просто-напросто гибнет. И горе государству, которое будет считать эту гибель своею побѣдой.

Есть еще суевѣріе, которое обличается просто ссылкой на Пушкина. Мы живем в демократическій вѣк, под властью демократических принципов. Один из них — принцип равенства, вѣра в права большинства, в преимущество коллективнаго разума. В области государственной жизни человѣчество давно идет по этой дорогѣ, и она еще не пройдена до конца. Старый принцип “аристократіи” забыт и отвергнут. Но перейдем в область культуры, и принцип “аристократіи” в том вѣчном смыслѣ, на который указывает самое слово, в архив не сдан и никакой демократизм не станет с ним спорить. Я не буду вникать, существует ли вообще коллективное творчество. Но если оно даже есть, никакая коллективная работа, ничьи коллективныя усилія уровня “генія” не достигнут. Этой “аристократіи” демократизм не уничтожит. В области культуры — и притом совершенно безразлично какой — существуют “избранники милостью Божьей” и вожди — “по Божьему изволенію, а не многомятежному человѣческому хотѣнію”, как писал Курбскому Грозный. Есть эти вожди, которые сами всѣх покоряют, которых радостно всѣ признают и водительство которых не только никому не приносит вреда, но никого не обижает: таких вождей не может искусственно создать ни велѣніе государства, ни воля народа: они помазанники собственной силы, как говорил Хомяков; их сама судьба посылает народу.

Но все связано между собой; гдѣ есть “герои”, есть и “толпа”, гдѣ есть “вожди”, есть и “народ”. У толпы, у народа есть и свои права; плохо им, если они выходят за их предѣлы, претендуют на большее; но плохо и героям, если они народных прав не замѣчают, или не признают. Пушкин нашел жестокія слова для “черни пустой”; он ей сказал: “подите прочь!”. За это гордое слово Бѣлинскій его осуждал. Это несправедливо; слова Пушкина относились не ко всякой, а только к той претенціозной толпѣ, которая осмѣлилась диктовать свою волю поэту, задавать ему свои темы. Чернь в изображеніи Пушкина та самая, про которую он говорил в своем отрывкѣ из Пидемонте: “зависѣть от властей, зависѣть от народа, не все ли мнѣ равно?”. Этой самодовольной и высокомѣрной толпѣ Пушкин имѣл право бросить слова, которыя он сказал бы и властям за попытку предписать ему тему для творчества, — procul este, profani. Но не всегда и не всякая толпа такова. А главное вѣдь и сами вожди исполняют свое назначеніе только тогда, когда ведут за собою других. Пусть не всѣх и не сразу; но если за ними никто не идет, если они остаются непонятными и чужими, если вся их работа будет “мертвый слѣд, подобный узорам надписи надгробной на непонятном языкѣ”, то и они пройдут по этой землѣ, без всякой пользы. Тогда “пѣсня их безслѣдно пролетѣла”, как говорил другой поэт, другого поколѣнія и формаціи, но который тоже, как Пушкин, умѣл владѣть умами и “ударять по сердцам с невѣдомой силой”. Нельзя посягать на права и свободу вождей; но есть своя роль и права у толпы. Я не могу слышать без раздраженія высокомѣрных слов: “мы создали Пушкина” или “Толстого”. Не мы их создали; но у русскаго народа все же есть права на Пушкина и на Толстого. Они в том, что народ их понял и оцѣнил. Права Россіи на Пушкина — это тѣ сотни незнакомых людей, которые толпились у дверей его дома, когда узнали, что он умирает; это тот культ, которым народ окружил его память. Культ не создает божества и его не возвышает; но культ очищает и возвышает молящихся. Культом своих героев народ пріобщается к этим избранникам, но и отводит им мѣсто в исторіи. Это дает ему на них и права. Вліяніе вождей на народ, по опредѣленію Пушкина, — в том, что они умѣют пробуждать в нем добрыя чувства, умѣют найти доступ к тому доброму, что есть в народной душѣ. Эта способность отдѣляет любезных народу поэтов от развратителей-демагогов; отдѣляет их и от тѣх считающих себя существами высшаго порядка, влюбленных в себя, непризнанных геніев, которые смотрят на свой народ с высокомѣріем и равнодушіем. Эти непризнанные геніи не находят с ним ни общаго языка, ни общаго пониманія и остаются для него “мѣдью звенящей и кимвалом бряцающим”. Здѣсь затрагивается великая тайна, взаимодѣйствіе толпы и героев.

В наше время, когда “государство” с своим принужденіем все заслоняет, эти законы культурной жизни полезно припомнить; в них тоже значеніе “культурнаго” праздника. Но если от общих понятій перейти спеціально к нашей русской культурѣ, это станет еще очевиднѣй.

Это — щекотливая задача сопоставить русскую культуру и русскую государственность, особенно, если имѣть, как я, твердую цѣль никого не задѣть. В области государственных взглядов разногласія между всѣми нами не сгладились; положеніе бѣженцев их всегда лишь обостряет. Но на чужбинѣ мы лучше понимаем другое: что Россію нельзя уложить в опредѣленную партію, что она развивалась по-своему, что все то, что с нею случилось, было необходимо, и что в этом всѣ виноваты. Виноват каждый по-своему, своей особой виной, но виноваты рѣшительно всѣ. Сейчас не время заводить препирательства, обвинять непремѣнно друг друга, защищая себя; единственно, что умѣстно сейчас, это постараться уразумѣть, что случилось, а для этого — прежде всего признать то, что было.

Если так, то кто же из нас рѣшится отрицать величіе нашей прошлой государственности, всего нашего прошлаго, которое сумѣло создать страну, которая могла бы ни от кого не зависѣть и ни в чем не нуждаться? В день праздника Пушкина, краснорѣчиваго и убѣжденнаго поклонника Петра Великаго, могли ли бы мы легкомысленно посягнуть на красоту нашей исторіи? В этом мы всѣ должны быть согласны.

Но хотим ли мы этого, или нѣт, мы должны будем признать другое: что эта могучая государственность не вынесла испытанія. Тяжелое испытаніе обрушилось на всѣх, всѣх придавило; многіе и по сейчас не изжили ран, которыя оно им нанесло. Но именно мы, русскіе, которые с гордостью воображали, что время за нас, что нас свалить невозможно, что для нашей выносливости и сопротивляемости предѣла не существует, именно мы развалились раньше и полнѣе других. Пусть в этом повинны отдѣльныя лица или отдѣльныя направленія. Это не утѣшеніе. Если ошибки отдѣльных людей могли привести к таким результатам, это вина уже не их, а всей государственности, которая от этих ошибок свалилась. Это показывает, что она в своей совокупности была нездорова, что, как говорил человѣк, котораго никто не упрекнет в недостаткѣ патріотизма, мы были “колоссом на глиняных ногах”, который оказался слабѣе многих из тѣх, на кого смотрѣл сверху вниз.

В нашей государственности была другая черта, которая теперь стала виднѣе; знакомясь ближе с жизнью Европы, мы лучшіе оцѣниваем, что наша государственность дала для других, чему она мір научила. Были моменты, когда нам казалось, будто мы, русскіе, несем с собою “новое слово”, будто мы сильнѣе других, будто мы возстановляем в Европѣ порядок, и можем руководить другими народами. Знаменательно, что именно в такіе моменты нашей гордыни мы под видом спасительнаго новаго слова, несли Европѣ тот самый яд, от котораго дома мы у себя погибали. Так было с Петербургом, в началѣ прошлаго вѣка, когда он был оплотом европейской реакціи, так с Москвой сейчас, когда она хочет быть руководителем міровой революціи. Новыя слова нашей государственности не удавались.

Сравним с этим нашу культуру; здѣсь другая картина. Культура наша была молода и скромна; она не считала своей жизни вѣками; чѣм была она до Петра и даже до Пушкина? Она смотрѣла на Запад снизу вверх, как ученик на учителя; не несла ему новых слов, а часто покорно ему подражала. И что же? Именно наша культура сумѣла поразить этот Запад; принести ему откровенія, двинуть его культуру вперед, оказать на нее то вліяніе, о котором на Западѣ догадались раньше, чѣм мы сами это замѣтили. В знаменитом стихотвореніи в прозѣ Тургенев нашел в “языкѣ” утѣшеніе от раздумія и отчаянія, в которое его повергли событія нашей государственной жизни. То же можно сказать про нашу “культуру”, про наши духовныя достиженія. Благодаря им, только им, и теперь к нам не потеряли довѣрія, и думают, что мы не можем погибнуть. Русская культура оказалась могучѣй и живучѣй, чѣм наша русская государственность. И мы отдаем ей только заслуженную дань, когда выбираем ее для національнаго праздника. А для этой культуры есть ли болѣе радостный, содержательный и показательный день, чѣм день Пушкина? Вѣдь он из тѣх людей, которым, как сказал Вольтер про Ньютона, нельзя завидовать; он безспорен для всѣх. Достоевскій называл пророческим его явленіе. А Герцен задолго до Достоевскаго сказал знаменитую фразу, что на царскій приказ образоваться, Россія через сто лѣт отвѣтила чудесным явленіем Пушкина. Вот діапазон поклонников Пушкина, мѣра его обаянія для таких различных умов. Можем ли мы для русскаго національнаго праздника придумать лучшее, болѣе безспорное знамя?

Но условія, в которых мы празднуем день русской культуры, властно напоминают еще о том, что сейчас самое важное; о том, что наша культура переживает исключительно трудное время, что ея размах остановлен, что ей угрожает опасность и дома и здѣсь.

В этом залѣ я не хочу дѣлать политики, или ломиться в открытыя двери. Я могу не разсказывать, чему подвергается дома наша культура; мы это знаем; все, что только может сдѣлать дурного грубая, невѣжественная и самоувѣренная государственная власть, все это дѣлается. Она губит культуру не только тогда, когда с нею борется, но еще больше, когда воображает, что ей покровительствует. Пусть в Россіи остались герои, которые не перестали работать; пусть найдутся таланты, коих не сумѣют ни сломить, ни развратить. Но чего стоит им эта борьба с государством?

И потому, когда здѣсь, на чужбинѣ, обломки культурной Россіи стараются объединиться вокруг праздника русской культуры, они этим напоминают сами себѣ, что на них лежит историческій долг. Если позволительно сомнѣваться, чтобы отсюда мы были в силах служить государству, то мы можем по крайней мѣрѣ служить нашей культурѣ. Во многих отношеніях мы для этого поставлены лучше, чѣм тѣ, кто дома. Наш долг поэтому беречь нашу культуру, развивать ее, распространять ее, знакомить с ней мір. Но мы должны все–таки помнить, что ей и здѣсь угрожает опасность.

Здѣсь опасность другая. В Россіи культура страдает от насилія государства, в Европѣ ей грозит соблазн европейских культур. Наша культура всегда славилась способностью воспринимать все чужое; в этом была одна из ея сильных сторон; на этом строил Достоевскій свою рѣчь в память Пушкина. Но сейчас в этом свойствѣ угроза для нея. Там, дома, на стволѣ національнаго дерева, прививки чужеземных культур опасности не представляли; мы могли их переработать, оставаясь сами собой. Иначе стоит дѣло среди эмиграціи, оторванной от земли и родного народа, живущей разсѣянной среди чужих людей и чужих иногда болѣе высоких культур. Наша способность приспособляться в этих условіях может привести и к тому, что чужое задавит и осилит наше родное. Если мы хотим выполнять нашу культурную миссію, мы должны защищаться; мы должны считать недостатком то, чѣм прежде в себѣ дорожили. Мы имѣем право быть нетерпимыми; это привилегія слабых; то, что отвратительно в сильном и побѣдителѣ, разрѣшается слабым и побѣжденным. Мы должны беречь свои культурныя достиженія со скупостью человѣка, который не имѣет права быть расточительным; мы защищаем послѣднее, защищаем то, что не нам одним принадлежит.

Есть и другая опасность для нашей заграничной культуры; она может сдѣлаться не столько русской, сколько исключительно эмигрантской. Своей миссіи тогда она не исполнит. Эмиграція явленіе преходящее, не живущее дольше одного поколѣнія; второе ея поколѣніе вернется в Россію, либо сольется с Европой. Культура, которая была бы понятна и близка лишь для одной эмиграціи, прошла бы безслѣдно. Но эта опасность не страшна, если мы ее понимаем, если своей національностью мы дорожим больше, чѣм сліяніем с иностранцами. Тогда в этом случаѣ мы будем держать ревнивую связь со своим прошлым, им будем питаться; а через него мы поддержим и связь с современной Россіей. В одном вѣдь нельзя сомнѣваться: и мы и они там, в Россіи, одинаково послѣдствія нашего прошлаго; как ни различна наша судьба и наши взгляды, мы всѣ вышли оттуда, всѣ им одинаково созданы. Чѣм болѣе воображают в Россіи, что современныя событія принесли в нее нѣчто новое, чѣм больше владыки момента отрицают стараго, тѣм больше Россія возвращается к этому старому, уходит вглубь того темнаго и печальнаго прошлаго, от котораго она начала было освобождаться. Когда Россія излѣчится от большевистскаго гнета, станет сама собой, она не будет похожа на ту, в которой мы жили: но и эта будущая и неизвѣстная Россія будет тѣсно связана со старой, вырастет из нея, как растеніе вырастает из сѣмени. Если и мы тоже не разорвем с этой старой Россіей, мы в новой Россіи не окажемся иностранцами, и несмотря на всѣ наши различія мы друг друга поймем. У нас останутся с ней общія исходныя точки, общія воспоминанія, радости и сожалѣнія. И если мы не перестанем сознавать, что нам придется еще жить вмѣстѣ с той новой Россіей, которая сейчас так болѣзненно там создается, мы будем стараться не столько от нея отмежеваться, сколько ее понимать.

Вот тѣ различныя мысли, на которыя наводит праздник русской національной культуры; их полезно продумать; в них есть и воспоминанія, и утѣшеніе, и призыв.

Цитируется по изданию: В.А. Маклаков. Рѣчи судебныя, думскія и публичныя лекціи. 1904-1926. Париж, 1949. За исключением разницы в орфографии и пунктуации, нескольких пропущенных слов и одного выделения курсивом, не меняющих смысла, это перепечатка речи из XXIX номера журнала «Современные записки».

В современной орфографии журнальный вариант можно найти в архивной копии сайта «Неотолстовцы против Матрицы»