Социология техники как направлений исследований

Социология техники — это, наверное, одна из самых любопытных тем в социологической практике за последние 25 лет. Отчасти потому, что научно-технический прогресс меняет нашу повседневную жизнь. Отчасти потому, что благодаря появлению такого явления как Science and Technology Studies (STS) и развитию интересных теоретических интуиций в работах Брюно Латура, Мишеля Коллона, Джона Ло, социология техники оказалась в мэйнстриме фундаментальной социологической теории.

Окружающие нас технические объекты начинают осмысливаться как субъекты социального мира. Однако, когда речь идёт о конкретных эмпирических исследованиях, всё ещё доминирует консервативная социологическая оптика, где техника — это предмет отношения, восприятия, установок и в конечном итоге повседневных практик. Поэтому как теоретики мы все, конечно, латурианцы, а как эмпирические исследователи консервативны в духе теории фреймов, до периода STS.

Архитектура исследования российского техноцентризма

Исследование, которое мы начали 3 года назад, посвящено тому, как в России последних лет техноцентрические установки становятся новой идеологией. Многие из нас встречали у себя в ленте в Fb, в ВК забавное сочетание постов, где восторженный отзыв об изобретении в духе Boston Dynamics соседствует с сетованием на тяжёлую политическую ситуацию. Здесь мы сталкиваемся с любопытным феноменом: техника — очень политическая вещь! То, как мы воспринимаем технологические инновации, связано с нашими политическими установками. И не только политическими — мы поймали, например, кластер религиозных технооптимистов, но это тема нашего исследования на 2019 год.

В исследовании у нас возникла необходимость различать несколько уровней. Условно, по вертикали это разница в отношении к науке и технике. Обычно они воспринимаются чуть ли не как синонимы, буквально через дефис, как «научно-технический прогресс». Но сайентизм и техноцентризм — довольно разный набор установок, и нам нужно понять, где они пересекаются, а где — нет.

То, как мы воспринимаем технологические инновации, сильно связано с нашими политическими установками. Техника — очень политическая вещь

По горизонтали мы идём от уровня предельно абстрактных вещей, таких как мировоззрение: в какой степени восприятие действительности связано с приданием особой роли техническому прогрессу? Здесь у нас появляются мировоззренческие установки в отношении техники и в отношении науки, радикальное науковерие.

На втором уровне мы анализируем социальные установки людей. Установки в отличие от мировоззрения — очень конкретные вещи. Это вопросы о том, насколько вы доверяете беспилотному автомобилю, насколько предпочли бы, чтобы в суде ваше дело рассматривал робот-судья, насколько позитивно вы воспринимаете робота-хирурга, доверяете ли ему больше, чем хирургу-человеку.

Появляется базовое различение: если на уровне мировоззрения мы говорим о вере, то на уровне установок — о доверии в отношении конкретных технологических объектов.

Наконец на последнем этаже — наши повседневные практики. То, сколько часов в день вы проводите в своём смартфоне ежедневно, насколько вы зависимы от технологических девайсов, какие именно из них используете, заклеиваете ли вы камеру у себя на ноутбуке. Такого рода практики, как раз связанные с микросоциологией техники, — предмет отдельного блока в исследовании.

Роботы спасут этот мир, если политики его не погубят

Первое, что нас поразило на уровне мировоззренческих констант, — сочетание технологического оптимизма и политического пессимизма. Такой забавный гибридный альянс — относительно новая вещь, потому что мы знали массу мировоззренческих констант в истории, которые связывали технологический оптимизм с политическим. Классическая либеральная утопия XVII столетия строится на том, что научно-технический прогресс вот-вот освободит человека от ежедневной необходимости тяжело работать, и он сможет посвятить себя чему-нибудь более достойному — например, политике, созданию более справедливого общества.

В России последнего времени мы видим любопытную взаимосвязь между верой в то, что научно-технический прогресс разрешит все гуманитарные проблемы человечества, и серьёзным разочарованием в политических институтах

Существует также константа, соединяющая технологический и политический пессимизм: развитие техники — то, что отнимает у нас свободу, она становится инструментом политического угнетения, есть примеры в истории XX столетия.

Но в России последнего времени мы видим любопытную взаимосвязь между верой в то, что научно-технический прогресс в обозримой перспективе разрешит все гуманитарные проблемы человечества (голод, геноцид), и серьёзным разочарованием в политических институтах. Кредо такого рода мировоззренческой константы — «Роботы спасут этот мир, если депутаты его не погубят».

Различия между российским и европейским технооптимизмом

Что интересует нас в этой части? Проведя опрос на 6000 респондентов, мы видим, что на уровне общих мировоззренческих установок отношение к науке и технике оказывается почти неразличимым. Тут хорошо работают исторические объяснения: мы берём данные, полученные в рамках «Евробарометра», плюс данные совместного исследования с «Российской венчурной компанией» (РВК), и обнаруживаем, что на вопрос, считаете ли вы, что научно-технический прогресс разрешит все проблемы человечества, почти половина опрошенных в России отвечает положительно.

Случайно ли, что именно страны бывшего социалистического блока являются более технологически заточенными?

Параллельно мы берём исследование «Иннобарометр», которое проводилось не так давно по европейским странам. В Европе действует осторожный техноскептицизм. Техноскептицизм — не технофобия, это осторожное, сдержанное отношение. Поэтому в среднем в 1,5 раза меньше европейцев разделяют российскую технооптимическую идеологию. Но если мы уберём из стран Евросоюза Литву, Румынию и Болгарию, то уровень технооптимизма ещё больше упадёт, так как это самые технооптимистичные страны в выборке.

Возникает вопрос: а случайно ли, что именно страны бывшего социалистического блока, входящие сегодня в Евросоюз, являются более технологически заточенными? Когда мы обсуждаем результаты исследования, наши коллеги из РВК, из проекта «Национальная технологическая инициатива» и других институтов развития говорят: это культурные вещи, то, что связано с общей историей, общим прошлым, идеологической советской прошивкой, где научно-техническая интеллигенция — особый общественный класс. Следовательно, инженероцентричный технооптимизм имеет историческое объяснение.

Как взаимосвязаны технооптимизм и уровень межличностного доверия в обществе

Однако, когда мы переходим на уровень установок, выясняется, что всё не совсем так. Вера в технику объясняется сегодня не столько общим историческим бэкграундом, сколько связана с конкретными политическими реалиями. С 2012 года в «Евробарометре» наблюдается падение доверия всем институтам и одновременный рост межличностного доверия. Люди начинают больше доверять друг другу, сети доверительных отношений между ними расширяются, вместе с этим падает доверие банкам, системе здравоохранения, городским властям, судам и полиции.

Российские технооптимисты настолько суровы, что любят технику не потому, что это круто, а просто потому, что ненавидят политические институты

Мы повторили замеры в 2018 году и обнаружили, что за 2 года после первого исследования примерно на 8% упало доверие судам, и на столько же выросло количество тех, кто предпочитает, чтобы в суде их дело рассматривал робот-судья. Другими словами, когда мы переходим с уровня мировоззрения на уровень социальных установок, вдруг обнаруживается, что российские технооптимисты настолько суровы, что любят технику не потому, что это круто, а просто потому, что ненавидят политические институты. Как вегетарианцы, которые не едят мясо потому, что ненавидят растения.

Ещё один любопытный момент на уровне установок заключается в том, как они расходятся в отношении к науке и к технике. Если на уровне мировоззрения это одни и те же люди, то здесь техноцентристы и наукоцентристы — не совпадающие группы. Можно быть невероятно позитивным в отношении технологических инноваций и при этом испытывать недоверие к производству научного знания.

Наконец на уровне практик технооптимисты и сайентисты расходятся совсем далеко. Те, кто пойдут на публичную лекцию о революционных открытиях в биологии, и те, кто отстоят суточную очередь, чтобы купить новомодный девайс, будут совсем разными людьми.

Ещё больший разрыв мы видим между уровнем практик, уровнем установок и мировоззрения: те, кто говорят, что техника — благо, и те, кто постоянно ей пользуется, — разные люди. Между ними существуют как поколенческие разрывы, так и различия в установках. Такие интервалы между практиками и установками, установками и мировоззрением — хорошо изученный в социальной науке феномен, он называется парадокс Лапьера.

Парадокс связан с тем, что мировоззрение не детерминирует наши повседневные действия и социальные установки. Что мы говорим, делаем и во что верим — разные вещи. И никакого когнитивного диссонанса у человека в этой связи не возникает.

Как эмпирическое исследование в социологии становится прикладным?

Сначала появляется теоретический вопрос, и несколько лет группа людей на выездных семинарах и конференциях обсуждает разные модели объяснения этого мира. Так зарождается направление.

Из эмпирического проект становится прикладным, когда инвесторы, корпорации обнаруживают ваши статьи, публикации и начинают интересоваться тем, что вы делаете

В этом направлении появляются различные тексты, пока чей-то теоретический научный проект не стал эмпирическим. Собственно, эмпирический проект всё ещё находится внутри науки. Мы используем рамки, которые создаём и тестируем, для того чтобы наполнить их данными и понять, до какой степени наши объяснительные модели обладают силой интерпретации.

Из эмпирического проект становится прикладным, когда разные внешние игроки (инвесторы, корпорации) начинают интересоваться тем, что вы делаете, обнаруживают ваши статьи, публикации — и предлагают сделать исследование прикладным. Например, проект по изучению технологических установок может перейти в проект по изучению российского венчурного рынка, когда те, кто вовлечён в его регуляцию и развитие, приходят и спрашивают: «Мы не понимаем, что представляет собой российский венчурный рынок, это рынок вообще, какие процессы им управляют?».

Если инвестор является технооптимистом, а стартапер ориентирован на бизнес, их альянс, скорее всего, окажется провальным

Тогда, используя свои научные наработки, вы создаёте модели концептуализации, адаптированные под прикладные задачи. Например, мы можем изучить, как устроено взаимодействие стартаперов и инвесторов. Можем посмотреть, почему, когда инвестор идеологически является технооптимистом, а стартапер ориентирован на бизнес, их альянс, скорее всего, окажется провальным. И наоборот, почему на венчурном рынке альянс инвестора-технофоба и стартапера-технооптимиста будет наиболее удачным.

Почему на рискованном рынке инвестиций в технологии технофобов больше, чем в стране в целом? Что заставляет людей, которые верят, что в отдалённом будущем техника представляет угрозу человеку, инвестировать в технологические стартапы? В прикладных проектах у вас появляются новые интуиции, новые вопросы, которые требуют других теоретических рамок — и в итоге проект вновь возвращается в сферу науки.

Впрочем, если ваш исследовательский интерес не породил встречного интереса рынка, ничего страшного в этом нет — вы просто продолжите заниматься чистой наукой. Но по своему 15-летнему опыту могу сказать: чем больше теории, чем глубже и дольше вы обсуждали с коллегами и студентами возможные модели концептуализации, чем лучше исследовательский проект продуман с научной стороны, тем больше интереса он вызовет у рынка.

Специфика методологии исследования российского венчурного рынка

В упрощённом виде социологическая методология — это вопросы и анкеты. На самом деле это не так. Есть хорошая работа Толкотта Парсонса «О теории и метатеории», где он поясняет, что есть методология, какой её понимают ремесленные американские социологи, а есть методология в немецкой традиции, где она является синонимом теоретической рамки или эпистемологической оптики.

Когда исследовательская команда приходит из науки в поле прикладных проектов, важно осознавать, что эмпирический проект всё ещё научный. Поэтому первое, что делает социолог, — создаёт на своей эмпирической базе то, что называется моделью концептуализации. Различение 3 типов констант — мировоззренческих, установочных и практических — и есть пример такой концептуализации.

В большинстве исследовательских проектов есть и качественные, и количественные методы. Потому что количественные методы ещё ничего не объясняют, а качественные — ещё не доказывают. Вопрос методологии относится к тому, в какой оптике мы должны кодировать исследуемый объект.

Скажем, в прикладном исследовании появляется объект, который не является продолжением ваших теоретических раздумий. В нашем случае таким объектом был рынок венчурных инвестиций. Теперь вам нужно найти в этом проекте исследовательскую оптику, в которой нет спроса и предложения, а есть взаимодействие разных групп людей — коллективных агентов, обладающих различными моделями поведения и способами описания этого мира.

Часто случается, что половина построенных индикаторов не приносят никаких данных, только дают шум. Значит, нужно менять модель. И так до тех пор, пока не заработает вся система

Одной из задач в исследовании было показать, как по-разному мыслят и различают венчурный рынок институты развития, частные инвесторы, команды стартаперов и т.д. Например, у кого-то является центральным вопрос отношения к технике, а у кого-то — вопрос отношения к бизнесу. Как будут выстраиваться модели их взаимодействия?

А дальше, как обычно, сбор статистических данных, большое количество интервью, иногда фокус-групп — чаще всего мы проводим их в конце исследования, чтобы проверить гипотезы — и построение объяснительных моделей.

Модели могут быть разными, могут варьироваться компоненты, связанные с интервью или опросом. Но неизменно то, что всё начинается с концептуализации, затем она переводится в конкретные индикаторы (на что будем смотреть при сборе статистических данных). Часто случается так, что половина построенных индикаторов не приносят никаких данных, только дают шум. Значит, нужно менять модель. И так до тех пор, пока не заработает вся система.

Чем отличаются российские технофобы и техноскептики от американских?

С точки зрения массового технооптизма, отмеченного в России, отечественная технофобия незначительна. За счёт массовости мы даже можем выделять различные кластеры технооптимистов — гуманитарных (верят, что техника решит, проблемы голода, геноцида и неравенства) и сайентистских (верят в то, что техника позволит открыть все загадки природы). А вот технофобов в стране очень мало. Правда, на венчурном рынке их как раз больше, чем в среднем по России.

Российская технофобия в меньшей степени связана со страхом перед технологиями. Этот вопрос ещё нужно изучать. Здесь мы можем говорить о разных причинах технофобии. В похожем американском исследовании Pew Research Center отмечена любопытная корреляция, очень похожая на нашу модель. Это взаимосвязь между уровнем государственного патернализма и недоверием к технике.

Технофобов на российском венчурном рынке больше, чем в среднем по стране

Как же устроена эта модель? Сопоставляя результаты исследования венчурного рынка с результатами нашего исследования в рамках «Евробарометра», мы пытаемся разобраться, как связаны между собой уровень доверия технологиям, уровень межличностного доверия (знакомым), показатель обобщённого доверия (людям в целом) и показатель институционального доверия.

По разным массивам данных мы оцениваем, как эти 4 параметра связаны друг с другом, и видим сильную корреляцию между уровнем доверия к технике и показателем межличностного доверия. При этом оба параметра обратно коррелируют с уровнем обобщённого доверия, которое в России стремится к нулю, и уровнем институционального доверия, тоже снижающимся в последние годы.

Чем больше мы доверяем своим друзьям, знакомым и конкретным технологическим инновациям, тем выше наше недоверие общественным институтам и людям в целом. Чем меньше мы доверяем российским судам (а как показывают данные, им мы не доверяем), тем больше хотим робота-судью, потому что он как минимум не станет брать взяток.

В США люди не доверяют технике в связи с опасениями, что они потеряют работу, где их заменят роботы, и верят, что технический прогресс на руку исключительно крупным корпорациям. Это в России существует культ Илона Маска — в Штатах его воспринимают более скептически.

Здесь мы видим понятную картину: чем ниже уровень доверия технике, тем больше надежд на государство, которое должно защищать простого человека от заговора крупных производителей, стремящихся заместить работников роботами. В каком-то смысле это те же 4 параметра, только соотносящиеся иначе.

Как технооптимизм связан с повседневными социальными практиками?

Одна из любимых нами теорий, которую мы постоянно пытаемся адаптировать к разным сферам исследований, — это социальный капитал. Роль социального капитала — количества друзей и знакомых, архитектуры вашей записной книжки — в России огромна. Есть много работ, иллюстрирующих связь социального капитала и коллективной мобилизации, не только политической.

По нашим данным, с 2012 года (а мы делаем замеры 2 раза в год) количество друзей у наших соотечественников выросло в 1,5 раза, количество знакомых — в 2 раза. Это происходит на фоне падения доверия институтам — государственным, финансовым. Одна из систем, которая удивительным образом ещё удерживает доверие, — это система образования. У меня есть гипотеза, что так происходит потому, что в России система образования — главный производитель социального капитала.

Нам интересно понять, как социальный капитал связан с виртуальной активностью (количеством друзей, подписчиков в соцсетях). Мы ищем эту взаимосвязь последние 3 года, пока безуспешно. Огромное количество виртуальных друзей никак не коррелирует с количеством тех, кого вы можете попросить об одолжении, или тех, кто может позвонить вам в 2 ночи поплакаться.

Классический пример: по нашим данным, более ¾ трудоустроенных респондентов работают благодаря своей записной книжке, своим знакомым. Но это никак не связано с их френд-лентой в условном фейсбуке.

Одна из систем, которая ещё удерживает общественное доверие, — это система образования. Есть гипотеза, что так происходит потому, что в России система образования — главный производитель социального капитала

Интересно, в какой степени зарегистрированный прирост реальных друзей и знакомых обусловлен развиртуализацией и переходом онлайн-связей в реальные. Пока мы не видим взаимосвязи. Вернее, видим этот прирост у тех, кто не обладают большим виртуальным капиталом.

Скажем, мы смотрим на данные «Евробарометра»: человек в Дагестане с зарплатой 20 тыс. руб. в экстренной ситуации за 3 дня собирает 300 тыс., а московский клерк с зарплатой в 100 тыс. руб. в аналогичной ситуации идёт в банк. Активность столичного клерка в Fb, разумеется, выше, чем у жителя Дагестана. Возможно, мы пока не нашли ту объяснительную модель, что покажет наличие пусть опосредованных, но существующих взаимосвязей между виртуальной активностью и реальной архитектурой социальных связей.

Мы видим, что технооптимизм приобретает черты риторической машины, которая самостоятельно производит некоторые высказывания. Например: «Вам не нравится робот-судья. А что, судья-человек лучше что ли?». Или в Японии закрывается отель с роботами-персоналом Henn na — говорят: «Ну вот, значит, вам не нравятся роботы-горничные. А живая горничная, которая вламывается в номер, когда вы выходите из душа, разве лучше?».

Но и технофобия является такой же риторической машиной. Это вещи, в которые мы верим и которые как бы говорят за нас. Это не хорошо и не плохо.

Человек в Дагестане с зарплатой 20 тыс. руб. в экстренной ситуации за 3 дня собирает 300 тыс., а московский клерк с зарплатой в 100 тыс. руб. в аналогичной ситуации идёт в банк

Второй любопытный параметр здесь — распределение локуса контроля, интерналы и экстерналы. Интерналы уверены, что все события в жизни связаны с их собственными действиями. А экстерналы верят, что всё имеет внешние, иногда сокрытые причины. Но общее количество технооптимистов так велико, что мы обнаруживаем среди них большие группы и тех, и других.

И теперь важно разобраться, с чем это связано, на что влияет. В действительности нельзя сказать, что технооптимисты — те, кто делегировал технике всё, включая ум, честь и совесть, а технофобы, наоборот, сохранили человеческое достоинство. Равно как и обратное не будет верным. Другое дело, любопытно, как это связано с такими параметрами, как склонность к риску, вопросы идентичности и пр. Это задачи последующих исследований.

Главный вопрос, который мы имеем по итогам исследования: в какой степени рост социального капитала в России является ресурсом технологического развития? Мы видим, что социальный капитал позволяет производить инновации. Наличие у вас связей означает, что вы сможете аккумулировать необходимые ресурсы, чтобы создать некий продукт, но парадоксальным образом препятствует выходу на рынок. Почему — непонятно.

Наши коллеги с экономического факультета МГУ говорят, что здесь нужно иметь в виду важное для экономистов различие между бриджинговыми и бондинговыми связями. Бондинговый социальный капитал — это доверие своему ближайшему кругу. Оно создаёт барьер, когда продукт необходимо продвинуть за пределы этого круга. И поскольку в России очень силён бондинговый социальный капитал, то производить получается лучше, чем продвигать. Таким образом мы приходим к вопросу, в какой степени социальный капитал является ресурсом для технологического развития, а в какой — препятствием.