Мирные добрые бездомные, похрапывающие как морские котики на своих лежбищах, Персидский залив расцветающий персиковым цветом для всех кому не лень, челюсть осла завуалированная под гномью катапульту, которой можно управлять при помощи старенького пульта мумифицированного в целлофан для спасения от жирных пальцев фирмы ЭлДжи, наалкоголенный Жин Жерон Лавуатье запутавшийся в собственных волосах и зависший на ветках двадцатилетнего тополя, засаленная картина молодого художника с коричневым стулом и пепельницей для целителей, страницы с грамматикой Морковии, которые время от времени перелистывают прозрачные руки ветра, собаки мигрирующие в другие дворы чтобы спастись от шкрябающих звуков метлы, чтобы упасть в подушки из листьев еще на несколько минут, чтобы не пропустить сны из слоновых костей, чтобы пустить сладкую слюну по акведукам языка, и проснувшись снова нестись лающей стаей, дальше, по своим же следам…

Дворничиха Гавриловна привыкла не замечать окружающего мира, все эти новомодные девайсы и странные на ее взгляд увлечения молодежи. Она была грузной, большой, состоявшейся личностью и в некоторые, особенно пасмурные дни — напоминала мешок с картошкой. В межсезонья у нее пробивались усики как у юного детектива из книг Леонида Данилевского, но ее это не смущало.

В основном Гавриловна мела двор и молчала, она молчала даже про себя, но у нее как у состоявшейся личности была мечта, заветная, страстная и очень притягательная, она жаждала быть балконом. Навсегда зависнуть над землей между этажами, залипнуть как улыбающийся будда, она хотела чтоб на ней курили и хранили всякий хлам. Дворничиха мечтала быть проветриваемой. И, конечно, она хотела новые металлопластиковые окна, хотя в особо грустные дни, в особо грязные дни, когда метла фирмы Липа-12 так сильно шкрябала асфальт, что даже у псов с другой стороны луны проступали слезы от невыносимых звуков, в такие дни Гавриловна была согласна стать даже самым старым и не застекленным балконом, главное зависнуть и созерцать.

Гавриловна была дочерью своего отца — мужские, грубые руки, маленькие губы, которые в основном были сжаты и офицерский нрав, проявляющийся в том, что иногда она гавкала на прохожих. Это происходила несозлости и не иззависти, вообще без злого умысла, оно гавкала непреднамеренно, но сильно и отчаянно, ее отец говорил что это происходит из–за того что она совсем не помнила маму. Проблема была в том, что никто не помнил ее маму. Хотя некоторые утверждали, что она навсегда улетела с крылатыми кошками, и с ними произошел Каюк-мамю, некоторые божились, что она стала супергероем и теперь спасает целые города от бандитов и металюдей в своей коричневой маске и с пастушьим посохом. А еще были слухи, тихие и почти не слышные, слухи, которые говорили полушепотом, слухи о том, что мама Гавриловны узнала о Лавингуре и не смогла сдержаться.

Быть балконом для Гавриловны означало найти свое место, быть нужной хоть кому-то, сегодня был тот день, когда она мела двор и все глубже уходила в свою мечту. Мешковатая и неуклюжая уже бабушка, она спускалась по очень хрупким и нереально маленьким ступеням в самый подвал, туда, где прячутся человеческие чувства и любовь, там, где не бывает людей. Дворничиха, ступая вниз, ступенька за ступенькой — чихала, разгребая паутину и цепляя носом пыльный потолок, время от времени она лаяла на свою тень, но пыталась всеми силами сдерживать себя, потому что от лая ступеньки становились еще меньше, а потолок все ближе приближался к ее голове. Гавриловна сильно сжимала кулаки и иногда пукала, хотя в меру своего возраста это ее не удивлял. Она чувствовала как на ее коже под ватником, появляются подкожные прыщи, из которых пробиваются перья. Она понимала, что происходит процесс окрыления, время от времени она останавливалась от страха что может стать курицей, но продолжала движение вниз своего разума, не теряя надежды что может стать, например, лебедем или на крайний случая Хохлаткой Великолепной. Шаг за шагом, дворничиха начинала ощущать как прекрасно парить над землей, она чувствовала как ее ласкает теплый летний ветер, как он касается своими губами ее новых металлопалстиковых окон и как бы заигрывая, отпрыгивает от нее, чтобы потом снова вернутся и обнять ее еще сильнее. Она видела как близко к ней стало небо, по которому ползут черепашьи-облака и неизменно, сбившись в стаи, бегут белые ватные псы. Все ее тело все сильнее испытывало странное и до этого дня незнакомое мистическое напряжение перед неминуемым превращением.

Но, откуда-то появилась и грусть — дворничиха вдруг вспомнила про лук, который уже пустил стрелы у нее на подоконнике. Она подумала, что в течение месяца ждала созревания лука, чтоб сделать пирожки с зеленым луком и яйцами, а теперь, если она станет балконом — лук пропадет. Ее одолела такая сильная, непередаваемая грусть, что ее метла хрустнула в руке и переломилась…

Гавриловна стояла на самом краю высокого дома, она смотрела вниз и видела свой единственный двор, который она мела изо дня в день. Она увидела проснувшихся желтых псов, пробегающих по своим следам далеко в декабрь. Ее уха нежно коснулась тень одной из крылатых кошек, и Гавриловна улыбнулась, она вспомнила маму, и учуяла вкус свежих, только испеченных пирожков с луком и яйцом. Дворничиха просто стояла и улыбалась, в ее правой руке был кусок переломанной метлы фирмы Липа-12, а во второй ведро, она подняла обе руки вверх и крикнула — В МОЕМ МУСОРНОМ ВЕДРЕ МОЖЕТ ПОМЕСТИТЬСЯ ВЕСЬ МИР!