О том, что российская действительность при Путине напоминает эпоху соцреализма, не сказал только ленивый, однако этот тезис — в его связи с современным искусством — необходимо прокомментировать. Действительно, можно заметить, что, будто перенимая наследие «письменного проекта соцреализма» (Берг), нынешнюю российскую реальность можно разделить на два уровня: непосредственно реальность и квазиреальность, которую последовательно и терпеливо пытаются выстраивать, если пользоваться терминологией Бурдье, агенты политического и религиозного полей. Текстовая советская квазиреальность, которая для «самого читающего народа» СССР была источником его знаний о мире и о самом себе, видоизменяла реальность действительную. Точно так же теперь с помощью разного вида информационных потоков выстраивается российская путинская квазиреальность, последовательно «встраивается» в общество модель традиционной семьи «мама-папа-я» путём утверждения её естественности.

Учитывая это соответствие, можно проводить аналогии между практиками участников постмодернистского художественного проекта соц-арта и практиками нынешних российских артистов, которых не просто можно назвать политически ангажированными, но чьи работы являются откровенно политическими.

Что касается опыта соц-арта, то изначально соц-артовский андеграундный артист не только успешно присваивал символический капитал соцреилизма за счёт стратегии redutio, или упрощения, — бесконечно повторяя и высмеивая клише и эмблемы соцреализма, но и имел — в рамках всё той же начальной «подпольной» позиции — возможность называться радикальным, исследовать границы между искусством и неискусством, художественным и нехудожественным. Однако по мере развития проекта «перестройки» соц-арт, чьи методы стали массовыми и тоже бесконечно повторяемыми, неизбежно шёл к потере права называться практикой инновационной и радикальной. Такой результат — снижение значения соц-артовской деконструкции — вызван, однако, не только тем, что практики соц-арта «омассовились», но и тем, что символический и культурный капиталы соцреализма исчерпались: «Соцреализм умер, а поскольку соц-арт ничего не умел, кроме как издеваться над советской культурой, то можно его назвать несостоятельным, ибо он а) утратил главную функцию, б) не обладал собственной художественной позитивностью, а потому просто не существует вне силового поля соцреализма» (Курицын). Иначе говоря, проект соц-арта можно считывать как текст-диаду — текст, который не может быть прочитан без претекста и становится несостоятельным и бессмысленным с прекращением его существования: «Раз претекст потерял энергоёмкую сакральность, его десакрализация перестала быть энергонесущей. Привлекательность процедуры десакрализации уменьшилась вместе с уменьшением объёма присваиваемого символического капитала» (Берг).

Проецируя проговорённый выше опыт соц-артовского проекта, несложно заметить, что и нынешнее политическое искусство, обращаясь и пытаясь деконструировать путинскую квазиреальность, не сможет существовать без неё. Pussy Riot (если рассматривать, например, акцию «Богородица, Путина прогони»)несостоятельны без РПЦ, Павленский — без судебных структур (акция «Свобода»), отношения с которыми суть продолжение, по словам художника, его политических акций и исследование границ искусства и неискусства; без правоохранительных органов (акции «Туша», «Отделение»). Подобное положение неизбежно приводит к вопросу о том, действительно ли, если вспомнить Деррида, политическое постмодернистское искусство отягощено «концом конца»; иначе говоря: есть ли у постмодернистстких деконструирующих практик реальный конец или они упираются в бесконечный «конец конца»?

Опыт соц-арта, помимо кризиса постмодернизма, предлагает и выход из кризиса, его преодоление — путём либо «утверждения соцреализма как самоценного и уникального периода русской культуры» (Берг), в ностальгию о котором ударились те, кто только что иронизировал над ним; либо применения, как в случае, например, с Виктором Пелевиным, постмодернистского подхода к самому русскому постмодернизму и утверждения за счёт такой тактики «минус на минус даёт плюс» нового позитивного, идеологического взгляда, к которому можно применить объясняющее суждение.

Однако говоря о современном российском политическом искусстве, нужно иметь в виду, что, например, едва ли возможно такое же преодоление постмодернизма, какое осуществил соц-арт. Во-первых, учитывая, что нынешняя реальность суть, как хорошо показали М.Ф. Румянцева и Р.Б. Казаков в интервью Полит.ру, постпостмодернистская — иначе говоря, преодолена постмодернистская позиция «каждый сам себе историк», причём преодолена на государственном уровне: выстраивается новая, единая и целостная, «правильная история», причём особенности её конструирования — в частности, лёгкость её внедрения в общество — связаны с постмодернистским опытом отказа от истории, — учитывая такую характерную черту реальности, сложно говорить о потенциальной волне ностальгии по нынешней культуре России, которая сама есть в некоторой степени ностальгия по эпохе соцреализма. Во-вторых, даже если ностальгия имеет место в будушем, то она вряд ли может быть соотнесена с ностальгией соц-арта по соцреализму: это была бы ностальгия по «российско-путинской» эпохе, временные рамки которой можно обозначить не «правлением» Путина, а, скорее, двумя событиями-координатами: выбор Медведева в качестве президента в 2008-м году и Болотное дело 2012-го, — ностальгия по периоду максимально выраженной оппозиции. И хотя если и учитывать, что ностальгия по эпохе включает в себя ностальгию как по борьбе, так и по тому, против чего она была направлена, всё же нельзя говорить о повторении опыта участников соц-артовского движения, ностальгия которых была направлена, в первую очередь, на сам соцреализм, а не период его успешного деконструирования. В-третьих, опыт «связывания» постмодернистских практик с массовой культурой, возможный, как показал опыт Пелевина, за счёт соединения формалистски применённых методов предшествующих ему постмодернистов, прикрывающих внутреннюю идеологически направленную основу текста/высказывания, также едва ли может быть осуществлён в нынешнее время. Это обусловлено как тем, то современные политические практики отказываются от нарочитой усложнённости своих высказываний и формализма, свойственных постмодернизму, так и тем, что каждое громкое высказывание — будь то танец в храме «Пусси Райот» или «Хуй в плену у ФСБ» арт-группы «Война» — получает массовую огласку и в связи с этим получает множество корректных и некорректных интерпретаций, иначе говоря изначально существует в качестве явления массовой культуры.

В связи с этим едва ли можно говорить о преодолении кризиса постмодернистской практики деконструкции в нынешнее время: с концом претекста, с разрушением границ, которые стремится преодолеть тот или иной художник, его действие становится несостоятельным, а постмодернизм — ненужным. Иначе говоря, самым разумным поведением артиста после разрушения того, на что была направлена деконструкция, было бы осознание своей ненужности, то есть «я всё сделал, ребят, пока», а не восстановление уже использованного им символического капитала разрушенного претекста за счёт, например, механизма ностальгии. Существование постмодернистского искусства, таким образом, конечно. Однако мир можно представить как своеобразный универсум, в одной точке которого ещё нужна, а в другой — уже не нужна деконструкция. Можно считать, что модель «идеального мира» есть бесконечность, к которой стремится общество: предполагая, что она достижима, мы вынуждены признать, что у постмодернистской деконструкции есть конец, что она, точку за точкой заполняя мир, уничтожает сама себя и приближает нас к идеальной модели; однако, понимая, что бесконечность суть недостижимая величина, мы неизбежно оказываемся в «конце конца» Деррида. Единственный выход из обозначенной двойственности — определение временных границ, в которых существует то или иное политическое высказывание. Несмотря на то что политическое высказывание перестаёт быть состоятельным и нужным после разрушения границ, на деконструкцию которых оно было направлено, корректно было бы предположить возникновение новых границ и не-идеальностей, которые нужно было бы преодолевать. Иначе говоря, постмодернистская практика деконструкци — не как общий метод, а как единичное высказывание конкретного агента культурного и политического полей — однозначно конечно в рамках непродолжительного временного периода, однако если подразумевать под деконструкцией общий подход вне временной означенности, то можно говорить о вневременном статусе механизма деконструкции.