Кирпич-наружу — модно, ровная штукатурка — нет. Я как-то слышал, что тяга к ремонту — симптом старости, тогда как юность растет и в руинах. Значит, молоды те души, чьи тела желают лофтовых стен? Дышать здоровьем и энергией — но только на фоне индустриальных развалин. Эта мысль держится на метафорическом противоречии, но играть по этим правилам скучно. Есть и другая причина от них отказаться:

Кирпич-наружу — это попытка убедить себя, что кирпичи — это всего лишь кирпичи, а швы раствора между ними — просто швы. Заброшенные здания теряют не только утилитарность, но и архитектурный камуфляж — то, чем скрыты несущие конструкции. Следовательно, это завершающий этап в деметафоризированном восприятии архитектуры. Якобы когда готический собор отражал иерархию дуального мира, а барочные интерьеры воплощали пантеизм, каркас скрывала некоторая символическая поверхность — рельеф, лепнина, мозаика и т.п. Таким образом, сама структура здания являлась метафорой. Собор — не здание, но образ мира. Барочная зала — не помещение, но вездесущность бога. В противовес этому современные индустриальные руины равны самим себе. Мало того — это руины уже атеистической (неметафорической) архитектуры. Архитектуры голых функций, которая не вуалирует свои конструкции и не символизирует идеологемы. Эта архитектура словно пришла вслед за позитивизмом и отстояла свои позиции даже после его смерти. Теперь она еще и выведена из строя — покинута, разрушена, деутилитаризирована. Это идеальный символ пресловутого возврата к вещам — осколка феноменологии (или позитивизма?). Но и здесь мы пойманы меж зеркал противоречий:

Кирпич-наружу, становясь стилистическим клише и переставая быть стечением обстоятельств, превращается в очередную метафорическую архитектуру. И вот уже философы-жонглеры и экзальтированные эрудиты слагают статьи о живописцах развалин, заслуженные режиссеры строят вокруг мизансцены, а кураторы составляют аннотации к ретроспективам. Искусство любуется руиной, вбирает ее в себя и, в конце концов, обретается в ней, поселившись среди крошащихся стен и выбитых стекол. Разрушенный завод становится метафорой смерти, распада антропогеники. Но ЦСИ в здании заброшенного завода — это метафора застывшей, пролонгированной смерти. Это смерть, забальзамированная совриском, который якобы смотрит в будущее. Но этот взгляд — банальная замедленная съемка, прикованная к остовам индустриального ландшафта. И с каждым кадром они окованы рапидами моды все прочнее — ведь последние, словно плющ или мхи, заинтересованны в устойчивости того, на чем им приходится расти.

Кирпич-наружу оттеняет ветхость внутри. Пустеющим людям комфортнее смотреть на него, чем пялиться в собственное зияние. Это не только попытка убедить себя в том, что кирпичи равны самим себе. Прежде всего, это судорожное цепляние за вялую надежду: эти развалины развалятся быстрее, и мы переживем хотя бы их.

Кирпич-наружу — это иллюзорная отдушина, мерещащийся оазис в вихрях постоянных обновлений и последних версий. Если Парфенон навевает туристам штампы о вечности, то в заводских руинах люди хотят видеть подконтрольность времени: мы законсервировали этот распад, подчинили его своим вкусам. Но

Кирпич-наружу требуют ухода: очистка от солевых разводов и кусков цемента, шлифовка, покрытие лаком. Забавно то, что это когда-то предсказала советская сатира — в истории о провале, за посещение которого надо платить, чтобы тот поменьше проваливался. Известна присказка — история повторяется дважды: первый раз — трагедия, второй — фарс. Но если это изначально происходило в виде фарса, то как назвать второй виток?

Кирпич-наружу — это то, до чего не могли додуматься идеалисты, а декаденты воспринимали как предсмертный бред. Есть только один способ соскочить с карусели не смешных метафоризаций: восстановить в них реальные заводы. Не использовать для своих потребностей индустриальное пространство, но вернуть заводу производительные силы, отдав ему самих себя. Уйти от бессилия производства фантазмов и слиться со стуком станков.

Нурбий Къаншъау