Когда начался аукцион, я словил себя на мысли, что все мои экономические ощущения оказались сосредоточены в одном месте. Желание обладать, конкурировать, стремление помочь своим друзьям, чувство стыда и неуместности жалости, на которых ловит себя человек, подающий милостыню, пафос меценатства, тревожный уют бухгалтерского учета, азарт венчурного инвестирования (на некоторые из выступлений купившим их людям было разрешено продавать билеты). Когда студенты КАМА (и по совместительству печально известной НАОМА) обнаружили, что организаторы торгов начинают сбрасывать цену на работу Ларисы Венедиктовой (это называется голландским аукционом, изобретенным во времена тюльпановой лихорадки, по правилам которого до сих пор продают цветы на ярмарке в Алсмере), они оказались перед выбором: с одной стороны, дождаться падения цены, а с другой (я делаю некоторое допущение) обнаружили в Л.В. самих себя, то есть тех (художников), которым можно меньше платить (что в Украине зачастую означает не платить вовсе). Тут нужно заметить, что стоимость работы была определена как минимальный гонорар за выступление перформера в европейских странах (не учитывая работу технического персонала, голое выступление). В перерыве между лотами Лариса Бабий рассказала о том, что в Америке это так не работает: никто бы не стал объединяться с другими людьми на аукционе, чтобы дать чему-то случиться. Мы тогда подумали, что вот это смешение чувств — результат рассеянной украинской экономической реальности, где, как в землянке и блиндаже, экономические практики не имеют своих собственных мест и привычек. Потом Лариса заметила, что десять лет назад, когда проходила выставка “Ценность”, происходившее и правда напоминало аукцион: галеристы действовали исходя из своих бюджетов, люди состязались за право обладать искусством, ярмарка казалась тщеславной и сытой.