Так вышло, что моё знакомство со сборником Марка Фишера «Призраки моей жизни» выпало на то время, когда интернет стали наполнять высокореалистичные картинки и видео, сгенерированные нейросетями. Прямо сейчас различные паблики и каналы постят одну и ту же подборку видео, созданных при помощи Google Veo 3. Вы наверняка их видели, даже если не очень пристально отслеживаете текущие тренды. 

Читая реакции пользователей в комментариях, я вижу отчасти шуточные, но всё же не лишенные тревоги и пессимизма размышления о будущем, говоря в широком смысле, контента. О том, что будет как с его создателями, так и с теми, кто его потребляет. Люди предрекают смерть профессиям режиссёра, музыканта и дизайнера, и боятся очутиться в мире, где почти не останется ничего человеческого. Начиная с рекламных баннеров на сайтах и заканчивая внешним видом персонажей в компьютерных играх, всё будет создаваться из переработанных, кем-то ранее созданных материалов. Другими словами, перспектива победы пластмассового мира никогда не казалась такой осязаемой.

Думаю, однако, что многие из этих комментаторов всё это время кое-чего не замечали. Потому что нейросети, на мой взгляд, — это лишь логичный этап развития тех процессов, что уже давно закрепились в популярной культуре и являются характерными для нашего с вами века. 

Если вы знакомы со сборником Марка Фишера, то, о чём я буду говорить далее, вряд ли вызовет у вас интерес. А для тех, кто не знаком, я рекомендую обратиться к первоисточнику. 

Те, кого называют «зумерами», могут не ощущать культурного застоя. Будучи ребёнком конца прошлого столетия, я и сам не до конца понимаю, как это: когда ты вставляешь в проигрыватель новую пластинку, кассету или диск, открывая для себя нечто, чего не было в этом мире до того, как это придумал конкретный музыкант или коллектив.

Разумеется, это не значит, что мне чуждо ощущение новизны: до сих пор я открываю для себя жанры и направления, о существовании которых раньше даже не подозревал. Тем не менее, предметы таких открытий — это, как правило, артефакты уже ушедших эпох.

Я обожаю группу Death, которая одной из первых сформировала новое для своего времени направление в метале и продолжала свои эксперименты до самой смерти Чака Шульдинера — человека, который как мало кто из музыкантов выворачивал перед слушателем своё нутро. Я был поражен, увидев в кинотеатре «Забавные игры» Ханеке — потому что не знал, что во время просмотра кинофильма можно настолько идентифицировать себя с персонажами по обе стороны баррикад. Я был захвачен фаулзовским «Коллекционером», когда открыл для себя ранее не знакомую форму книжного повествования. А прямо сейчас я переоткрываю для себя King Crimson, удивляясь тем сплавам джаза, рока и неоклассики, которые можно услышать на проникновенной пластинке Lizard, или совершенно уникальные по музыкальному материалу композиции с Lark’s Tongues in Aspic, где ты зачастую не понимаешь, что служило источником того или иного звука.

Однако всё это было выпущено ещё в прошлом веке.

Новые авторы, за некоторыми исключениями, приносят в массовую культуру не так уж много по сравнению с предшественниками. С этим, кстати, я связываю локальный интерес ко всему субкультурному, андеграундному, трансгрессивному. Те, кто устают от однотипных фильмов и музыки, ищут новые формы; там их поджидает другая ловушка — постирония. Не предлагая ничего качественно нового, у многих возникает соблазн уйти в отрицание, высмеивание и неприкрытую эксплуатацию знакомых образов. Такой подход может разочаровать своей неискренностью, как случилось со мной недавно по прочтении романа «Земля» Елизарова. Поначалу производя впечатление серьезного и детально прописанного текста, всё к последним страницам превращается словно в неудачно пересказанный анекдот — который может и звучал бы забавно, если бы ты не слышал его сотни раз до этого, а рассказчик был бы хоть сколь-нибудь харизматичным. 

Во вступлении к «Призракам…» Фишер описывает, как развивалась массовая культура в XX веке — многое из этого он застал лично. Это время отличали как скорость, с которой новые жанры сменяли друг друга на пьедестале популярности, так и их качественные различия. И это касалось всех слоев культуры, как самых поверхностных, так и более скрытых от глаз обывателей. Почти всё, с чем мы имеем дело сегодня, было заложено и сформулировано именно тогда: если раньше революции происходили чуть ли не каждый день, то сегодня мы наблюдаем медленную, почти незаметную эволюцию — да и то не везде. К слову, даже способ потребления контента тогда отличался: оцените, чем для Стивена Уилсона в его время была новая музыка [4:46].

Однако Марк Фишер идёт дальше, выходя за рамки образа престарелого пессимиста, для которого всё лучшее уже осталось позади. Он утверждает, что мы имеем дело не просто с тоской по прошлому, а попадаем во временную аномалию, где новое не только почти не развивается качественно, но и активно эксплуатирует старые образы, создавая некий культурный прецедент. Ты смотришь музыкальный клип, который по всем формальным признакам должен был был классифицироваться как артефакт ушедшей эпохи, но смутно ощущаешь тревогу — догадываясь, что в этом есть какой-то подвох. А потом смотришь на дату выхода клипа — и оказываешься в недоумении, задавая себе вопрос: «Его ведь не вчера выпустили, просто до этого его не было на YouTube, да ведь?».

То, о чем пишет Фишер — это не просто эксплуатация ностальгии (хотя и она в чистом виде, безусловно, имеет место). Это межвременная аномалия, для которой характерна попытка удержаться за то, что уже было, а недостаток творческой смелости перетекает в инфантильное желание сохранить состояние гомеостаза. Одной ногой мы стоим в прошлом, то есть в загробном мире, а другая нога занесена над землёй и не рискует на неё ступить, потому что не чувствует твёрдой почвы. И в таком промежуточном подвешенном состоянии культура находится уже не меньше двадцати лет (по Фишеру, это началось ещё раньше, после победы неолиберальных политиков). Словно кто-то начал играть в «Море волнуется раз», но ведущий велел закрыть глаза, убежал и ничего не сказал, оставив доверчивых участников стоять в дурацких позах.

Многое из этого это я ощущаю и на себе. Все мы хотя бы раз в жизни представляли себе, что бы мы изменили в жизни, вернись мы в детство со всеми текущими воспоминаниями. Какие бы приняли решения, зная, что ожидает нас впереди. Кроме того, детство — это для многих пора максимальной беззаботности и открытости к миру. Думаю, что производители контента стараются эксплуатировать эти эмоции — иначе бы я не стал на релизе покупать недавно вышедший ремастер Oblivion. Оригинальная игра для меня олицетворяет детство, и я с сожалением должен признать, что ни один современный игровой релиз я не ждал с таким радостным предвкушением. На каком-то подсознательном уровне мне казалось, что Oblivion станет для меня порталом в детство, окажись я в котором снова, я бы вновь увидел открытое передо мной бескрайнее будущее. Однако по прошествии 10 часов игры я сумел убедиться, что меня в каком-то смысле обманули: обёртка у игры оказалась новая, и даже боевые механики в ней сделаны с поправкой на современность, но в своём ядре, и даже по дизайну окружения, это оказалась та же самая игра, первый уровень которой я могу пройти с завязанными глазами. Путешествия во времени не случилось, потому что я не испытал посетившего меня тогда, в семилетнем возрасте, ощущения новизны.

Так что надо констатировать, что пластмассовый мир начал своё победное шествие ещё задолго до нейросетей. Или же, по крайней мере, параллельно с ними, пока OpenAI и другие компании готовили атаку с фланга.

Сама идея нейросети в своей основе несёт в себе отрицание всего нового. Суть любой нейронной модели состоит в том, что она генерирует нечто, что кем-то и когда-то уже было создано. Поэтому вышеупомянутые ролики Google Veo 3 не вызывают у меня особых эмоций. Единственное, что представляет для меня некоторый интерес — это то, как на уровне технологии выглядит сам процесс этого обучения и создания контента по образу и подобию загруженных референсов. Как культурное явление мне нисколько не любопытна такая переработка образов — я не радуюсь, когда вижу, как кто-то задаёт промты на перерисовку интернет-мемов в стилистике мультфильмов Ghibli. Для меня это выглядит просто как баловство. 

Тем не менее, я вижу во всей этой тревожной ситуации потенциал к позитивным размышлениям. 

Я почти убежден, что нейронная сеть не способна создать ничего качественно нового. Говорю об этом с небольшим сомнением, потому как не исключаю фантастических сценариев. Думаю, что любого гениального автора от обычного производителя контента отличает способность находить неожиданные, оригинальные решения. Если нейросеть такую способность обретёт, это и будет настоящим технологическим прорывом (может быть, подобные прецеденты уже были — буду рад увидеть дискуссию в комментариях). Но пока что она просто воспроизводит нечто на основе уже существующего, либо просто перебирает варианты с большей, чем человек, скоростью — что видно на примере интеллектуальных настольных игр. Но в общем это напоминает мне, скажем, просто хорошо выдрессированную собаку. Собака будет исправно выполнять команды, возможно даже виртуозные акробатические кульбиты, но в обозримой перспективе не сможет эволюционировать и стать доминирующим видом на планете.

Поэтому я надеюсь, что такое неприятное осознание застойных явлений в культуре даст нам новый толчок начать создавать что-то по-настоящему исключительное. Обращаясь к своему уникальному опыту и бескрайнему воображению, работу с которым (посредством медитации) Дэвид Линч называл основой своего творческого метода, мы способны генерировать то, что пока не может сгенерировать ни одна, даже самая высокотехнологичная нейросеть.

Таким образом, всё самое тривиальное и легко воспроизводимое рискует просто… перестать вызывать интерес.

Ловите идею для антиутопической книги или фильма: представьте себе мир будущего, где нейросетевой контент полностью захватил пространство массовой культуры, и только истинные ценители-неформалы достают из-под полы старые кассеты, записанные живыми людьми. А ещё — пытаются идентифицировать конкретные признаки, по которым любое настоящее творчество можно отличить от искусственного. 

А ещё я думаю, что мы стали забывать, в чем вообще состоит суть творчества. Явно не только в попытках завоевать сердца сотен поклонников или заработать денег. Главная его ценность и радость — в самом процессе. Разумеется, всем нам важно признание — ещё будучи детьми, мы приходили к родителям со своими рисунками и искали одобрения в их реакции. У кого-то родители даже размещали рисунки детей на рабочем месте. Но такая потребность, я полагаю, вторична по отношению к самому процессу. И вот это — то, что нейросети ни за что не смогут у нас отнять. Никто не может отнять у человека удовольствие от поиска новой мелодии на музыкальном инструменте. Сосредоточенность и погруженность, с которой мы создаём картину или скульптуру (вспомните, как персонаж советского романа «Лезвие бритвы» Ефремова отдавал всю свою энергию на создание образа любимой девушки). Спокойствие и размеренность, которые так характерны для вязания. Для меня таким проявлением себя стало написание текстов: отказаться от этого я едва ли когда-нибудь смогу — слишком велика бывает жажда выразить свои мысли. В пиковые моменты она доходит до навязчивости.

Думаю, что даже первобытным человеком в первую очередь двигало желание проявить своё воображение и получить от этого удовольствие, и только затем — жажда одобрения и внимания.