«Высшая мера» — премьера Центра имени Мейерхольда, которую можно будет увидеть только 8 ноября. Это спектакль-акция к столетию революции в Германии, дискутирующий революционные цели и методы. В его основе кантата или «дидактическая песня» Брехта и Эйслера «Die Maßnahme» в авторизованном переводе Сергея Третьякова, которого Брехт считал своим учителем. На сцене семь артистов, хор в сто сорок голосов под управлением Андрея Котова. За фортепиано Петр Айду.

Немецкий режиссер Фабиане Кемманн ставит эту вещь в четвертый раз и впервые — в России. Елена Ковальская поговорила с режиссером и актрисой Маргаритой Брайткрайц за три дня до премьеры.

Елена Ковальская: Брехт назвал «Die Maßnahme» «дидактической песней». Прямо говоря, это наглядная инструкция по революционной борьбе с угнетателями. Очень убедительная. Но в России революция вылилась в террор. Наученные историей, мы в России слышим теперь в этой пьесе разоблачение революции. Но я хотела бы узнать вас, немцев — к чему вы побуждаете зрителя? Чего ждете от русской аудитории?

Фабиане Кемманн: Я думаю, что главная идея «Высшей меры» состоит в том, чтобы каждый из нас выработал собственную позицию по отношению к ситуациям в пьесе. Чтобы позиция за время работы над спектаклем появилась у артистов.

Что касается мыслей Брехта о том, что только через насилие можно изменить мир — я согласна, что как в России, так и в Германии мы вынесли урок из катастроф 20-го века и поняли, что насилием мир нельзя изменить к лучшему.

Брехт и Эйслер писали эту пьесу еще до того, как установился тоталитарный режим и случились все эти катастрофы — в 1930 году. Это было до того, как в Германии к власти пришла национал-социалистическая немецкая рабочая партия, а в СССР начался сталинский террор. Пьеса оказалась крупнее, чем инструкция для революционеров тридцатых годов. В ней есть две вещи, которые нам важны сегодня. Мы понимаем эту пьесу через фигуру Юного товарища, через персонажа, который видит несправедливость и не может с ней мириться. В самой пьесе фигура Юного товарища — пустота, на месте которой может быть каждый. И второе: мы не даем зрителю готовых ответов.

Маргарита Брайткрайц: В спектакле группа людей предстает перед хором, который может быть народным судом или просто собранием людей. И рассказывает о том, что они убили своего товарища. Люди просят хор рассудить их, потому что они сами не знают, правильно они поступили или нет. Тогда хор предлагает им наглядно показать, как все произошло — чтобы вынести приговор. Люди начинают рассказывать: они отправились в Китай, чтобы агитировать там, и во время этой агитации произошли ситуации, в которых Юный товарищ действовал, руководствуясь эмоциями и убеждениями. Скажем, он всегда пытался действовать правильно, в итоге выходило не то. Так он поставил под угрозу их общую работу. Тогда им пришлось застрелить своего товарища, и он сам с ними согласился, что другого выхода не было. Когда же они возвращаются и хор начинает их хвалить, они останавливают хор: мы сделали все, что могли, но… И вот это «но» их беспокоит. И это «но» беспокоит всех нас.

Фабиане Кемманн: Брехт и Эйслер не хотели в своей пьесе научить нас тому, как устроен этот мир. Да, в тот момент они были уверены, что коммунизм — это хорошо для всех. Но они вовсе не хотели сказать: мы изменим мир к лучшему, если убьем Юного товарища, ведь он — их будущее. Они приглашали зрителей и исполнителей подумать вместе с ними о том, что такое справедливость.

Маргарита Брайткрайц: Дело в том, что в спектакле есть такой момент: агитаторы спрашивают у хора, как поступить. Вот и мы хотим узнать от зрителя, как нам поступить?

Вопрос, который ставит Брехт перед нами сегодня: если путь, который казался таким правильным, заводит в тупик — это не значит, что не нужно искать другого пути. Но если кто-то знает правильный путь, уже открыл его, но не может объяснить другим, как по нему идти, в этом открытии нет никакого смысла.

Фабиане Кемманн: Брехтовские герои пытаются просчитать, к чему приведет каждое из возможных решений. Если мы сделаем вот так — то будет вот так. А если сделаем по-другому — то будет вот так. У них была цель и была теория. Сейчас в мире похожая ситуация, но нет ни одной теории, которую разделял бы широкий круг людей. Сейчас во всем мире консервативные партии набирают голоса. Несколько дней назад в Бразилии выбрали нового президента, который говорит на одном языке с Трампом и Путиным. Нам необходимо понимать, как мы можем действовать сегодня, необходимо понимать картину нашего мира и ситуацию, в которой мы находимся. Для этого мы можем использовать «Высшую меру».

Елена Ковальская: Хотела бы поговорить о типе театра, который предлагает Брехт в «Высшей мере». Это театр совместного участия. Практикам соучастия в искусстве больше ста лет, они родом из авангарда с его потребностью сблизить искусство и реальность. Сегодня такой театр предлагается называть партиципаторным. И к нему предъявляются следующие претензии: такой театр пытается участвовать в решении социальных проблем, но только имитирует решение. Например, на спектакле инклюзивного театра у зрителей возникнет ощущение, что здесь и сейчас, пока шел спектакль с участием инвалида, он, инвалид, стал частью общества. В действительности этого не случилось. Но возникло такое приятное ощущение, как после выполненной работы. Властям такой театр дает возможность снять с себя груз социальной работы и переложить ее на искусство.

Фабиане Кемманн: О, было бы прекрасно, если бы власти просто перекладывали ответственность. Но они ведь еще и запрещают помогать — например, спасать утопающих мигрантов в Средиземном море.

Маргарита Брайткрайц: Понятное дело, что спектакли такого рода не решают проблемы, но они хотя бы поднимают проблему, ставят вопрос и дают людям пищу для размышления, толчок. Чем больше на себя берет функций общество, тем более ответственным оно становится.

Фабиане Кемманн: Я думаю, критика партиципаторного искусства, о которой вы говорите — пустое академическое бла-бла-бла. Нужно открывать пространства, которые бы давали нам возможность дискутировать: что мы должны менять, и кто такие «мы»? С кем мы будем решать эти вопросы? Нам нужны места, где есть свобода. Я считаю, что такое пространство, как ваш театр — это место, где можно дискутировать, и для меня это значимо. Это не тот театр, который Брехт называл «наркотиком для буржуазии», но пространство, где мы можем понять что-то о себе. То, что мы здесь делаем — это не суррогат социальной жизни, а место, где мы можем начать. Где еще мы можем начать? Многие правда делают партиципаторное искусство без цели, но есть и те, кто делает нужное искусство. Как, например, ваш Петр Павленский в Париже. Его акция с поджогом банка — это шедевр!

Кстати, в его акции тоже есть партиципаторный элемент. На фотографии полицейские с двух сторон хватают его за руки. Они не хотят становится участниками его перформанса и играть такую роль, но — играют. А за их спинами в костре горит банк, олицетворение частной собственности. Эта картинка много говорит о власти и о сопротивлении. С теми же вещами разбираемся и мы: сопротивление власти, в каких формах оно возможно? Мы хотим быть вместе, но как однородная масса или индивидуумы с разными возможностями? В «Высшей мере», например, у нас участвует хор людей с особыми возможностями — они поют руками на жестовом языке.

Елена Ковальская: Расскажите о себе.

Фабиане Кемманн: Я родилась в Кельне, в Западной Германии. Когда разрушали Берлинскую стену, мне было девять лет. Мы с родителями в пригородном доме у камина смотрели по телевизору вечерние новости. Где ты была, когда разрушали стена упала? Ты ведь мне рассказывала.

Маргарита Брайткрайц: Мне тоже было 9 лет. Помню, я чищу шкаф, в котором обувка лежит, меня оставили делать работу, а сами гуляют где-то на улице, а телевизор, естественно, включен весь день. И тут я слышу, как Ельцин по телевизору говорит: «Мы свободны, товарищи». Я бросила щетку и тоже пошла гулять. Ведь мы теперь свободны.

Елена Ковальская: У меня много друзей, которые приехали тогда из Европы в Россию, чтобы пережить здесь перемены, поскольку дома было без перемен.

Фабиане Кемманн: Когда мне было 20, я поехала в Берлин. И там впервые встретила людей, которые жили в другой системе, смотрели на мир иначе, чем я. Благодаря этим людям передо мной встали вопросы, которые раньше никогда не приходили мне в голову. Я полюбила работать с людьми из Восточной Германии, из Болгарии. Я полюбила театр — как место, где можно что-то изменить. «Фольксбюне» при Франке Касторфе, например, был местом дискуссии, действия. Брехт писал, что надо оказывать влияние, действовать. И именно для этого мы поставили эту пьесу, которая здесь называется «Высшая мера», а в Германии называется по-другому, «Die Maßnahme» (дословно: «Мероприятие» или «Принятие меры»). Когда я пригласила Маргариту ставить ее со мной в России, ей было сложно решиться. С одной стороны, ей было интересно, а с другой, она боялась встречи с Родиной.

Маргарита Брайткрайц: Моя семья уехала в Германию в 1994-м. Я училась в школе в Берлине, поступила в театральное. В «Фольксбюне» я много работала с Кастрофом, но не в труппе, а как приглашенный артист, я была свободна в этом смысле, хотя чувствовала себя частью команды. Для меня «Фольксбюне» — это огромный корабль с капитаном во главе. Я могу говорить про Франка Касторфа бесконечно. Он невероятный. Он, например, обожал ситуации, когда между эпизодами, где актеру надо было быстро переодеться, на сцену выбегал гример. Когда Франк видел этого гримера, он сразу делал его частью спектакля. Если работникам однажды пришлось вытолкнуть на сцену танк, то они это будут делать каждый раз потом в спектакле.

Елена Ковальская: Касторф руководил «Фольксбюне» четверть века. Он сформировал несколько поколений театральных художников, но также и публику. Про «Фольксбюне» говорили, что это общественный форум — мол, в этом театре современные немцы осознавали, что значит быть немцем. Но Касторфа уволили, когда ему исполнилось 65. Что сейчас происходит в театре?

Маргарита Брайткрайц: Деталь. Все познается по контрасту. Тут недавно на репетиции в «Фольксбюне» была история. Толпа людей окупировала все здание театра на неделю, они курили, играли на рояле и пили пиво. Крис Деркон вызвал полицию, он сказал, что репетировать так невозможно. Франк бы так не поступил, он оставил бы людей как участников постановки.

Елена Ковальская: Почему вам важно было сделать пьесу именно в России? Вы чувствуете себя брехтовскими агитаторами? Вы хотите нас разбудить?

Фабиане Кемманн: И да и нет, это не просто объяснить, мы ведь и учимся у вас.

Елена Ковальская: Чему?

Фабиане Кемманн: Когда я в первый раз в свои двадцать лет встретилась с девушкой из Восточной Германии, я столкнулась с вопросами, которые до этого я никогда не ставила. Россия испытала коммунизм на себе, она совершила большой и болезненный эксперимент над самой собой, ее опыт ценен для всего мира. Мне очень интересно здесь повстречаться с людьми и поговорить, они ведь эту пьесу понимают по-другому. Самое ценное в этой работе — встречаться с хорами, каждый хор — сингулярный мир, и эти миры очень разные. Вот в Германии был хор, где пели старушки коммунистки из ГДР, другой хор был хор подростков из школы из Западной Германии. У них совершенно разные точки зрения, перспективы. Был еще хор бездомных, мы работали вместе с ассоциацией для бездомных людей. Они сразу схватывали суть пьесы, ее вопросы были для них важны. А успешные состоятельные люди пьесу не понимают. Только работая с разными хорами я по-настоящему поняла, что такое классовое деление. Теория — теорией, но на практике сегодня не сразу определишь, как она действует.

Елена Ковальская: В Германии преподают марксизм?

Фабиане Кемманн: В школе на уроках истории нам преподавали немного, но сейчас, конечно, я знаю его лучше (смеется). Вот еще в чем разница между постановкой в Германии и здесь: хористам в Германии я рассказывала, что такое революция и как она развивается, это была очень сложная задача, и для них это было чем-то очень диким и экзотическим, они ничего не знают ни про свою, ни про вашу революцию. А когда я здесь встретилась с “Хором энтузиастов”, который занимается на Шоссе энтузиастов, и начала им рассказывать о пьесе и революции, то в какой-то момент почувствовала себя идиотом: они это лучше меня знают. Это был очень важный момент.

Интервью: Елена Ковальская

Подготовка текста: Елена Ковальская, Софа Кругликова