Иногда лучше промолчать, чем что-то сказать — и это высказывание сполна относится к той группе людей, которую мы можем называть российской эмиграцией. Долгое время мне не хотелось касаться этой темы, потому что я не принадлежу к этой доблестной когорте, и меня эти заграничные страсти не касаются. Но причина, по которой я всё же хочу написать эту заметку, во многом связана с тем, что за это долгое время, что я наблюдаю за российской эмиграцией, я вижу то, что не хотела бы видеть.

Обозначить мне бы хотелось то, что образ российского эмигранта чаще всего — это образ зацикленного на себе и своих интересах гражданина. Этот образ, впрочем, сформировался не вчера, и особо бдительными наблюдателями отмечался ещё в период, скажем так, основной волны эмиграции. Иначе говоря, мало какой эмигрант, хоть и прикрывающийся политическими мотивами своего бегства, бежал с мыслью, что его дальнейшая и основная цель — способствование освобождению себя и своей страны. И сегодня можно видеть, что такую цель не преследуют даже те, кто перед собой такую цель ставил. И всё потому, что сама среда, в которой была сформирована эмигрантская тусовка, этому не способствует. Когда люди, которые существовали в определённом круге общения, совместно оказались в этом же круге общения, но уже в другой географической локации, они не воспринимают друг друга как боевых товарищей, они всё ещё друг для друга тусовка. Люди, которые живут в этом «тусовочном» мышлении и восприятии, никогда не будут настроены на вовлечение в те социальные группы, которые их не принимают и не воспринимают.

Мир этих изгнанников сужается до размеров уютного кафе в Праге, тесной квартиры в Тбилиси или коворкинга в Ереване, где они обсуждают, кому из знакомых удалось получить вид на жительство, а кто нелепо опозорился, пытаясь встроиться в местный контекст. Они говорят на своем языке, в своем кругу, создав искусственный микрокосм, точную копию того сегмента социальных медиа, из которого они вышли, только в трехмерном пространстве. Они окружают себя непроницаемой оболочкой из общих шуток, общих воспоминаний и общего ощущения временности происходящего. Эта временность — ключ ко всему. Они живут с оглядкой на возвращение, которого не будет, или в ожидании некоего великого события, которое разом разрешит все их проблемы и оправдает их бегство. А пока что можно просто существовать, культивируя собственную исключительность: мы-то уехали, мы-то поняли, мы-то видели. Эта исключительность становится главным капиталом, валютой, которой они расплачиваются друг с другом внутри своего замкнутого мирка. И любая попытка выйти за его пределы, по-настоящему вступить в диалог с чужим миром, грозит потерей этого капитала, статуса «своего в доску». Зачем рисковать? Гораздо проще и безопаснее бесконечно рефлексировать над прошлым, которое они якобы отвергли, но которое навсегда осталось их единственной реальной точкой опоры. Они бежали от системы, но прихватили с собой её главный продукт — человека, для которого любое «мы» существует лишь как противопоставление враждебному «они», а солидарность заканчивается там, где требуется усилие, чтобы понять другого.

От своих бежавших товарищей я слышу порой совершенно циничные слова, что нечего озираться теперь на Россию и что-то там изменить, спасай в первую очередь себя. Я не могу согласиться ни с таким предложением, ни в принципе с тем, что бегством я могу себя спасти. Спасение для человека, который осознаёт себя гражданином, а не просто какой-то странствующей ноуменальной сущностью, состоит в том, чтобы отбивать своё право на существование в привычном для себя культурном пространстве. Эскапизм не может быть спасением, это просто отсрочка неизбежного конца. Отделив себя от контекста, от языка, от поля общей борьбы и памяти, человек превращается в идеального потребителя — аполитичного, безродного, легкоуправляемого. Он спасает не жизнь, он спасает своё биологическое существование и лишь обрекает себя на медленное культурное и духовное вымирание в удобной для него резервации. Это не жизнь, а её симулякр, где главной ценностью становится виза в очередную страну и какие-то бессмысленные кухонные разговоры о политике, а не мысль, рождённая в диалоге с родной историей и не действие, направленное на то, чтобы выхватить эту историю у оккупанта. Право на существование не даруется — оно отвоёвывается ежедневно здесь и сейчас, в сопротивлении тому, что это существование делает невозможным. Бегство — это не акт сопротивления, это капитуляция перед лицом врага, молчаливое согласие с тем, что поле битвы безвозвратно проиграно. И самое страшное, что, капитулировав, человек внутренне уже соглашается с правотой победителя и начинает искать оправдания своей пассивности в высокопарных рассуждениях о спасении самого себя. Но такой спасённый — это уже не гражданин, это призрак, обречённый скитаться по чужим углам, с тоской вспоминая то место, где он когда-то мог бы быть настоящим.

Поэтому когда Пётр Рябов указывает, что «эмиграция и бегство лучше и осмысленнее, чем холуйская покорность, а зачастую, как в случае с духоборами, это открытое и смелое, но ненасильственное сопротивление», а «уклонение, саботаж, уход людей из-под власти Старшего Брата и из-под отеческого надзора государства — это долгая и мощная российская традиция, о которой полезно напомнить и сегодня», я не просто не могу с этим не согласиться, но и вижу в этом постулате страшное оправдание бесчеловечной практики лишения человеческого достоинства, которая считается здесь чуть ли не традицией. Когда-то рабовладение тоже было традицией, тем не менее, история помнит не беглых рабов, а восставших, потому что бегство, несмотря на свой потенциал быть актом неповиновения, реактивно, а борьба активна. Бегство, при всей его понятной и оправданной человечности для конкретной жертвы, в исторической перспективе оказывается консервативной, а не революционной силой. Оно избавляет систему от недовольства, оттягивая критическую массу протеста, которая могла бы взорвать её изнутри. Оно легитимирует сам принцип существования власти, от которой можно только бежать, но которой нельзя бросить вызов. Общество платит слишком высокую цену, когда позволяет беглецу, обретая личную свободу, просто отказаться от борьбы за свободу общественную.

Проблема тех людей, которые руководствуются подобной философией, состоит в их привычке конституировать и воспроизводить привычное и близкое к сердцу отчуждение. Да, людям легче налаживать солидарность с теми, кто знаком с ними лично, протягивать руку помощи и радоваться, когда близкий друг оказывается рядом и может разделить всё те же горести и радости. Но это не имеет ничего общего с освобождением, потому что на покинутой ими родине томятся в застенках и пропадают в плену сотни и тысячи таких же судеб, которым никто не может протянуть руку помощи. Вместо помощи от эмигрантского сообщества пленников ждут вести о том, как беглая самоназванная интеллигенция с упоением рассуждает, можно ли партизан причислить к политическим заключённым, «нашенские» ли они, заслуживают ли считаться «жертвами режима». Такое торгашеское отношение к политической борьбе приводит к тому, что, не видя в настоящих жертвах режима образ идеальных соратников, многие люди из эмиграции просто отворачиваются, громогласно провозглашая: «Это страна рабов, и нечего им помогать!».

Это отворачивание — не что иное, как последний, самый жалкий бастион их собственного оправдания. Они бежали не только от режима, но и от груза ответственности перед теми, кто остался, от необходимости признать, что их личное спасение куплено ценой молчаливого согласия, ценой пыток для других. И чтобы заглушить внутренний диссонанс, они вынуждены рисовать оставшихся уродливой массой, сборищем рабов, недостойных усилий, ведь иначе их собственный побег теряет ореол героического жеста. Это болезненная метаморфоза: ненависть к палачу закономерно, но предательски перерождается в презрение к жертве. Вместо того чтобы направить всю ярость на систему, ломающую жизни, они переносят её на тех, чья сломленность слишком явно и неудобно напоминает им об их собственной утраченной стойкости. Так рождается этот мерзкий снобизм изгнанников, этот духовный порок, когда человек, ещё вчера считавшийся частью общего горя, сегодня с высоты своего берлинского или стамбульского балкона с отвращением рассуждает о «рабской ментальности» тех, кто по воле судьбы или по выбору оказался в аду, который они сами предпочли покинуть. Философия российских эмигрантов — это философия сожжённых мостов, где по ту сторону остаются не соотечественники, а неудачники, мешающие своим страданием наслаждаться новообретённым покоем, причём мешающие исключительно тем, что просто существуют, тем, что они «привязаны» к стране-агрессору, и их можно спокойно обнулить, посчитать их частью этой унифицирующей огромной махины насилия, без каких-либо компромиссов.

Возникает чудовищная по своей несправедливости ситуация: сидя в уютных кафе, эта так называемая интеллигенция с легкостью списывает со счетов миллионы, приговаривая «они сами выбрали», «они этого достойны», не желая видеть ни отчаянный, ежедневный активизм тех, кто рискует всем, ни тихое, неприметное сопротивление обычных людей, которые просто продолжают оставаться людьми в условиях, созданных для того, чтобы они озлобились и превратились в зверей.

Этот взгляд свысока — лучшая услуга режиму. Ибо режиму нужна не только лояльность одних, но и молчаливое, а лучше — громкое — осуждение других со стороны «просвещённых беглецов». Так создается иллюзия, что протестующий внутри — маргинал, что у него нет и не может быть поддержки цивилизованного мира, ведь даже свои, уехавшие, от него отворачиваются: уехавших больше интересует, кто с кем бухает и кто с кем спит в их тусовке, а не какие-то политические программы, обсуждение тактических планов или создание партий в более благоприятных для этого условиях хотя бы в среде диаспоры. Эмигрант, с презрением говорящий о «рабах», становится соавтором пропаганды, проводником её главного тезиса: сопротивляться бесполезно, а те, кто сопротивляется, — просто глупцы, обречённые на поражение, и нет дела, если режим их проглотит, не жуя. Когда жизнь сложнее, чем компьютерная игра, и в ней нет подсказок для победы, когда враг значительно превосходит по силам, и нужно применить стратегическое мышление, люди, которые не привыкли бороться, быстро склонны к пораженчеству: «Зачем бороться, если мы завтра не спасём человечество?» И всё равно совершенно, что в жизни не бывает лёгких побед, и ставить перед собой грандиозную цель спасти Россию, мир или вселенную без стремления помочь конкретным людям, которые нуждаются в помощи и поддержке прямо здесь и сейчас, равносильно не ставить перед собой никакую цель, потому что грандиозные цели невозможно достичь мгновенно, тем более без промежуточных этапов.

Отказываясь от этой рутины сопротивления под предлогом её неэффективности, они на самом деле отказываются от единственно возможной формы борьбы в условиях тотального подавления. В итоге они занимаются не борьбой, а её симуляцией в своих замкнутых клубах, где главное — не результат, а правильный, одобренный тусовкой тон обсуждения. Пока одни рискуют свободой, пытаясь остановить конкретную беду здесь и сейчас, они с умным видом рассуждают о том, каким должно быть идеальное государство будущего — и предают анафеме тех, чьи методы кажутся им недостаточно чистыми или радикальными.

Это пораженчество, возведённое в ранг добродетели. Это сдача позиций под аплодисменты себе подобных. И самый горький парадокс в том, что, презирая «рабов» внутри страны, они сами демонстрируют рабскую психологию — психологию человека, который ждёт, что его свободу и его будущее кто-то принесёт ему на блюдечке, не требуя взамен ни труда, ни риска, ни готовности к долгой и трудной борьбе без гарантий победы. Россияне остаются, что вне, что внутри, политическими «негражданами»: даже обладая паспортом, у них нет права решать судьбу своей страны, и, кажется, эта позиция столь удобна для эмигранта, что он даже разочаруется, если вдруг он встанет перед необходимостью поднимать какое-либо восстание, когда случай подвернётся ему. Они предпочтут вечное ожидание решительному действию, вечную скорбь трудной победе. Их травма удобна. Их бессилие комфортно. И любая попытка вытащить их из этой комфортной ямы встретит жесточайшее сопротивление, ведь за неё придется заплатить потерей удобной идентичности изгнанника, которому все должны, но который сам никому и ничего не должен.

Как же мне было больно слышать от одного своего близкого товарища, который бежал вполне не без причины от политического террора, что ему не удалось наладить контакт с местными либерально настроенными товарищами только потому, что он не сошёлся с ними в вопросе того, так ли первостепенно решение женского вопроса в контексте грядущей политической борьбы. Эти мелочные склоки не просто отвлекают нас от общей цели, а прямо приводят к разобщению. Практикуя культуру отмены из-за каких-то второстепенных вопросов, либеральная тусовочка оказывает путинскому режиму неоценимую услугу, поскольку те единственные люди, которые действительно горят идеей что-то изменить (пройдя зачастую через самые настоящие репрессии и всё же стремящиеся к борьбе), не могут найти почву под ногами даже в относительно безопасном пространстве среди тех, кого, казалось бы, это тоже должно интересовать. И всё это просто потому, что создание общей платформы, объединённой по меньшей мере антимилитаристскими целями, не является первостепенным: тусовочка всё ещё остаётся на уровне кухонных разговоров, когда разгорается настоящая война, и нужно действовать незамедлительно.

Это тяжелое повторение старых ошибок, доведённое до абсурда в новых условиях. Вместо поиска общих точек соприкосновения в главном — неприятии войны и диктатуры, они предпочитают копать окопы на идеологических пустошах, с недоверием вглядываясь в своих союзников: достаточно ли чисты их взгляды на гендерные роли или экологию? Эта мелочная охота на ведьм в собственных рядах, это выискивание малейшей ереси — верный признак политической незрелости и оторванности от реальной борьбы, где ценность человека определяется его готовностью к действию, а не идеальностью его теоретических построений.

Проще и безопаснее вести священные войны в телеграм-чатах, чем признать, что для победы над чудовищем нужен широкий, хоть и несовершенный, фронт. Необходимо отложить в сторону второстепенные споры и создать хоть какую-то общую платформу. Но для этого нужны мужество, ответственность и готовность к компромиссу — качества, которые полностью отсутствуют у тех, кто привык бороться не с режимом, а с собственными союзниками, используя это как удобный предлог для своего бездействия.

Мы очутились в мире, который ставит перед нами глобальные вызовы. Мы должны быть готовы ко всему. Раз нам объявили войну, нужно бороться, бороться на всех фронтах. Эта война не только империалистическая, она ещё и гражданская, так как нам не оставили иного выбора. Если мы бесправны, мы отберём свои права, и, если это понадобится, падём жертвами. Это неизбежный и трагический вывод, к которому приходишь, наблюдая за происходящим. Когда диалог становится невозможен, а право на достойное существование попрано, единственным языком становится язык борьбы. Это не романтический лозунг, а суровая констатация факта: война, развязанная против собственного народа, неминуемо порождает внутренний фронт.

И этот фронт проходит не только через баррикады и уличные противостояния, не только через окопы и траншеи, но и через сознание каждого, кто отказывается мириться с навязанной ролью бесправного винтика. Это война за право иметь собственное мнение, за право помнить свою историю, за право называть вещи своими именами. Это ежедневное, методичное сопротивление лжи, которое начинается с отказа повторять навязанные пропагандой клише и заканчивается готовностью защищать своё человеческое достоинство ценой неудобств, преследований и даже свободы.

Пасть жертвой в такой борьбе — не поражение, а последнее, самое веское слово, которое лишает систему главной её опоры — молчаливого согласия. Это акт колоссальной силы, который переворачивает саму логику насилия: палач теряет власть над жертвой, которая добровольно принимает свою судьбу. И в этом жертвенном акте рождается новая, неубиваемая солидарность тех, кто понял, что их право на существование неотчуждаемо и что его можно отбить только ценой полной готовности это существование отстаивать — до конца.