Анна Ротаенко: «Использовать то, что находится как можно ближе к коже»
Анна Ротаенко родилась в городе Грозный в 1990 году, живет и работает в Москве. Окончила школу современного искусства «Свободные мастерские» при ММСИ, Институт проблем современного искусства и Школу фотографии и мультимедиа имени Родченко. Художница работает с новыми медиа, создает видеоарт, перформансы и масштабные инсталляция. Обращается к повседневности большого города, выискивая в ней «расщелины», сбои социальной нормы.
Наталья Никуленкова поговорила с Анной Ротаенко о ее художественной практике, освободительном потенциале технологии, границе между материальным и цифровым объектом, о пересечении киберфеминизма и критической инженерии, и как в своей художественной практике она использует эти идеи.
Наталья Никуленкова: Герой одной из твоих работ говорит, что искусство — что-то вроде паллиатива в нынешней стадии «гниющего» капитализма. Может ли искусство не служить полумерой, но выступать в роли политического инструмента? Служить задачам преодоления?
Анна Ротаенко: Ты, наверное, про Real weapon? Там не было окончательного преодоления, однако я нащупываю пути к нему в том, что мне близко. Происходит что-то вроде смешения киберфеминизма, критической инженерии, самоорганизации и апроприации как технологий культурного сопротивления. Самоорганизация в чистом виде — это для меня то политическое, о котором ты спрашиваешь, но мне не хватает окончательного апгрейда. От Бренера и Кропоткина — к нейросетям.
Н.Н.: Видишь ли ты в технологии освободительный потенциал?
А.Р.: Смотря что ты имеешь в виду. Технологии, такие как социальные медиа и коллайдеры, просто уже есть и будут. Они превратились в субъекты этого времени. Я говорю о взломе, использовании технологий не по назначению, стремлении к прозрачности.
Н.Н.: Правильно ли я понимаю, что с твоей точки зрения технология становится прозрачной, если ее использовать не по назначению?
А.Р.: Мне кажется, мы возвращаемся к идеям группы Critical Engineering Working Group. Отошлю к их манифесту, который я обожаю. В целом, использование предметов не по назначению — старый художественный прием. В расширенном виде можно говорить о создании собственных технологий, а также изменении подходов к использованию уже существующих. То же самое интернет-пиратство этически стоит под вопросом, но без него не было бы многих диджитал-художников. Да, мне кажется, что существует тенденция создавать собственные боты и приложения, переоформлять пути использования и схемы эксплуатации готовых технологий. Это круто. Мне вообще нравится демократизация инструментов создания искусства, ведь в этом есть потенциал автономности, или по крайней мере, перераспределения ресурсов. В этих случаях мы видим освобождение технологии от ее порабощающего назначения. Начинаем использовать ее, а не она нас.
Н.Н.: Правильно ли я поняла, ты исходишь из позиции, что нужно аппроприировать «властные инструменты», в том числе и технику, и «вклинивать» в нее нечто иное, изначально не заложенное?
А.Р.: Да, это классный прием. Точнее, на уровне идеи это воодушевляет, но на уровне практики все может проходить «по касательной». Попытки ненасильственной коммуникации с заведомо другими, как и построение горизонтальных отношений в группах людей — тоже своего рода практики взлома существующего порядка.
Н.Н.: В своих работах ты нередко используешь очень фрагментированные элементы и образы, как взятые «из окружающей действительности» (видео, снятые на телефон, куски баннерной ткани с печатью), так и из цифровой среды (сцены из GTA, сетевую речь, дополненную реальность, отдельные файлы). Что должно собраться из этих фрагментов, к чему отсылают составленные из них цепи?
А.Р.: Не так давно я обнаружила, что мои интересы и проекты выстроились в две магистральные линии. Они занимают меня поочередно, иногда даже смешиваясь. К «памятникам вечного обновления» относятся коррупция в московской действительности, мой интерес к городским временным материалам и к транслируемым через них идеям: метагеографии, DIY-строительству, переработке материалов и сравнению художника с подозрительным уличным объектом. А «магические навыки» — коммуникация и труд, в том числе и искусство, как продукты жизнедеятельности прекариата. Всё это соответствует эпохе потокового восприятия и передачи информации, демократизации инструментов создания контента, размытия границ труда и отдыха.
Что касается использования фрагментов, не знаю… Названные детали — просто части быта, я думаю, это такая стратегия — использовать то, что находится как можно ближе к коже.
Н.Н.: Есть мнение, что специфика текущего момента проявляется в доминировании цифровых артефактов над материальными объектами. Что для тебя важнее и почему?
А.Р.: Для меня, безусловно, важнее цифровой артефакт. Печать на баннерной ткани — цифровая печать. Утилитарные объекты и материалы, подходящие для переработки, имеют короткий срок годности и конкретное практическое назначение. Я живу и работаю за компьютером, если и использую какие-то реальные предметы, например мой «Рушник», то он отсылает к элементам культуры, которая производится здесь, в интернете. Ну, а ткань — любая ткань — произведена не мной, а современной высокотехнологичной индустрией. Сборка инсталляций и создание объектов — просто способ скомпоновать пространство и высказывание для зрителя. И все это всегда можно сделать из фанеры, в стиле группировки ЗИП, что удобно и экологично для оффлайна, учитывая что одни и те же материалы могут быть использованы разными художниками. Трубу для инсталляции «Стук снизу» я взяла у ребят на Электрозаводе, при этом она была найдена в рамках другой выставки. Потом хотела передать ее дальше, но никто не согласился.
Я постоянно пытаюсь оцифровать или выбросить все, что у меня есть. Так я могу стать мобильнее, будет легче переезжать, не нужно волочить за собой все эти элементы инсталляций и блокноты с графикой.
Н.Н.: Как ты относишься к культуре разумного потребления?
А.Р: На мой взгляд, у нас нет культуры разумного потребления, но она на самом деле есть — в субкультурном варианте. Я считаю себя панком. Мебель и материалы ищу на помойках периодически. Езжу автостопом. С детства занимаюсь такими вещами и люблю «необычных» людей.
Н.Н.: Ты говоришь о доступности материалов, эмансипацию технологий, рассуждаешь вполне созвучно представителям современной левой мысли. Ты как-то соотносишь себя с этим направлением?
А.Р.: Не знаю. Я симпатизирую анархистским и феминистским идеям, но провожу опыты над собой. Иногда рассказываю истории в духе «личное — это политическое».
Н.Н.: Как ты думаешь, какой политический потенциал скрыт за твоей практикой? Искусство — это бегство или наоборот, способ построения новых миров и сообществ?
А.Р.: И то, и другое, но больше, конечно, бегство. Можно строить миры и сообщества в качестве эскапистской практики. Политический потенциал тут заключается в передаче идей, информации. Все политично. Я имею в виду, в общих чертах, те же техники взлома: хакатоны, фриганство, сопротивление, отказ от
Н.Н.: Почему искусство — это эгоистичное занятие?
А.Р.: Если есть желание что-то изменить здесь и сейчас, то вам дорога в политику, экологию, волонтерство, медицину, центры помощи и спасения животных, женщин и детей. А мы играем, создаем собственные правила, проверяем свои же границы, развиваемся, какой-то контент производим. Работаем и общаемся с такими же, заинтересованными в этой игре. Я не осуждаю, а спасаю себя так. Просто осознаю, что особенной пользы от этого нет. Столько же, сколько и от
Наталья Никуленкова
Spectate — независимое издание. Если вам нравится то, что мы делаем и вы хотите нас поддержать, оформите ежемесячный донат на Patreon. Даже 5$ каждый месяц — большой вклад.
