Даниил Аронсон. Тимоти Мортон: Философия после конца света
Эко-философия Тимоти Мортона весьма актуальна во времена Греты Тунберг. В 2019 году были переведены две его книги — «Стать экологичным» (Ad Marginem) и «Гиперобъекты» (Hyle Press). В своем эссе Даниил Аронсон рассуждает о философии в эпоху антропоцена, о гиперобъектах Мортона и о конце фаустовского человечества.
«Младенца рвет молочной пенкой. Он учится отличать рвоту от
* * *
Примерно с 2008 года Международная комиссия по стратиграфии рассматривает вопрос о том, чтобы признать наступление новой геологической эпохи: антропоцена. Пока решение геологов половинчатое: официально мы все еще живем в голоцене, хотя внутри него выделили «мегхалайский век». Однако философы восприняли идею об антропоцене серьезно.
«Стоит задуматься: геологическое время (необъятное, почти немыслимое) в сопоставлении с очень специфическими, непосредственными вещами — 1784 годом, сажей, 1945 годом, Хиросимой, Нагасаки, плутонием. Речь идет не только об исторической эпохе, но также и об эпохе геологической. Или, лучше сказать, мы больше не способны мыслить историю как исключительно человеческую — по той самой причине, что находимся в антропоцене»[2].
Антропоцен — это эпоха, когда человеческая деятельность стала существенным фактором геологической, климатической и биологической истории. Для британского философа Тимоти Мортона это означает, что появились бреши в том барьере между людьми и нечеловеческими существами, который старательно возводила каждая цивилизация, стоило ей изобрести сельское хозяйство[3].
Различие между культурой и природой, полагает Мортон, изначально означало отделение культивированного поля от окружающей его нераспаханной земли[4]. «Природа» означает то, от чего «культура» тщательно отграничена. Но современная наука опровергает существование подобных границ между живыми существами и их средой. Эукариотическая клетка, включая человеческую, развилась из симбиоза нескольких древних организмов. Тела всех более-менее крупных существ населены другими существами, паразитами и симбиотами. Геном паука кодирует не только форму паучьих лапок, но и форму паутины. Человечество постоянно обменивается веществами с остальной биосферой. С точки зрения экологии, различие между культурой и природой ложно, экология — это всегда «экология без природы».
«Вы гуляете по секвойному лесу в Северной Калифорнии. Гигантские деревья с их древними очертаниями окружают вас со всех сторон. Обширные сети лишайников раскинулись на их ветвях. Вы ощущаете запах дыма и смотрите в том направлении, откуда он исходит. Вы замечаете тлеющий окурок, светящийся, словно ярко-оранжевая бусина, в папоротниковом подлеске. Вы бросаетесь к папоротникам, раздвигая их ногой, и затаптываете окурок, а затем поливаете землю водой из своей бутылки для того чтобы убедиться, что не разгорится пожар. <…> …не-люди говорят нам, какую позицию относительно них нам следует занять. Молоток “хочет”, чтобы мы держали его определенным образом. Лесная тропа указывает направления, в которых моему телу следует двигаться в определенном темпе, она дает мне указания: внимательно прислушиваться, нет ли поблизости зверей, и избегать препятствий на пути. Окурок требует, чтобы я его затушил. Эти указания контролируют меня еще прежде моей рефлексии (рациональной или нет) по поводу правильного плана моих действий»[5].
Понятие антропоцена возвещает о наступлении экологической эпохи, времени, когда поддерживать искусственный барьер между «культурой» и «природой» больше невозможно. Лесные пожары — природное явление, и все же оно не только природное, поскольку оно неразрывно связано с леснической политикой государства и с антропогенными выбросами парниковых газов. Разговоры о погоде — социальное явление, и все же оно не только социальное, поскольку, когда климатическая норма меняется на глазах, а знамения глобальной экологической катастрофы буквально носятся в воздухе, погода больше не может быть нейтральной темой, чтобы заполнять паузы в общении. Социальная функция разговоров о погоде изменилась, и причины этого лежат за пределами социального.
«Вы выходите из супермаркета. Когда вы подходите к своей машине, незнакомка кричит вам: “Эй! Забавная сегодня погодка!” С подобающей предосторожностью — не относится ли она к числу тех, кто отрицает глобальное потепление? — вы отвечаете “да”. Возникает некое замешательство. Может быть, потому что она хочет сказать что-то о глобальном потеплении? В любом случае это замешательство навело вас на мысль о нем. Поздравляю: вы сами — живое доказательство того, что вы вступили во время гиперобъектов. Почему? Да потому, что вы не можете вот так запросто вести непринужденную беседу о погоде с незнакомым человеком. Присутствие глобального потепления, подобно тени, нависает над такими разговорами, создавая странные разрывы. Либо говорить о глобальном потеплении, либо… так или иначе, реальность странна»[6].
Живое и неживое, социальное и биологическое не противостоят друг другу, но сращиваются в образования, которые Мортон называет гиперобъектами. Глобальное потепление, плутоний, рассеянный по планете, человечество в симбиозе с коровами, бактериями, нефтью и голубями — все это гиперобъекты. Их масштаб превосходит человеческий, а потому люди не могут взаимодействовать с ними напрямую: не глобальное потепление уничтожает урожай, а засуха в конкретном месте и конкретное время. Но от гиперобъектов нельзя и скрыться: наши тела принадлежат к биосфере, наш собственный обмен веществ участвует в глобальном изменении климата, радиация проходит сквозь нас[7].
В экологическую эпоху присутствие гиперобъектов перестает быть отвлеченным фактом, поскольку повсеместное взаимопроникновение существ становится эстетической данностью, пусть и весьма субтильной. Мы не просто знаем, что вещи населены чем-то чужеродным, мы непосредственно переживаем это. Так же как разговоры о погоде окрашиваются предчувствием катастрофы, красота картины или горного пейзажа не обходится без привкуса пошлости. Красота предполагает канон, канон предполагает иерархии, а значит — разграничения. Когда границы превращаются в пористые мембраны, канон лишается чистоты. Произведение, претендующее на принадлежность к канону, не может полностью скрыть следов чужеродной эстетики, чужого вкуса, которому оно теперь тоже служит. Красота превращается в китч.
Чувствовать присутствие инородного внутри собственного опыта неуютно (uncanny), но именно на это чувство Мортон возлагает свои политические надежды. Неуют отражает уязвимость перед окружающим миром, но одновременно и сопричастность ему, то есть солидарность. Позволить тараканам наслаждаться у нас на кухне, а осенней листве гнить на улицах города вместе с бычками от сигарет. Выпить горячего чаю из подплавленного пластикового стаканчика. Не брать на себя ответственность за всю биосферу, но выживать вместе с ней. Кому-то это покажется не очень воодушевляющим, но, учитывая глубину экологического кризиса и почти всеобщую деградацию институтов, от которых ждут, что они этот кризис преодолеют, научиться мортоновской солидарности может оказаться лучшим, на что мы еще способны.
«Гиперобъекты суть то, что привело к концу мира. Конечно, планета Земля не взорвалась. Однако понятие “мир” больше не работает, а гиперобъекты — это именно то, что привело к его гибели. Идея конца мира очень активна в энвайронментализме. Однако я утверждаю, что эта идея неэффективна, поскольку — во всех отношениях и со всех точек зрения — исчезло то бытие (the being), о котором мы должны беспокоиться и заботиться. Это не означает, что для экологической политики и этики нет никакой надежды. Отнюдь. В действительности, как я буду доказывать, твердое убеждение, что миру вот-вот придет конец, “если мы не будем действовать сейчас”, как это ни парадоксально, является одним из самых мощных факторов, препятствующих нашему всестороннему участию в экологическом существовании здесь, на Земле. Таким образом, стратегия этой книги — пробудить нас от сна, в котором миру скоро придет конец, потому что от этого зависит [наше] воздействие на Землю (на реальную Землю)»[8].
Пожалуй, слабое место мортоновской философии — это анализ причин, которые ведут к наступлению «экологической эпохи». Мортон возводит нынешнюю экологическую катастрофу к возникновению сельского хозяйства, но эта катастрофа старше чем сельское хозяйство: спросите об этом древних охотников, истребивших мегафауну. И вызвано ли повсеместное неожиданное взаимопроникновение разнородных вещей только лишь экологическим кризисом? Оно встречается и в других контекстах, например, тех, которые называют «гибридными». Страны и группировки ведут гибридные войны, корпоративная культура учит сотрудников гибридным дружески-профессиональным отношениям, а само наше время все больше становится гибридным рабоче-свободным временем. Вместо долгого, если и не всегда счастливого, буржуазного брака, случайные влюбленности вторгаются в нашу жизнь подобно радиоактивным частицам. Сама эта жизнь становится похожа на браузер с сотней открытых вкладок: мы откладываем два дедлайна, чтобы уложиться в третий, ведем деловую переписку в мессенджере, пока гуляем с собакой, а наручные часы считают наш пульс, пока мы опаздываем на работу. Мы живем не одну, а множество жизней, ритмы которых причудливо накладываются друг на друга.
Все эти явления отражают удел человека в обществах контроля[9]. Не только деньги и товары, но и человеческие органы, профессии, идентичности, желания, заводские выбросы парниковых газов, отвязываются от контекстов, в которых были произведены и становятся максимально ликвидными. Власть перестает дисциплинировать тела и начинает регулировать потоки. Сама власть рассредотачивается: посредством рынка квот на выбросы не только человечество регулирует состав атмосферы, но и сама атмосфера начинает регулировать экономику корпораций и политику государств. Возможно, это первый шаг в постепенном распространении обществ контроля на всю биосферу.
Но эти детали не должны заслонять от нас наиболее важных интуиций Мортона по поводу человеческого удела. Глобальное потепление уже случилось, худшие ошибки уже допущены, а мир в целом политически неуправляем. Сознание этого трагично в том смысле, что, как и развязка трагедии, оно несет с собой не только обреченность, но и утешение: нет, мы не должны во что бы то ни стало снизить выбросы до 2030 года, нет, покупая лекарства в одноразовой упаковке вы не несете личной ответственности за уничтожение биосферы. Понимание этого избавляет от спешки и суеты и возвращает к забытому современностью состоянию досуга. Философия сегодня — это философия после конца света, ее задача больше не в том, чтобы ответить на вопрос о смысле нашего пребывания в мире или предложить утопический образ будущего, но в том, чтобы избавить от навязчивой одержимости этими вопросами, на которые некому и незачем искать ответ после гибели фаустовского человечества[10].
«Но вы уже являетесь симбиотическим существом, сплетенным с другими симбиотическими существами. Проблема экологического сознания и действия не в том, что они ужасно сложны. Она, напротив, в том, что они слишком просты. Вы дышите воздухом, ваш бактериальный микробиом тихонько жужжит, на фоне продолжает идти эволюция. Где-то поет птица, над головой пробегают облака. Вы закрываете эту книгу и оглядываетесь вокруг.
Вам не нужно быть экологичным. Ведь вы уже экологичны»[11].
Автор текста Даниил Аронсон
Редактор Дмитрий Хаустов
Примечания
1 Мортон Т. Гиперобъекты: Философия и экология после конца мира. — Пермь: Гиле Пресс, 2019.С. 46.
2 Мортон Т. Там же. С. 16.
3 В книге «Стать экологичным» Мортон пишет об антропоцене следующее: «”Атропоцен” — название, которое дали геологическому периоду, в котором созданные человеком материалы образовали в земной коре отдельный слой: так, отдельную, совершенно очевидную страту сформировали всевозможные виды пластика, бетона и нуклеотидов. Сегодня начало антропоцена официально датируется 1945 годом. Это поразительный факт. Можете ли вы вспомнить какой-то другой геологический период, у которого была бы столь же точная дата его начала? И можете ли вы представить себе нечто более жуткое, чем понимание того, что живете в совершенно новом геологическом периоде, отмеченном тем, что люди стали геофизической силой планетарного масштаба?». — Мортон Т. Стать экологичным. — М.: Ад Маргинем Пресс, Музей современного искусства «Гараж», 2019. С. 50. [прим. ред.]
4 Для концептуализации указанного различия Мортон часто использует термин «агрологистика», ср.: «Агрологистика — это логистика господствующего способа агрокультуры, который появился в Месопотамии и некоторых других частях света (в Африке, Азии и обеих Америках) примерно за десять тысяч лет до нашей эры. Агрологистика по своей внутренней логике связана с выживанием: людям неолита нужно было пережить (мягкое) глобальное потепление, поэтому они осели в виде устойчивых сообществ, ставших потом городами, чтобы хранить зерно и планировать будущее. Они начали проводить различия между сферами человеческого и нечеловеческого, то есть тем, чему пристало находиться внутри городской черты, и тем, что существует за границей поселения, причем эти различия сохранились и по сей день». — Там же. С. 57. [прим. ред.]
5 Мортон Т. Гиперобъекты. С. 177–178.
6 Там же. С. 129.
7 Ср.: «Гиперобъект — вещь, пространственно-временной масштаб которой настолько огромен, что мы можем видеть лишь тонкие ее срезы; гиперобъекты синхронизируются и рассинхронизируются с человеческим временем; но в конечном счете они “заражают” все подряд, если мы оказались внутри них <…> Представьте себе все пластиковые пакеты, какие только есть, — все пакеты вообще, все, которые будут когда-либо существовать в каком угодно месте. Такая гора пластиковых пакетов представляет собой гиперобъект, сущность, значительно распределенную в пространстве и времени, так что за один прием вы, очевидно, можете получить доступ лишь к ее тонким срезам, и подобный способ существования, разумеется, трансцендентен по отношению к простым человеческим режимам доступа и человеческим масштабам». — Мортон Т. Стать экологичным. С. 132. [прим. ред.]
8 Мортон Т. Гиперобъекты. С. 17–18.
9 См.: Делёз Ж. Post scriptum к обществам контроля // Переговоры. 1972–1990. — СПб.: Наука, 2004. С. 226–233. — «Фуко разместил дисциплинарные общества в XVIII и в XIX столетии; они достигли своего расцвета к началу ХХ-го. Они приступили к организации гигантских пространств изоляции. Индивид непрерывно переходит от одного закрытого пространства к другому, у каждого из которых свой собственный закон: вначале семья, затем школа (“ты теперь уже не у себя дома, в семье”), потом казарма (“ты уже не в школе”), потом завод, время от времени больница, возможно, тюрьма, которая является пространством изоляции par exellence. <…> Мы все находимся в стадии всеобщего кризиса всех пространств изоляции — тюрьмы, больницы, завода, школы, семьи. <…> Именно общества контроля идут на смену дисциплинарным. “Контроль” — вот слово, которым Берроуз предлагает назвать нового монстра, а Фуко признает за ним наше ближайшее будущее. <…> В дисциплинарных обществах человек постоянно начинает заново (от школы — к казарме, от казармы — к заводу), тогда как в обществах контроля, напротив, ничто никогда не кончается — корпорация, образовательная система, служба в армии являются метастабильными состояниями, которые могут существовать рядом друг с другом в рамках одной и той же модуляции как универсальной системы деформации». [прим. ред.]
10 Фаустовский человек — по Освальду Шпеглеру, собственно европейский человеческий тип, человек становления, воли и судьбы, мировой истории и цели, ср.: «Фаустовский человек видит в истории напряженное развитие, ориентированное на некую цель». — Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. 1. Гештальт и действительность. — М.: Мысль, 1998. С. 552. — Также: «Отличительным признаком фаустовских народов является то, что они отдают себе отчет в направлении своей истории». — Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. 2. Всемирно-исторические перспективы. — М.: Мысль, 1998. С. 185. — Имеет смысл упомянуть и о «фаустовской воле к господству над природой», там же, с. 448. [прим. ред.]
11 Мортон Т. Стать экологичным. С. 229.
Spectate — независимое издание. Если вам нравится то, что мы делаем и вы хотите нас поддержать, оформите ежемесячный донат на Patreon. Даже 5$ каждый месяц — большой вклад.
