Публикуем критическую рецензию Марии Королевой на книгу «Рекурсивность и контингентность» Юка Хуэя, выпущенную издательством V-A-C.

Издательство «V‑A-C press» при художественном фонде «V‑A-C» интересно подошло к ознакомлению русскоязычного читателя с работами поклонника шиллеровского «эстетического воспитания»[1], звезды философии из Гонконга Юка Хуэя. Несмотря на то, что у автора на сегодняшний день вышли два крупных произведения, посвящённых эстетико-онтологическим проблемам: «О существовании цифровых объектов» (On the Existence of Digital Objects) и «Искусство и космотехники» (Art and Cosmotechnics)[2], — издание Хуэя на русском началось с «Рекурсивности и контингентности», его политического манифеста, в наименьшей степени затрагивающего эстетику. Понятно, что основная цель такого подхода — найти наиболее широкий круг читателей и дать представление о ключевых позициях Хуэя по многим вопросам. Есть и интрига в том, что междисциплинарные интервенции разрушают изнутри ту модель искусства, которую, опираясь на популярный в определенных кругах дискурс, выстроили наши институции. Хуэй проходит по лезвию не раз, например, обвиняя второго после Грэма Хармана любимчика художников Кантена (по другим переводам Квентина) Мейясу в обывательском понимании истории техники[3], Дэвида Гребера — в отрицании современных открытий антропологии[4], а Жиля Делеза — в колониально-туристическом подходе к даосизму[5]. В искусстве же ситуация, в которой художники ведут между собой философский спор, а публичные мнения критиков об их работах оказываются полярными, почти невозможна, потому что отношение к дискурсу здесь, как правило, сугубо утилитарно. Любая деконструкция расхожего концепта обесценит художественные работы, в которые за качественное иллюстрирование этого концепта совершались инвестиции. Из этого ограничения рождается набор общих мест, заунывный гимн художественного мира «За прогресс», что, не доставая руки из карманов брюк, вразнобой пропевают деятели, ожидая скорее закончить заседание и встать в очередь за круассаном миндальным и латте.

На первый взгляд, Хуэй создаёт в «Рекурсивности и контингентности» приятную, не делящую читателей на лагери политическую фактуру, говоря, что экологическая катастрофа, в преддверии которой мы живем, требует пересмотра конфликта между витализмом и механицизмом, потому что разрешение этой схватки в пользу механицизма в XX веке и породило современную цивилизацию, полным ходом движущуюся в сторону апокалипсиса. Проблема в том, что попытки актуализировать наследие виталиста Анри Бергсона могут закончиться наделением техники в ее обычном понимании субстанцией, называемой elan vital, «жизненным порывом», чего, конечно же, исследователи техники, в том числе и Хуэй, всеми силами стремятся избежать. Гонконгский философ открывает обходной путь напоминанием, что кибернетика, исследующая технические системы, используется и биологами, так как у природы и техники (как систем) единые основания. Природа и дух, за объяснение которых отвечают в «Рекурсивности и контингентности» Шеллинг и Гегель, «движутся по кругу», то есть, рекурсивны. Хуэй, а за ним и его переводчик Дмитрий Кралечкин, меняют цитату Шеллинга с канонической «Природа должна быть видимым духом, дух — невидимой природой»[6] на «дух — это невидимая природа, а природа — невидимый дух», но это не игра в слова, а скорее всего, оплошность, потому что смысл остаётся неизменным: есть круговое самопорождение и тождество этих двух категорий[7]. Участие контингентности (то есть случайности, не просчитываемой статистически) в этом движении Хуэй объясняет через гегелевское двойное отрицание: «В рекурсивной модели контингентность ожидается в качестве необходимости, поскольку без нее не может быть ничего внешнего, не может быть никакой внешней целенаправленности»[8]. Таким образом, движение духа-природы вперёд происходит в силу возникновения поломок в рекурсии. Эти же принципы Хуэй отыскивает в кибернетике Норберта Винера и «механологии» Жильбера Симондона, а именно, в понятиях «обратная связь» (это вариант рекурсии у Винера) и «открытая машина» (у Симондона), то есть механизм, в котором есть запас прочности, где контингентности разного рода не вызовут ошибку. Например, усилитель с шумоподавлением. Хуэй подхватывает идею Симондона о стремлении машин стать органическими, однако по Симондону (чего автор «Рекурсивности и контингентности» не проговаривает эксплицитно), этот процесс никогда не завершается. Проблема в том, объясняет наш современник, что победила более ориентированная на технику кибернетика, а вместе с ней пришёл конец метафизики, неоколониализм и капитализм как политические практики. Хуэй комментирует концепт «ноосферы» Тейяра де Шардена, «оболочки мыслящей субстанции» или планетарного слоя, произведённого человеком, в том ключе, что теперь не человек производит технику, а технослой планеты определяет условия человеческого мышления и существования, — без этой мрачной констатации сегодня сложно себе представить манифест философа.

Но в этот момент можно заметить, что Хуэй, в отличие от Симондона и Тейяра де Шардена, и сам рассуждает как сторонник основных предпосылок кибернетики, высказываясь в пользу общих принципов техники и природы в отличие от разделяющих принципов, использованных вышеуказанными авторами. И возникает вопрос: если кибернетику и технику мы понимаем как набор всеохватных принципов, то как мы узнаем, что мы живем в техноцентричной цивилизации, а не в природной? Может, это природа избавляется от людей, как от динозавров, завершая очередной цикл? Или просто таков результат «броска костей» (метафора Малларме, которую использует главный недруг Хуэя Мейясу в защиту полной контингентности процессов на Земле. Результат игры в кости, конечно, можно просчитать статистически, но только если исключить шулерство, падение метеорита на игроков и прочие поэтические события). Всё ведь контингентно, верно?… Экоактивистам этот вопрос лучше не задавать, но и в случае «Рекурсивности и контингентности» понятно, что ее политический пафос основан на самом обычном понимании природы как «тропинки и листка, и в поле колоска», а вот онтологическая часть сочинения своей бездушной, близкой к кибернетике системностью рискует камня на камне не оставить от упрощенческой активистской риторики. Но если так вышло, что политический пафос Хуэя в том, что насиловать некоторую мифическую природу плохо, и большая часть истории философии выступает сообщницей этого насилия, то где мы найдём те принципы, на которых построим новый мир? Автор книги и сам признаётся, что вопрос сложен, и даже введенный им концепт «Геи» Джеймса Лавлока и Линн Маргулис может оказаться ницшеанским «еще одним выражением декаданса»[9]. Под Геей в «Рекурсивности и контингентности» понимается симбиогенез всех организмов планеты Земля, причём техника воспринимается как часть этой единой системы. Сама «Гея» по изначальному замыслу создателей была живой сущностью, супер-организмом и могла считаться виталистской альтернативой кибернетики. Собственно, некоторые биологи и трансдисциплинарные исследователи[10] не обращают внимания на несколько несерьёзную репутацию термина и используют его в значении «наша красавица планета», — такова риторическая фигура, необходимая для политизации биологии. Но уже в поздних сочинениях и по подсказке Маргулис, Лавлок отказался от Геи как единицы жизни в пользу единой системы, и она более не является альтернативой кибернетике, хотя и носит бергсоновские коннотации органического целого.

Нужно отдельно упомянуть особенный стиль повествования Хуэя, который может поставить читателя в тупик: он цитирует по несколько коллег на один абзац, но это образует не привычный нам по постмодернистским сочинениям эффект коллажа, где автор пытается выдать собственные рассуждения за причудливый гибрид мыслей никогда не общавшихся между собой предшественников, а скорее эффект скачков. Повествование «Рекурсивности и контингентности» время от времени прерывается ради полной библиографии по теме, продублированной в конце каждой главы: «Романтизм наделяет этой рекурсивностью неорганические сущности, поскольку, по Шеллингу (а также по Платону и Плотину до него или Джеймсу Хаттону и Джеймсу Лавлоку после), все мы пребываем в природе или всеобщем организме (Allgemeiner Organismus). Эрнст Блох справедливо заметил, что у романтиков каждый камень — живое существо»[11]. Делает автор и оригинальные сравнения: например, Гегеля и композитора Яниса Ксенакиса. Временами Хуэй и вовсе создаёт мемы: «Даже когда я, по своему обыкновению, выхожу утром из дома, я могу отправиться в ближайшую кофейню, чтобы выпить кофе перед работой, или же могу встретить друга, который мне давным-давно задолжал, и попросить его вернуть долг»[12]. Всё же структура книги не рекурсивно-контингента в том же понимании, в каком рекурсивно-контингентен мем, что было бы огромным формальным завоеванием, но вполне традиционна, хотя автор и противопоставляет себя собирательному образу «французского философа», больше всех похожего на Мейясу. Так вот, розыски в тексте нового аналога elan vital, который вступит с технофашизмом сегодняшнего дня в смертельный Рагнарок, приводят нас к «творчеству» Бергсона. «Жизнь по самому своему существу является искусственной. Эту искусственность следует мыслить в категориях органологии, в которой творчество освобождается от закоснелости интеллекта и материи. Такое освобождение возможно только в процессе созидания-упразднения, поскольку не может быть упразднения, если нет созидания, а созидание есть только там, где уже предполагается жизнь»[13], — говорит Хуэй. Он приравнивает любого исследователя к художнику, призывая изобретать эпистемы в режиме эстетики и заниматься эстетическим воспитанием, неточно переведённым как «эстетическое обучение». Концепт творчества дан в «Рекурсивности и контингентности» наброском. Мы можем сказать о творчестве, что оно имеет отношение к контингентности. К примеру, Хуэй вспоминает сюрреалистов с их «встречей зонтика и швейной машинки» и стремится преодолеть «закоснелый интеллект», что, конечно же, камень в огород Резы Негарестани, делающего этот интеллект центральным понятием своего последнего изданного произведения. Больше мы ничего про творчество у Хуэя не узнаём, и интересно, как философ сможет очистить этот концепт от всех его религиозных наслоений, где есть бог-творец, художник — творец поменьше, зритель — совсем не творец, а всего лишь материя, которой надо придать форму с помощью произведения, и тому подобного. Читатель давно уже замечает появление диалектики политического требования и онтологической программы «Рекурсивности и контингентности», диалектики, которую архитектура произведения не предусматривает и не выдерживает. Ведь совершенно непонятно, чем «хорошая» контингентность творчества отличается от «плохой» контингентности машины. Контингентность стирает границу между аутопоэзом (самопорождением) живой системы и аллопоэзом (внешним порождением) машины, как обозначили бы разницу упомянутые у Хуэя Умберто Матурана и Франсиско Варела. Можно и контингентность машинно-природной системы назвать творчеством — в том гегелевском смысле, что эта контингентность движет всю систему вперёд. Чем хорошая рекурсивность отличается от плохой — и вовсе невозможно определить, они же совершенно одинаковы! Иными словами, политическая программа Хуэя требует иных онтологических оснований, где в роли «манифеста компартии» будет выступать народнический, то есть, с оригинальными политическими трактовками новейшей науки, «манифест Геи».

И Хуэй действительно предпринимает попытку обозначить контуры этого манифеста в последней главе, скороговоркой проговаривая важность биоразнообразия и, соответственно, плюрализма. Так как разница между природой и техникой всю книгу подвергалась сомнению (не приведены даже аргументы Симондона и Варелы с Матураной, только коварный иезуит Тейяр де Шарден недвусмысленно высказывается у Хуэя против техноприродного слияния), то логичным выводом из этого следует понятие «космотехник», то есть множества стратегий существования, учитывающих планетарный масштаб происходящих процессов. Так как и космотехники, и творчество — фрагменты наброска манифеста, то Хуэй не проясняет неизменных оснований этих понятий. Если он, как Пётр Кропоткин полтора века назад, развенчивает мейнстримную биологию с «выживанием сильнейшего» (или сегодня уже «эгоистичным геном») в пользу альтернативного понимания биологических процессов, то разве не этому стоило посвятить всю «Рекурсивность и контингентность», которая и называлась бы как-нибудь иначе? А препятствует такому повороту событий современная академическая среда, где не-биологу не подобает лезть в вопросы биологов, и в целом трансдисциплинарность существует в гетто и не приветствуется. В то же время, а где ещё вести политическую борьбу, как не в пространстве между дисциплинами, ведь онтология в ее современном академизированном изводе по большей части безразлична к человеческому страданию (да и нечеловеческому тоже, если уж на то пошло) и каким-то устремлениям к лучшему? Достаточно изучить ненавистного Хуэю Мейясу, чтобы в этом убедиться.

Однако художественное сообщество охотно подхватывает риторические фигуры Хуэя, вроде космотехник или даже «несчастного сознания реакционеров»[14], и, как выясняется из «Рекурсивности и контингентности», эти позиции еще только предстоит разрабатывать, ведь под ними пока нет онтологических оснований, эксплицированных в этом ключевом труде. А то, чем проект Хуэя отчасти воплощает политические идеи — критикой Мейясу и Негарестани (пустого знака за границами познания и интеллекта как главной единицы созидания соответственно), критикой колониализма во французской философии и проповедью прихиппованного народнического Бергсона, — вероятно, не попадёт в поле внимания целевой аудитории в художественном мире, и мы не увидим работ «знак пустой и знак рекурсивный», да даже «творчество и интеллект», а увидим бесконечное количество пресс-релизов вроде «художник Иван Иванов активно использует в своих работах отсылки на концепт “космотехники” китайского философа Юка Хуэя. В наши непростые времена, когда глобальное потепление ведёт нас к неизбежному концу, как никогда важно всем взяться за руки и…», — то есть превращение любого модного источника в текст новогоднего обращения лидера государства, пребывающего в маразме. Как реципиент «Рекурсивности и контингентности», художественное сообщество никак не поймёт того, что разные космотехники находятся между собой в отношениях спора и борьбы, иногда частичного сотрудничества, иногда взаимного воровства. Чего космотехники, понятые плюрально, точно не делают — так это не покрывают финансовые интересы одной и той же страты элит, говоря одно и то же разными словами; они не являются капиталистической кибернетикой, которой несомненно является искусство сейчас. Вот в чем их освободительный потенциал. Мы видим, как музей, традиционно служивший кладбищем искусства, берётся хоронить политические риторики, не отыгрывая предлагаемые философами модели, а превращая различное в единый индифферентный к человеческому существованию конгломерат. А «космотехники», даже как фрагмент идеи, ценны тем, что указывают на культурные представления космополитичного образованного человека о том, что такое «жизнь», и даже «активная жизнь»: это становление и разнообразие. Любая работа с этим представлением, даже его развенчание, создаст импульс к мыслительной активности вокруг искусства, но вне мертвенного дыхания музейности.

Автор Мария Королева

Редактор Дмитрий Хаустов

Spectate

FB — VK — TG

Примечания

1 Хуэй Ю. Рекурсивность и контингентность. — М.: V‑A-C press, 2020. С. 376.

2 Обзор библиографии Хуэя в художественной энциклопедии Monoskop.

3 «Хочется спросить, не представляет ли собой предложенная Мейясу онтология пустых знаков всего лишь утверждение компьютационализма, а вовсе не подлинное раскрытие гетерогенности познания и множественности систем» (Рекурсивность и контингентность, с. 359). Под пустым знаком имеется в виду знак за пределами познаваемого человеком. «Похоже, что его доверие к реитерации [повторению пустых знаков — прим. М. К.] основано на незнании истории рекурсии и истории техники в целом. Это незнание грозит ослабить его аргументы, а может, и просто их аннулировать» (там же, с. 358).

4 Там же. С. 374.

5 Там же. С. 370.

6 Шеллинг Ф. В. Й.Идеи к философии природы как введение в изучение этой науки. — СПб.: Наука, 1998. С. 128.

7 Хуэй Ю. Рекурсивность и контингентность. С. 27. — Для сравнения: «In Schelling we see a similar form, but Schelling doesn’t take the opposition between nature and mind as the condition of such an identification. Rather, he takes the mind and nature as two analogical structures and operations, as in his famous claims that mind is invisible nature and nature invisible mind». Hui Y. Recursivity and Contingency. — London; New York: Rowman & Littlefield International Ltd., 2019. P. 10. — Интересующиеся истоками этой ошибки найдут их в том, что цитата дана по пересказу Шеллинга Мартином Хайдеггером, в чем можно убедиться, заглянув в примечания оригинала «Рекурсивности и контингентности». Это ещё полбеды: в русском переводе книги ссылки «поехали» и перестали соответствовать своим номерам, под номером 19 идёт пространная цитата Эрнста Кассирера, а правильная ссылка под номером 22, и всего примечаний 72, в то время как в тексте всего 69 сносок. То есть принцип контингентности соблюдался всеми участниками издания этой книги, что и вело к нарастанию энтропии. Но поразительно не это, а то, что мысль Шеллинга в целом передаётся верно — несмотря на такое количество помех. Здесь был бы уместен пассаж про великих философов прошлого, чьи идеи не теряются в трудах не столь великих философов настоящего, — вот и он, пусть этот пассаж будет краток.

8 Хуэй Ю. Рекурсивность и контингентность. С. 29.

9 Там же. С. 112.

10 Критика карикатурного понимания Геи как «богини земли» или праматери Донной Харауэй. Вкратце, Харауэй говорит, что Гея вобрала в себя все чаяния оборонной промышленности США на момент изобретения концепта, так как кибернетика в те годы щедро ею спонсировалась, а настоящая Гея — это воинственный киборг, которого эта промышленность не желает видеть как своего злого двойника.

11 Хуэй Ю. Рекурсивность и контингентность. С. 29.

12 Там же. С. 31.

13 Там же. С. 242–243.

14 Hui Y. Cosmotechnics as Cosmopolitics. E‑flux, Nov. 2017.