18+

Оля Касьянова родилась в 1989 году в Севастополе. Филолог, кинокритик. Пишет статьи, стихи, автофикшн, ведёт сольный подкаст In Presence на soundcloud. Тексты выкладывает в тг-канале «вырвано из контекста». Публиковалась на «Полутонах».

Дрангулариум: тексты в трёх частях

I

***

мне страшно одиноко без наглых девочек

без умных девочек

без азартных девочек

без чувственных девочек

без сдержанных девочек

и несдержанных девочек

без очень много работающих девочек

без танцующих девочек

без читающих девочек

без вещающих девочек

без внимательно молчащих девочек

без дрифтующих девочек

без колко шуткующих девочек

без скуку презирающих девочек

без всё понимающих девочек

без иногда ужасающих девочек

без всегда наблюдающих девочек

их всегда было много

на периферии взгляда

почти можно дотянуться

до старшей девочки Оли

до жежешной девочки Лены

до московской девочки Кати

до редактирующей строго Оксаны

до мыслящей как никто Маши

до пишущей как стеклом Любы

до рисующей на холстах из пелёнок Ани

до нежно гладящей жуков Жени

до рассекающей на сноуборде в купальнике Алёны

(мне пришлось тут зависнуть, потому что до сих пор не хочу связываться с рода́ми)

но никто не прижился,

не привился, на голову не свалился

не выпил со мной фонтан ванильной водки

не набил со мной шутникам козлиные лица

не поехал со мной спасать чужую школьницу-дочку

не разделил со мной пулицеровскую премию

не спустился со мной на байдарке в вальгаллу

не завязал мне плотно боксёрские косы

не сел на коня и не втопил карьером

не провёл 15-метровую яхту по южному океану

не полез со мной в гребаного робота

и в этом, конечно, я сама виновата

внутри что-то сидело шипом

шипело упсой, петухом торчало

нерастопленным углём молчало

внутри меня не хватало

внутри меня было обидно меня мало

спокойней по мужскому уставу

выполнять приказ, собрав волосы хвостом к затылку

среди негласных и несуществующих обещаний,

что когда-нибудь пустят в центр круга

среди привычки к неуязвимости

сидеть подмороженно и безопасно

отвечать только по делу

бить только по почкам

язвить только в затылок

плакать только по воскресеньям

и даже те девочки, кто были — на поворотах отпали

мучительно близкие

мучительно бо́льные

нечаянно раненные

безнадёжно двусмысленные

уже давно не такие весёлые

не сообщницы

не оруженосицы

не полковницы

не пересмешницы

полуродственницы

полулюбовницы

два ведра стыда и раскаяний

одно ведро неопознанного убегания

но ощутив вполне себя не в своей тарелке

признав, как сыро живётся без себе подобных

не совсем простых, не хороших, не удобоваримых

вспоминаешь, что вот же — есть же мама

она умеет опускать вожжи, как будто ей восемь,

и с седым ёжиком на голове психолог Тамара,

она знает все свои грехи и смеётся над смертью

и подруга Тамара, она кладёт полы и хочет жить только как хочет

и в этом пугающе непримирима

и подруга Лиза, она помнит, как мы делали розочки из бутылок

и выцарапывает себя из наследных заклятий, как птица-феникс

и подруга Таня, с которой не страшно потеряться в сельве или на марсе,

потому что у неё мозоли балерины и мозги сигурни уивер,

и так смешно вспомнить, что мы не ладили в школе

и ещё имена, и ещё краснеющие, живые руки.

и эти хрупкие корки наших границ,

которых я так робею

и эти спрятанные в подсушенном возрасте лиц

аполлониды, кассиопеи

слитки золота из отказов слиться с травой, отказов сдаться

и в кишках пчелиный зудёж, которому не перестать

и вслух не сказаться.

***

антимюллеров гормон

упал в два раза

за полтора года

личные часы судного дня

понесли галопом

пока я думаю, как себя исправить,

пока я собираю кусочки в целое,

пока отменяю команды по умолчанию,

разгораются эпидемии и войны,

проходят операции и карантины,

формируются камни в желчном,

появляются седые волосы на муже,

и падает, как птица в море,

какое-то неведомое,

со смешным антифашистским именем,

биологически активное вещество —

и всё это за полтора года.

мы жили целую вечность,

равные себе средние люди,

уверенные в своём временном люфте,

в своих запасных аэродромах.

я иногда просыпалась в холодном поту,

ощущая приближение закатного перегиба,

моего личного и моего дурацкого мира,

ощущала струящийся песок времени

в шейных сосудах,

ошпаривалась чувством будущего,

вскакивала посреди комнаты и ходила,

изменяла нашу жизнь на какую-то десятую долю,

выглядела, как паникёрша —

впереди были головы пятилеток.

инфантилизм — это когда время

кажется геологическим процессом,

достаточно медленным,

чтобы его обогнать.

но оказалось,

что вирус передаётся быстро,

что вооружения передвигаются быстро,

что люди превращаются в безумцев быстро

и что моё тело умеет быстро

это чувствовать

и закрыться

от моего вечно занятого мозга,

который почти собрал свою головоломку,

и от тебя,

которого учили верить,

что ничего по-настоящему плохого

не бывает.

хорошо, что никого винить не надо,

если мы проиграем.

***

жестокий бог икоты пришёл с утра.

так пропадает надежда на благонадёжные сутки,

сегодня не станет больше, чем вчера.

счастье срединнности

счастье собственной речи

ускользает из пазух

и мешочков лимфатических узлов,

а вместо него вливается капха тяжёлой слизи,

вата тревожного ветра

и ничего не скажешь — только икаешь.

врач в ютьюбе сказал,

есть сердечная икота

икота сердца,

лишний такт

ведь сердце не привыкло говорить,

на него наложено древнее вето

вето неучтенности,

вето неслышности,

вето двух одинаковых хромосом

сломанный стетоскоп

ушные пробки

опыт застрял в клетке тела

он останется герметичным

пока ты это только ты,

а не часть накатывающей волны.

жизнь — это история, рассказанная самой себе,

сердце-самообличитель.

II

***

автобус встряхивал нас, как градусники, а шарики бумажных салфеток, скатанных русых волос и дешёвые зажигалки, купленные на кассах в редких приступах курения, валялись тут и там, как цветные карандаши.

было тихо от ушных пробок. было невесомо от удалённости исторических узлов. было безопасно от того, что никто на меня не смотрит. мой первый раз — на дне морском.

самомассаж лица, потому что какой-то журнал для морщинеющих женщин. клинышек с расписанием, которое никогда не выполняется. ночной телевизор на нулевой громкости. там один близнец убивает другого гинекологическими инструментами. старческие оханья из дальней комнаты мимо худого коридора с книгами. вечеринка для воображаемых друзей — куплены жёлтые одноразовые бокалы. наросты свечного воска. бесплатно починили пальто из жалости.

первые сообщения от будущих ядерных взрывов. переписывались всю ночь, разобрались с теорией относительности. кадр из мультфильма с китом в остекленевшей волне остановленного времени. так много пространства для меня одной — две комнаты, коридор и кухня, похожая на тюремный пищеблок. и балкон, где мы со стариком поодиночке облокачиваемся.

сны о конце света, которые сбылись. фотки-самострелы в пелене шторы. браслетик из ярко-розового электропровода, украденного в кабинете физики. лояльность к оскорблениям. неузнаваемость в зеркале. отсутствие на чужих снимках. попытки пройти между капель и чего-нибудь получить. росла и гневалась, и боялась. вселенная без свидетеля. текст без адресата. недостаточно ёбнутая, чтобы делать. недостаточно нормальная, чтобы жить. в самый раз — до сих пор мне нравится. до сих пор почему-то мне нравится.

***

был когда-то день, который я целиком провела в пробке. мы выехали утром из бутова, со вписки, где было тайное свидание (незнакомая голубая кухня, моё нечёсаное каре, рваная ночнушка и грязные очки). уже на выезде на мкад всё встало. нам предстояло проехать ровно половину дьявольского круга. солнце по-московски безжалостно светило на капоты и отбойники, я высунула уставшие от зимы голые ноги на приборную доску, мы слушали шоу артемия троицкого на финам-фм, соседи по рядам становились знакомыми — как в рассказе кортасара «южное шоссе». л. прекрасно водила, с ней было спокойно ездить, несмотря на то, что старая дарёная шестёрка обещала заглохнуть через каждые четыре завода. мне было чертовски хорошо на месте второго пилота, подающего салфетки для зеркальца заднего вида и комментирующего возможности перестраивания в ряд поперспективнее. казалось, что мы только что коронованные дофины, молодой миндаль, легко выпрыгивающий из кожицы, инженеры, приехавшие застраивать урал. ничто на свете не могло нас раздражить или унизить. казалось, что этот пыльный, пахнущий бензином мир по плечу нашим стальным нервам и пищеварению. как хорошо было быть молодыми девочками, которые готовы терпеть и ничего не хотят у мира взамен своего терпения — потому что тогда верилось, что в итоге разум победит. однако, не в этот раз. не здесь и не сейчас.

любовь умерла, нервы истончились, желудок ослаб, страна превратилась в склеп, мкад победил. в следующий раз, у следующих людей — обязательно получится.

скорочтение

…как снежные хлопушки падают без звука, ничего не говоря, так и фрустрация не имеет слов, она нема. она не мы. как те рабы не мы. нет в ней очистительной силы, нет в ней узкого подземного туннеля к свету, к чему-то лучшему. она лишь рычажок, который заел. траст, который лопнул. все говорят про серое облако, про туман из кинговских романов. возможно, возможно. я обычно чувствую широкую отвёртку, иногда плоскую, иногда крестовую, которая заворачивает кишки по часовой стрелке — словно наматывает спагетти. дано: немного сил, зависимость от внешних мнений (ресепшионисток, бывших подруг, фемактивисток, больше всего — прохожих), а также ощущение многофронтовой обязанности. никак не могу понять эту многозадачную природу жизни. молитвы на баланс. как только во что-то начинаешь погружаться, орёт младенческим ором что-то другое. блаженны те, кто видят в этом истину и красоту. прокляты остальные. жизнь прекрасна и достойна радости, и не так уж велик труд принимать каждый новый её изгибчик или шоссейный разворот через двойную сплошную — с благодарностью, глядя из глаз птицы в небесах. что такого уж случилось в моей, например, жизни? да ничего — ничего кроме жизни. ничего, кроме почти невыносимых, но всё-таки выносимых испытаний. откуда тогда отвёртка? откуда постоянное ощущение, что всё что ни есть на земле — поковеркано и проёбано в машинном переводе? что делают люди с этой нефтяной плёнкой, чем смывают с себя? всё равно, правда это или иллюзия. лишь бы ушло с радара. не из реальности, а с сетчатки. человек не бог, я не полководец и даже не валькирия, хотя иногда исходят искры, лязгает железо зубовное. мне не дано изменить «дано». только вошкаться в восприятии. принимать, кланяться, уклоняться. люди принимают роль жонглёра, стряпухи, камердинера, бегают по красивым мелочам, переключаются на великие деяния, чистят зубы, чтят ритуалы, находят счастье во служении, в улыбке таксисту, в выстраивании небесных светил. покупают, покупают, покупают. иной вариант — просто писать. нет ничего противоположнее жизни, чем письмо. письмо ничего не меняет, как событие оно меньше, чем перекур, чем ожидание заказа в кафе, чем стояние в очереди на посадку, чем скроллинг. письмо не длит время, не даёт тебе быть в пространстве и в действии, отнимает у тебя (какое облегчение) самое качество действия, саму роль действующего лица. блаженны графоманы, осиянны копирайтеры, благословенны колумнисты, богом помазаны авторы беллетристики и телеграм-поэты. почему я не могу дать себе полное право писать? почему до сих пор я не могу дать себе право писать? где его купить, у кого украсть? как заслужить, за что выменять? как выращивают в себе эту бессовестность, эту продажность, эту трусость, эту вульгарность, эту социальную непрочность, эту герпесную ранку — умение иногда отворачиваться от близких, от цветения и плодов, от звёзд в небе и нравственного закона внутри, от всех запираться в комнате и переставать существовать за столом.

единственный подвиг, который можно сделать в этой конкретной жизни — делать что-то несмотря на несовершенство и обречённость, делать что-то так себе и в никуда. делать что-то без гарантий. без настроения. без любви. как страшно это звучит — и как бесцельно. бесцельность — это подвиг. я могла двигать горы, когда чувствовала цель — невелика заслуга, попробуй сдвинуть спичечный коробок, не чувствия ничего, кроме отвёртки в своём брюхе.

***

мейкап-блогер Анастасия выкладывает видеодневник, снятый на телефон от бедра, напоминающий партизанский док об ужасе и нормальности неотредактиванного бытия.

арт-блогер Аня выкладывает кусок своей терапевтической сессии, на которой она решает постричься налысо, потому что боится рака и того, что зависимость от тающей на глазах миловидности её уничтожит.

cтендап-комик Денис выкладывает дневниковый пост о том, как попытался решить рабочие проблемы на энергетиках и не вывез, потому что тело постарело. он пишет, как ехал ночным поездом под звуки жевания — старики всю ночь громко ели мандарины.

издатель Константин ушёл из фейсбука и ведёт тг-канал дневниковых стихов о том, как лихорадит его сообщество. он пишет о курилке, переоборудованной из душевой, переоборудованной из кухни.

иногда я думаю о том, что наше возвращение в гавань неотредактированного дневника, тг-диссидентство, микрозины и микроподкасты, наше голое лицо, отказавшееся от иерархической или маркетинговой увлажняющей маски, наше социальное самоубийство — это рассвет новой надежды. иногда же мне кажется, что это обычная вспышка сознания перед припадком, войной или смертью. в любом случае, я держусь за это. за каждый поступок запрещённой искренности, запрещённой усталости, запрещённой немонументальности, рассчитанный на сто тысяч человек или сто десять человек. возможность быть одним из этих соглядатаев, разглядеть в бесконечном стриме чьё-то столь же смущённое нутро даёт силы ещё побыть в своём уме.

мандарины, курилка, арт-блогер Аня спрашивает шёпотом в камеру, будем ли мы её любить.

III

три притворства

в японии есть деревня, населённая набивными куклами. люди уехали, и последняя старушка наполняет опустевшее место их двойниками. люди-куклы стоят на остановках, дети-куклы сидят за партами, и все они улыбаются, сохраняя статус кво.

в детстве я думала, что у мужчин нет слёзных желёз, потому что все говорили, что мальчики не плачут. и они действительно не плакали, сохраняя эту иллюзию, накапливая гастрит и гипертонию.

ранней осенью светит самое пронзительное солнце. оно делает воздух прозрачно-исцеляющим, тишину наделяет эхом. и море, кажется, будет тёплым всегда. это особенно так в самый последний день перед расставанием на зиму.

***

иголки сосен, как вилочковые косточки, птичьи wish-bones, на которых гадают англосаксонские подростки. вилочки лежат на светло-сером керамограните, на голубой воде бассейна, их нанесло из рощи шквальным ветром. они лежат и меняют пространство, из скучного баунти делают таинственный пейзаж. и соблазняют, соблазняют погадать. я беру одну за черенок, а он густо покрыт смолой, чтобы пометить суеверного гадальщика. мои липкие пальцы — как ворота, помеченные дёгтем, как одежда в спрее, подложенном в инкассаторские сумки. я — схваченный за руку еретик, я — вор красоты.

***

одна фрейлина сказала русскому царю, что рай — позади нас, а не впереди. что мы все уже были в раю — в детстве. а один мексиканский психоаналитик сказал, что детство — это судьба. все наши будущие линии и остановки открываются из рождественских даров детских увлечений и обстоятельств. детство — это потерянный рай и гадальная карта на рельефе ладоней. вся жизнь — лишь интерпретация своего начала. по-настоящему происходит только первый акт, всё остальное — литературоведческий трактат о нём, историческое изыскание, полицейский отчёт, талмуд, толкующий пророчество, переписанная по памяти книга бытия.

ты в детстве написал детектив о сером мастихине, а я — роман о любовнице французского короля. ты написал рассказ о том, как в походе подросток увидел звёздное небо, а я — о том, как аккуратная девушка сожгла свою идеально обжитую комнату. всё, что мы делаем с тех пор — не более чем следствия тех первичных событий. однажды ева съела яблоко — и началась история. однажды мы посмотрели поверх голов, осознали себя — и кончился исток, и началось течение, и падают доминошки одна за одной, и этого не остановить, пока не упадут все.

***

не обязательно итожить длину жизни годами — это не даёт никакой свежести представления. можно измерить жизнь в ремонтах кухни (например, 4), можно — количеством вышедших при тебе экранизаций анны карениной (допустим, 6) или возвращениями моды на маленькую грудь (2). можно мерить прилетами кометы, реваншами консерватизма (происходят не реже, чем смена моды на грудь) и экономическими кризисами. кто-то измеряет жизнь собаками и котами, кто-то — браками, кто-то — олимпиадными циклами.

на нашем кладбище героев умер старый кипарис. упал во время урагана между могил и ступеней. наверное, он измерял свою жизнь нами. но от меня ему досталась половинка. он прожил, наверное, 3 с половиной человеческих жизни.

в мадриде по выходным я приходила в парк ретиро к дереву, которому почти 400 лет. этот таксодиум мексиканский (тоже, кстати, кипарис) пережил французскую оккупацию, потому что его стволы использовались для упора артиллерийских пушек. он измерил себя в французах и испанцах, в фашистах и коммунистах, в туристах и таксистах. он всё ещё стоит там, за металлической оградой, и она защищает от елозящих детских ног, но не защитит от урагана, который тоже однажды придёт, рано или поздно. и останется только цифра. только цифры остаются от измеряемого, изменяемого и проходящего, от существующего. торчат в пустоте. 4, 6, 2, 3.5, 11.