Create post
Стенограмма

Малахольный драйв

Травелог Михаила Захарова о цикле переездных мероприятий «Окраина» — серии лекций и показов современного авторского кино в регионах.

28.01.17 / петергоф, «квартариата»

Петергоф, резиденция искусств и технологий «Квартартата», я читаю курс лекций Cinema Is Dead, посвященный кино XXI века. На предпоследней лекции я показываю «Иисус, ты знаешь» Ульриха Зайдля, постдокументальный фильм, где режиссер, австрийский провокатор, поместил камеру за распятие в католическом соборе и снял исповеди прихожан. Единственная копия, которую я нашел — на немецком с английскими субтитрами; в аудитории с английским не очень, поэтому я сажусь позади и произвожу синхронный перевод; мне выпадает доля говорить за каждого из прихожан: домохозяйку, которая молится, чтобы муж перестал смотреть ток-шоу с их «негативной аурой», женщину, собирающуюся отравить любовника, сексуально озабоченного подростка, слишком буквально воспринимающего графические сцены из Библии. Я пытаюсь блокировать эмпатию, но ближе к концу нахожусь на грани истерики.

В ноябре 2015, когда я собирался увольняться и дорабатывал последние дни в музее современного искусства «Гараж», где в обязанности смотрителей входило, помимо прочего, охранять полутораметровый пенис, в курилку зашла Ира Дмитриева. Тогда я ещё не знал её имени и помыслить не мог, что мы споёмся и станем динамическим дуэтом (Саймон и Гарфанкел, Бивис и Батхед, Дуня Смирнова и Татьяна Никитична) и сделаем «Окраину». В разговоре с другой смотрительницей я произнес фамилию «Хомерики», которая стала судьбоносной — Николай Феликсович был мастером Иры в Московской школе нового кино. Спустя полтора года Ира предложит мне покататься по Поволжью с показами молодой документалистики и прочесть в каждом из городов поездки лекцию о состоянии современного российского кино.

Артур Аристакисян не нуждается в представлении. Всего двумя фильмами он создал вокруг себя ореол сумеречности, маргинальности, скандальности. Его публичные лекции и проза являются логическим продолжением его работ, как и преподавание в Московской школе нового кино. Целью «Окраины» является ознакомить зрителей Нижнего Новгорода, Пензы, Самары, Тольятти и Набережных Челнов с выпускниками-аристакисянцами — они, в отличие от своего мастера, снимают фильмы практически бессловесные; в них уже нет той категоричности и мессианства, которые присущи «Ладоням» или «Месту на земле». Молодые люди осторожны в своих высказываниях, что не означает, что их взгляд менее пытлив, а видение — компромиссное; их фильмы доступнее и могут служить хорошим введением в эстетику поэтической документалистики, оставаясь при этом уникальными авторскими высказываниями. Три фильма «Окраины» объединяет фиксация режиссёров на стихиях: воде («Путешествие» Константина Бушманова), огне («Огонь» Нади Захаровой), земле («Яма» Генриха Игнатова и Лены Гуткиной); взгляды режиссеров, однако, разнятся.

Я сообщаю нижегородскому знакомому, что обязательно напишу травелог о поездке, он отвечает: «Для кого-то травелог, а для кого-то мартиролог». Преподаватель по менеджменту во ВГИКе спрашивает у меня: «Вы намеренно выбрали самые депрессивные русские города?». В маршрутке, направляющейся в Нижний Новгород, Ира говорит: «У меня для тебя есть подарок», — и достаёт из сумки носки с принтом «Русский андеграунд».

24-25.02.17 / нижний новгород, галерея1

я не в новгороде, я в нижнем

— из переписки с нижегородцем м.

Едва переступив через порог квартиры (таро, благовония, Леонард Коэн), я понимаю, что трансгрессия начинается. Хозяева квартиры, Эля и Сережа, предпочитают, чтобы их называли Кримсоны. Супружеский дуэт Crimson Butterfly, гласит пресс-релиз, «исполнял все от дарк-вейва до синти-попа, а в настоящий момент вернулся к тому, с чего начинал — экспериментальной абстрактной электронике. Crimson Butterfly любят давать концерты и выступают на любых площадках, от подвалов до музеев, в любых городах, от Балашихи до Барселоны». Дитя японских хорроров, я тут же задаю вопрос: «Вы играли в Fatal Frame 2?». Их котов зовут Бонни и Клайд; Лена работает гадалкой на эзотерическом сайте «Магистика», где разводит наивных женщин на бабло; Ира замечает, как похож Сережа на музыканта-краутрокщика в куртке с принтом немецкого флага. Кримсоны встречают нас хлебосольно: двадцатиградусной настойкой на кокосовой стружке и пакетом сухарей. Костя Бушманов обещает присоединиться к нам в Челнах, Надя Захарова планирует приехать непосредственно к показу в Галерею, Лена Гуткина и Генрих Игнатов едут отдельно и сильно опаздывают, а когда приезжают, рассказывают обскурную историю про водителя блаблакара, который, помимо пассажиров, вез в багажнике мешок с погонами для ополченцев Донбасса.

Побархоппив и объевшись фрикаделями, мы идём в Галерею1, где нас ожидает ещё больше дички — подвешенные под потолком вымя из папье-маше и маски а-ля Джиперс Криперс работы художника Юрия Отинова. После тусы с местным паноптикумом половина группы отчаливает на такси к Кримсонам, мы же с Ирой, проводив всех, преодолеваем заледенелый холмик на Почаинской, который превратился в аттракцион смерти, заползаем в Галерею, вскрываем сидр, включаем Брайана Ферри («секс-десант», ласково называет его Ира) и пляшем до двух часов ночи, пока сторож не советует нам лечь спать. Я ставлю кефир на мороз и проваливаюсь в сон.

Наутро мы бродим под крышами Нижнего, откуда слезает снег и нависают сосули, и обсуждаем с местной богемой Альберто Серра, Лисандро Алонсо, Эжена Грина — режиссёров, про которых и в Москве-то почти не с кем поговорить, не то что за её пределами. Нам рассказывают про местные культурные мифологемы: про то, как в одном из нижегородских подъездов зимой прорвало трубу и за ночь замерз каловый копролит (фигура откуда-то из Сорокина), про то, как Балабанов снимал в Нижнем «Жмурки», про нижегородский эклектичный архитектурный стиль. Нижний, как мы выяснили, ни в коем случае не Новгород — Новгород всего один, и он Великий, жители же Нижнего называют малую родину так и не иначе. Практика показала, что, если в речи случайно проскакивает «Новгород», местных неминуемо триггерит. Нижний — скользкий, ленивый, влажный, как компактный, более странный (хотя куда еще страннее) Петербург.

Я долго мечусь в бреду, потом выползаю на кухню, чтобы перекусить, листаю новостную ленту, вижу Green Light, новую песню Лорд, и, пока греются овощи и сосиски, незаметно для себя начинаю танцевать

Перед лекцией в Нижнем я, как обычно, чувствую себя Бриджет Джонс на презентации «Мотоцикла Кафки», но всё проходит на удивление бодро. Нижегородцы шутят какие-то свои, инсайдерские шутки про Арсения Гончукова, задают умные вопросы и адекватно реагируют на фильмы, где средняя продолжительность кадра может достигать нескольких минут. Выход на территорию чистого сюрреализма мы совершаем вечером после показа, когда, закупившись едой в супермаркете, весёлые и морозные, идём обмывать новую квартиру Кримсонов. Попасть внутрь оказывается не так-то просто: дверь не поддается, не подходит ни один из имеющихся ключей, и у кого-то возникает гениальная идея залезть в квартиру через подвал. Мы находим подпольную дверь, приставленную к ней лестницу и залезаем внутрь. Внутри пыльно, темно, почему-то включен газ, календарь Maxim, оставшийся от предыдущего владельца, раскрыт сиськами на неверном месяце, магнитофон настроен на радио «Шансон». Натусившись всласть, мы повторяем подвиг задом-наперед, вылезаем из квартиры через подвал и спускаемся, чертыхаясь на льду, в Галерею. Перед тем, как уснуть, мы получаем смс от Нади Захаровой: она не может ехать дальше из–за панической атаки. Утром за нами приезжает «Хендай Солярис», и мы с Ирой, переглянувшись, хихикаем над синефильской шуткой.

26-27.02.17 / пенза, дом молодежи

я вот пруста скоро дочитаю. он действительно велик. […] день сурка. шмоны, по ночам бывают драки, но редко. одно быдло. смотрим только передачу «время» и фильмы про войну. у меня своя работа — выдаю и принимаю обмундирование, навожу порядок в кладовых. остальные типа чернорабочих […] мне осталось 4 месяца, что не может не радовать. интересно, что в конце службы буду читать «обретённое время»

— из переписки с пензенцем д., проходящим службу в армии

И как хорошо после нижегородской трансгрессии оказаться в настоящей русской избе! Нас привечает Вадим, друг Иры по «России без нас», журналист, делающий прекрасные полевые репортажи. Он же собрал нам около 50 человек в местном доме молодежи: Пенза (или susпенза, как её назвал нижегородский знакомый) совершенно неожиданно оказалась городом-джокером. Мы решаем отказаться от экрана и проецировать фильм непосредственно на рельефную кирпичную стену. Половина пензенцев, судя по всему, трансгрессировала после первого фильма и покинула аудиторию, но с теми, кто остался, у нас состоялась душевная беседа. (Учительница третьего класса, например, спрашивала, как привить детям любовь к кино.)

Открывает программу «Путешествие» Константина Бушманова (2014), фильм, который за счёт своей суггестивной природы погружает зрителя в необходимый контекст, возможно, буквально. Фильм Бушманова о воде, её текстурах, свойствах, изменчивости, неостановимости. По водной глади скользит катер; на катере веселятся молодые люди; мы не знаем не то что их имен — мы и лица их видим с трудом. Шум катера заглушает речь, едва слышен смех, цель путешествия остается загадкой. Может, и цели никакой не было — только избыточное удовольствие от воды; вода как образ бессознательного, как символ жизни и бесконечности.

На следующее утро после показа Лена заболевает, Генрих остается с ней, а мы с Ирой, прихватив самых замечательных вокальных пирожков с луком и яйцом, отправляемся в паломничество к мёртвому белому гетеросексуальному мужчине. Будний день, метёт, и Тарханы, разумеется, оказываются пустыми, но с расчищенными, в отличие от Нижнего, дорогами. На то, чтобы исследовать гнездо Лермонтовых нам остаётся полтора часа. Прохаживаясь по господскому дому, я вспоминаю гипнотическую следящую камеру Юсова в «Чёрном монахе» Дыховичного. В одной из экспликаций я узнаю, что Лермонтов провёл в дороге около года своей жизни. Пока мы рассматриваем кушаки haute couture, звонит Генрих и сообщает, что они уезжают, и я начинаю постепенно понимать поэта, у которого из всех русских были самые напряженные отношения с фатумом.

И, находясь в этом транзитивном состоянии, между городами и (с блатняком по радио, перебивающим Марианну Фэйтфул в наушниках) целыми культурами, я мучился сомнениями — кому всё это нужно?

Мы благополучно пропускаем последний автобус, заходим от нечего делать в церковь, где с разной степенью неистовства молятся деревенские женщины в сверкающих от тающего снега шубах, заходим в магазинчик, где пытаемся найти помощь, а находим там вместо этого подвешенную на крюках рыбину с заоблачным ценником («Фаунд обджект», — шутит Ира) и декоративную косметику, которая не снилась подписчицам Wonderzin‘а. Обратно мы решаем выдвинуться автостопом, пока не стемнело, и выходим на трассу. Фактурой, вытянутостью, смурностью окрестности вызывают ассоциации, и мы начинаем шутить синефильские шутки: «Смотри, вон чувак из Белы Тарра», — тычет Ира в фигурку мужика, бредущего по заснеженному пути. Мы стопим несколько машин, и, по прошествии получаса, с четвёртого или пятого раза, нам удается сесть на хвост здоровяку, направляющемуся в Пензу. Ира охарактеризовала это как «у Христа за пазухой».

28.02.17 / автобус пенза-тольятти

это не шутка, мы встретились в маршрутке

— из песни «маршрутка» группы iowa, которую напевала ира

Утренний экспресс «Пенза-Самара» оказался роковым — на него отказались садиться режиссёры, на него из–за таксиста, задержавшегося на предыдущем заказе, опаздываем на пять минут мы с Ирой. Слишком сонные, чтобы быть злыми, мы двигаем на автовокзал, затариваемся пирожками и ждём автобус до Тольятти, чтобы затем выехать оттуда на маршрутке до Самары. Я читаю рассказ Рэймонда Карвера про американца, ехавшего через Европу в Страсбург, чтобы воссоединиться с сыном, которого не видел много лет; по прибытии на станцию он боится выйти из купе, а потом, когда поезд трогается с места, выходит в коридор размять ноги; поезд трясется, мужчина возвращается в купе, но это уже не его купе — то, в котором он ехал, отстегнули.

На кузнецком автовокзале продаются предметы первой необходимости: диваны и натяжные потолки. Мы уже собираемся плюхнуться на один из диванов, как в «500 дней лета», но предохранительный знак сообщает, что садиться на диваны с кофе и булочками запрещено. Мы смотрим на свой кофе и свои булочки, разворачиваемся и идём в местную столовую. Там за соседним столиком плюс-сайз женщина довольно развязно общается по телефону и произносит, в частности, фразу: «Проклятый семьянин, я пыталась его соблазнить». Мы хихикаем, но глубоко внутри я не могу не понять эту женщину. Вернувшись в автобус, я начинаю думать обо всех мужчинах, которые — мудаки — меня бросили, которым — красивее меня — я никогда не нравился или — гетеросексуалы — не мог понравиться. Мне стало как-то противно, а ещё гнуснее из–за того, что я думаю об этих глупых вещах, когда нужно делать вещи и менять мир. И, находясь в этом транзитивном состоянии, между городами и (с блатняком по радио, перебивающим Марианну Фэйтфул в наушниках) целыми культурами, я мучился сомнениями — кому всё это нужно? Что делать теперь, потеряв по дороге всех режиссёров? Как работать дальше? Ведь я не получу с этой поездки ни копейки, мы пролетели все гранты и делали «Окраину» на чистом энтузиазме. Проезжая мимо Куйбышевского водохранилища под шансонье, какого-то русского Синатру, я переживаю пятиминутку трансгрессии и начинаю тихо плакать.

1.03.17 / самара, кинотеатр «художественный»

вы это, со «дном» поосторожнее, вам еще вечером работать

— из переписки с самарцем р.

«В первый день весны на краешке земли / Нечаянно мы встретились с тобой», — раздаётся в наушниках. Мы прибываем в Самару почти за полночь, доползаем до квартиры театроведа Надежды Болдыревой, едва выздоровевшей от таинственного поволжского вируса, и ложимся спать.

Первого марта, по пробуждении, я чувствую в костях весну. До вечернего показа мы гуляем по искрящейся самарской набережной, шутим гейские шутки про местную сауну «Болек и Лёлек», дивимся памятнику Буратино и не менее странному памятнику Чапаеву, восхищаемся местным Герхардом Рихтером, искалякавшим крупными пятнами краски плакаты с изображениями советской действительности, и пьём лучшее в мире пиво в достопримечательной пивнушке «На дне». «Окраину» мы демонстрируем в старейшем кинотеатре города, «Художественном», которому более ста лет и где, сообщает нам будничным тоном работница, по ночам в проекционной бродит призрак купчихи. Пока мы с Ирой шутим про пятновыводитель Пинкертона, на верхнем этаже показывают «На 50 оттенков темнее». «Путешествие» Бушманова оказывается хорошим фильтром для аудитории — из зала выходит около десяти человек, в том числе дамы бальзаковского возраста в крокодиловых сапогах, сидевшие на первом ряду и хихикавшие над моей лекцией, где прозвучали слова «гомосексуальность», «Олег Сенцов» и «пограничное кино».

Продолжает программу полнометражный фильм «Огонь» Нади Захаровой (2016). В интервью журналу «Стенограмма» режиссер перечисляет источники вдохновения, в числе которых мастера чёрно-белого изображения: Ингмар Бергман, Бела Тарр, Форуг Фаррохзад, Франческа Вудмен. В «Огне» Захарова тоже пытается попасть в зазор между тьмой и светом: камера вглядывается в простые лица, которые по рассмотрении оказываются непрозрачными, в животных, в природу, ищет огонь в земле, в людях, в солнце. По своей эстетике, идейному наполнению и даже некоторым нарративным деталям (женщина, везущая череп) фильм является оммажем «Ладоням», но если фильм Аристакисяна почти не покидал территории Кишинёва, а в кадре постоянно присутствовали городские маркеры (площади, оживленные улицы), то «Огонь» уводит зрителя куда-то на край земли, где воздух готов разорваться молнией, где властвует взгляд ребенка.

Пока что-то тихо умирает внутри зрителей на показе современной отечественной документалистики, я даю интервью телеканалу «Губерния», где сообщаю, что исследую гендер и сексуальность, выступаю за diversity в кинематографе, но, разумеется, этот момент вырезают. Мы выпиваем с работницами «Художественного» (у одной из них был юбилей), и, пока ждём сессии Q&A, я спьяну начинаю загоняться: нужно ли авторское кино массовому зрителю? Что мы здесь делаем? Стал бы я делать подобное, родись я благополучным гетеросексуалом? Родись где-то ещё, а не в своей семье? А ещё о том, как скучно было бы жить, какой неправдоподобной кажется такая жизнь. Мы отвечаем на все интересующие зрителей вопросы, но ничего не можем прочесть в лицах и не понимаем, кто перед нами: прожжённые синефилы или простые любопытствующие. Знакомые самарцы утешают: особенности менталитета.

Ира цитирует любимый фильм всех алкоголиков: «Four hours till opening time. God help us». Мы набредаем на круглосуточную точку продажи алкоголя, затариваемся сидром «Чехов», и я вдруг понимаю, о чём на самом деле «Крыжовник».

На следующий день, перед тем как отбыть в Тольятти, мы получаем напутствие от театроведа Надежды Болдыревой: «Берегитесь поволжской эболы!». Разумеется, мы пали её жертвами.

2-3.03.17 / тольятти, отдел современного искусства

генрих сравнил тольятти с висконти […] тип смерть в тольятти

— из переписки с ирой

Первым пал я. Во время лекции у меня поднимается температура, и я чувствую себя, как неживой труп мертвого покойника. Тольяттинцы находят это декадентским позерством, я еле отвечаю на вопросы и ухожу в другое помещение, где, как Тильда Суинтон, укладываюсь на диван. Меня настигают какие-то люди, задают вопросы про ВГИК и современное российское кино, настигает безумная киноведка-заочница, которая компостирует мозг, предлагает пирожки и говорит, будто Хомерики был счастлив на съемках «Ледокола» (Ира встревает: «Я училась у Николая Феликсовича, и, ну, он не был»). Наконец разделавшись с показом, мы отправляемся на съёмную квартиру и обсуждаем проблемы утреннего стояка за ужином с Сергеем Баландиным, входящим в топ-50 самых влиятельных фигур в российском современном искусстве 2016 года по версии «Артгида». Ира читает частушки про гуманизм, мы шутим какие-то тупые синефильские шутки («лучший друг мужчины — это его мать»), но, несмотря на приподнятое настроение, я понимаю, что на архитектурную экскурсию, посвященную тольяттинскому брутализму, я утром не встану.

И не встаю. Ира и Баландин уходят по делам, предварительно снабдив меня лошадиной дозой лекарств. Я долго мечусь в бреду, потом выползаю на кухню, чтобы перекусить, листаю новостную ленту, вижу Green Light, новую песню Лорд, и, пока греются овощи и сосиски, незаметно для себя начинаю танцевать.

Многие обвинили Лорд в том, что она продалась, записала голимую попсу и перестала быть язвой, но она, всё та же террористка от мира поп-музыки, записывает песню для каждого утюга с до дрожи интимным содержанием, чтобы разделаться со своим бывшим (I whisper things, the city sings 'em back to you), а когда поет про то, как слышит brand new sounds, начинает звучать радикально устаревшее хаусное пианино; белые зубы, частые герои её песен — это такие же white teeth, как у Зэди Смит: символ эволюции по Дарвину, функционал, а не украшательство; это то, что обнажает слушатель, когда слышит песню, то, что объединяет всех слушателей — у всех зубы белые. И я могу бесконечно говниться, но (выдержав три дня в общем чате геев-карьеристов из Вышки) внутри понимаю, что никто, кого я знаю, не смог бы сделать то, что делаем мы, и уж тем более все эти благополучные мальчики, и что есть вещи поважнее красоты и собранности — например, ярость и праведный гнев, например, эмпатия — и что зубы нужны немного для другого.

Ира с Баландиным возвращаются. У Иры — первые признаки эболы. Я, в свою очередь, чувствую себя гораздо лучше. Театровед Надежда Болдырева пишет: «Считаю, что у вас не простуда, а передоз провинциальным тяни-толкаем».

На следующий день я сообщаю Косте Бушманову из чёрной литой «Шкоды»: «Мы через буран мчим в Челны», на что тот отвечает: «Здорово», а также объявляет, что слишком занят и не приедет. Мы переглядываемся с Ирой. Я слушаю Лорд, смотрю за окошко, вижу уныло бредущего мужика с лошадкой и чувствую себя в «Докторе Живаго». Ира развлекает водителя блаблакара байками про нашу поездку, выясняется, что тот любит Германику и несколько раз смотрел «Школу». «Я уже начала теряться в пространстве и времени», — говорит Ира с заднего сиденья, — «сейчас мы заснём и проснемся в Нижнем». В новостях сообщают, что мужчина вызвал блаблакар, ему назначили место встречи, а когда он приехал, то понял, что повезут его на тепловозе.

4.03.17 / набережные челны, платформа МЕТРО

— у моего мужа черный пояс по айкидо, я и сама тренируюсь!

— а что, в челнах без чёрного пояса не стоит выходить на улицу?

— из личной беседы

В топе новостей «Инде» мы попадаем выше Разбежкиной, потому что она едет в Казань, а мы — в Челны. Мы прибываем за 15 минут до начала. Я успеваю схватить кусок национального пирога и бегу на сцену.

Завершает программу «Яма» Елены Гуткиной и Генриха Игнатова (2015), цветной, в отличие от предыдущих, фильм. Цвет контрастирует с сепией старых снимков, демонстрируемых в начале фильма. Аналоговые фотографии создают ощущение потери, невосполнимости момента; дигитальный образ передает момент, как если бы он был здесь и сейчас, не консервирует время, но распахивает его. Это фильм об одном дне из жизни болгарской деревни, о семье, переживающей утрату. Несмотря на то, что множатся листки с трауром (болгарские уличные некрологи), жизнь продолжается: пасутся овцы, звонит колокол, бабушка раскатывает тесто, жестокий и нежный ребенок бьет и тискает собаку.

Внутри понимаю, что никто, кого я знаю, не смог бы сделать то, что делаем мы, и уж тем более все эти благополучные мальчики, и что есть вещи поважнее красоты и собранности — например, ярость и праведный гнев, например, эмпатия — и что зубы нужны немного для другого

Куратор площадки спрашивает, как я сумел заполучить лучшего фотографа Челнов, я говорю, что он сам добавился ко мне, и оставалось только попросить. На время просмотра фильмов мы с Ирой идем есть учпочмаки и бишбармаки и пить бугульму. Я не могу поверить, что всё закончилось. Мы возвращаемся, долго общаемся со зрителями, не менее долго с ними прощаемся — они не хотят, чтобы мы уходили, — и я понимаю, когда мне жмут руки, говорят спасибо, укладывают спать, кормят, обнимают на прощание, просят приезжать ещё и добавляют в друзья, что всё необходимо — и что любая зима, какой бы долгой она ни была, закончится, и чувствую, как любовь, огромная и нерастраченная, сентиментальная и почти материнская, была пущена на всех этих удивительных людей, на все эти пьянки и эти встречи, эти места.

Как быть тем, для кого кино — это такая же любовь, как физическая одержимость? Кирилл Разлогов в одном из интервью сказал, что кинотеатры будут жить, пока на задних рядах будут уединяться парочки. Я говорю: выживут не любовники, а синефилы, и не просто синефилы — синефилитики. Самым сложным оказалось подготовить лекцию для совершенно разных площадок: двух галерей, кинотеатра, дома молодёжи, образовательной платформы. Главным нашим оружием стали эмпатия и юмор, способность увидеть себя в глазах других и осознать других в себе. Но иногда просто невозможно продолжать, и начинаешь понимать Элизабет Фоглер из бергмановской «Персоны» и её вынужденную немоту — иногда больше говорить просто невозможно. Но пока мы молоды, мы должны это делать, потому что можем. Я попытался представить нас спустя много лет и не смог.

7-8.03.17 / young theatre fashion weeekend / москва, боярские палаты стд рф

i wish i could get my things and just let go

i’m waiting for it, that green light, i want it

lorde, green light

С корабля на бал и немного слишком буквально: едва вернувшись в Москву, я читаю две лекции на уикенде театральной моды, одну — посвящённую костюмам Александры Экстер для «Аэлиты» Протазанова: об истории в этих костюмах, о том, как создатели травестируют советские условности, где одна утопия отвергается ради другой, чуть поменьше; вторую — 8 марта, в честь дня борьбы за равноправие женщин, где говорю про костюмы в предостерегающей, самой прекрасной истории болезни, «Горьких слезах Петры фон Кант» Фассбиндера. Меня уже тошнит от фильмов, я чувствую, что сделан из них. Вечером я надираюсь отвратительным дешёвым шампанским «Буржуа» и делаю, как обычно, очень странные вещи, список которых я бы изложил подробно, если бы помнил. Не помню я ни того, как меня посадили в такси в половину первого ночи (поведали друзья), ни как на Проспекте мира, пока машина стояла на красном, дал себе собственный зелёный свет и выбежал сблевнуть, а таксист (впоследствии рассказал он) так охуел, что уехал без меня. Я очнулся в три часа на одной из стоянок неподалеку от «Олимпийского», целый и невредимый, чистый, но без рюкзака и шарфа. Я не знаю, что делал эти два часа (меня — «Загадочная кожа» Араки — похитили инопланетяне?), как не знает никто, и почему-то не хочу знать. Эти часы навсегда останутся только моими и ничьими больше, и они — одни из самых свободных в моей жизни.


плейлист:

1) Hermigervill — Between Wolf And Dog (with John Grant)

2) Наадя — Хорошо

3) Bryan Ferry — Lover

4) Fleetwood Mac — Gypsy (extended version)

5) Marianne Faithfull — Sliding Through Life On Charm (feat. Pulp)

6) Паулина Андреева — Оттепель

7) Tracy Chapman — Telling stories

8) Lorde — Green Light

9) Дискотека Авария & Жанна Фриске — Малинки

10) Nico — Heroes

11) Моя Мишель — Посмотри в глаза


Фотографии Иры Дмитриевой и Михаила Захарова.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About