Травелог Михаила Захарова о цикле переездных мероприятий «Окраина» — серии лекций и показов современного авторского кино в регионах.

28.01.17 / петергоф, «квартариата»

Петергоф, резиденция искусств и технологий «Квартартата», я читаю курс лекций Cinema Is Dead, посвященный кино XXI века. На предпоследней лекции я показываю «Иисус, ты знаешь» Ульриха Зайдля, постдокументальный фильм, где режиссер, австрийский провокатор, поместил камеру за распятие в католическом соборе и снял исповеди прихожан. Единственная копия, которую я нашел — на немецком с английскими субтитрами; в аудитории с английским не очень, поэтому я сажусь позади и произвожу синхронный перевод; мне выпадает доля говорить за каждого из прихожан: домохозяйку, которая молится, чтобы муж перестал смотреть ток-шоу с их «негативной аурой», женщину, собирающуюся отравить любовника, сексуально озабоченного подростка, слишком буквально воспринимающего графические сцены из Библии. Я пытаюсь блокировать эмпатию, но ближе к концу нахожусь на грани истерики.

В ноябре 2015, когда я собирался увольняться и дорабатывал последние дни в музее современного искусства «Гараж», где в обязанности смотрителей входило, помимо прочего, охранять полутораметровый пенис, в курилку зашла Ира Дмитриева. Тогда я ещё не знал её имени и помыслить не мог, что мы споёмся и станем динамическим дуэтом (Саймон и Гарфанкел, Бивис и Батхед, Дуня Смирнова и Татьяна Никитична) и сделаем «Окраину». В разговоре с другой смотрительницей я произнес фамилию «Хомерики», которая стала судьбоносной — Николай Феликсович был мастером Иры в Московской школе нового кино. Спустя полтора года Ира предложит мне покататься по Поволжью с показами молодой документалистики и прочесть в каждом из городов поездки лекцию о состоянии современного российского кино.

Артур Аристакисян не нуждается в представлении. Всего двумя фильмами он создал вокруг себя ореол сумеречности, маргинальности, скандальности. Его публичные лекции и проза являются логическим продолжением его работ, как и преподавание в Московской школе нового кино. Целью «Окраины» является ознакомить зрителей Нижнего Новгорода, Пензы, Самары, Тольятти и Набережных Челнов с выпускниками-аристакисянцами — они, в отличие от своего мастера, снимают фильмы практически бессловесные; в них уже нет той категоричности и мессианства, которые присущи «Ладоням» или «Месту на земле». Молодые люди осторожны в своих высказываниях, что не означает, что их взгляд менее пытлив, а видение — компромиссное; их фильмы доступнее и могут служить хорошим введением в эстетику поэтической документалистики, оставаясь при этом уникальными авторскими высказываниями. Три фильма «Окраины» объединяет фиксация режиссёров на стихиях: воде («Путешествие» Константина Бушманова), огне («Огонь» Нади Захаровой), земле («Яма» Генриха Игнатова и Лены Гуткиной); взгляды режиссеров, однако, разнятся.

Я сообщаю нижегородскому знакомому, что обязательно напишу травелог о поездке, он отвечает: «Для кого-то травелог, а для кого-то мартиролог». Преподаватель по менеджменту во ВГИКе спрашивает у меня: «Вы намеренно выбрали самые депрессивные русские города?». В маршрутке, направляющейся в Нижний Новгород, Ира говорит: «У меня для тебя есть подарок», — и достаёт из сумки носки с принтом «Русский андеграунд».

24-25.02.17 / нижний новгород, галерея1

я не в новгороде, я в нижнем

— из переписки с нижегородцем м.

Едва переступив через порог квартиры (таро, благовония, Леонард Коэн), я понимаю, что трансгрессия начинается. Хозяева квартиры, Эля и Сережа, предпочитают, чтобы их называли Кримсоны. Супружеский дуэт Crimson Butterfly, гласит пресс-релиз, «исполнял все от дарк-вейва до синти-попа, а в настоящий момент вернулся к тому, с чего начинал — экспериментальной абстрактной электронике. Crimson Butterfly любят давать концерты и выступают на любых площадках, от подвалов до музеев, в любых городах, от Балашихи до Барселоны». Дитя японских хорроров, я тут же задаю вопрос: «Вы играли в Fatal Frame 2?». Их котов зовут Бонни и Клайд; Лена работает гадалкой на эзотерическом сайте «Магистика», где разводит наивных женщин на бабло; Ира замечает, как похож Сережа на музыканта-краутрокщика в куртке с принтом немецкого флага. Кримсоны встречают нас хлебосольно: двадцатиградусной настойкой на кокосовой стружке и пакетом сухарей. Костя Бушманов обещает присоединиться к нам в Челнах, Надя Захарова планирует приехать непосредственно к показу в Галерею, Лена Гуткина и Генрих Игнатов едут отдельно и сильно опаздывают, а когда приезжают, рассказывают обскурную историю про водителя блаблакара, который, помимо пассажиров, вез в багажнике мешок с погонами для ополченцев Донбасса.

Побархоппив и объевшись фрикаделями, мы идём в Галерею1, где нас ожидает ещё больше дички — подвешенные под потолком вымя из папье-маше и маски а-ля Джиперс Криперс работы художника Юрия Отинова. После тусы с местным паноптикумом половина группы отчаливает на такси к Кримсонам, мы же с Ирой, проводив всех, преодолеваем заледенелый холмик на Почаинской, который превратился в аттракцион смерти, заползаем в Галерею, вскрываем сидр, включаем Брайана Ферри («секс-десант», ласково называет его Ира) и пляшем до двух часов ночи, пока сторож не советует нам лечь спать. Я ставлю кефир на мороз и проваливаюсь в сон.

Наутро мы бродим под крышами Нижнего, откуда слезает снег и нависают сосули, и обсуждаем с местной богемой Альберто Серра, Лисандро Алонсо, Эжена Грина — режиссёров, про которых и в Москве-то почти не с кем поговорить, не то что за её пределами. Нам рассказывают про местные культурные мифологемы: про то, как в одном из нижегородских подъездов зимой прорвало трубу и за ночь замерз каловый копролит (фигура откуда-то из Сорокина), про то, как Балабанов снимал в Нижнем «Жмурки», про нижегородский эклектичный архитектурный стиль. Нижний, как мы выяснили, ни в коем случае не Новгород — Новгород всего один, и он Великий, жители же Нижнего называют малую родину так и не иначе. Практика показала, что, если в речи случайно проскакивает «Новгород», местных неминуемо триггерит. Нижний — скользкий, ленивый, влажный, как компактный, более странный (хотя куда еще страннее) Петербург.

Я долго мечусь в бреду, потом выползаю на кухню, чтобы перекусить, листаю новостную ленту, вижу Green Light, новую песню Лорд, и, пока греются овощи и сосиски, незаметно для себя начинаю танцевать

Перед лекцией в Нижнем я, как обычно, чувствую себя Бриджет Джонс на презентации «Мотоцикла Кафки», но всё проходит на удивление бодро. Нижегородцы шутят какие-то свои, инсайдерские шутки про Арсения Гончукова, задают умные вопросы и адекватно реагируют на фильмы, где средняя продолжительность кадра может достигать нескольких минут. Выход на территорию чистого сюрреализма мы совершаем вечером после показа, когда, закупившись едой в супермаркете, весёлые и морозные, идём обмывать новую квартиру Кримсонов. Попасть внутрь оказывается не так-то просто: дверь не поддается, не подходит ни один из имеющихся ключей, и у кого-то возникает гениальная идея залезть в квартиру через подвал. Мы находим подпольную дверь, приставленную к ней лестницу и залезаем внутрь. Внутри пыльно, темно, почему-то включен газ, календарь Maxim, оставшийся от предыдущего владельца, раскрыт сиськами на неверном месяце, магнитофон настроен на радио «Шансон». Натусившись всласть, мы повторяем подвиг задом-наперед, вылезаем из квартиры через подвал и спускаемся, чертыхаясь на льду, в Галерею. Перед тем, как уснуть, мы получаем смс от Нади Захаровой: она не может ехать дальше из–за панической атаки. Утром за нами приезжает «Хендай Солярис», и мы с Ирой, переглянувшись, хихикаем над синефильской шуткой.

26-27.02.17 / пенза, дом молодежи

я вот пруста скоро дочитаю. он действительно велик. […] день сурка. шмоны, по ночам бывают драки, но редко. одно быдло. смотрим только передачу «время» и фильмы про войну. у меня своя работа — выдаю и принимаю обмундирование, навожу порядок в кладовых. остальные типа чернорабочих […] мне осталось 4 месяца, что не может не радовать. интересно, что в конце службы буду читать «обретённое время»

— из переписки с пензенцем д., проходящим службу в армии

И как хорошо после нижегородской трансгрессии оказаться в настоящей русской избе! Нас привечает Вадим, друг Иры по «России без нас», журналист, делающий прекрасные полевые репортажи. Он же собрал нам около 50 человек в местном доме молодежи: Пенза (или susпенза, как её назвал нижегородский знакомый) совершенно неожиданно оказалась городом-джокером. Мы решаем отказаться от экрана и проецировать фильм непосредственно на рельефную кирпичную стену. Половина пензенцев, судя по всему, трансгрессировала после первого фильма и покинула аудиторию, но с теми, кто остался, у нас состоялась душевная беседа. (Учительница третьего класса, например, спрашивала, как привить детям любовь к кино.)

Открывает программу «Путешествие» Константина Бушманова (2014), фильм, который за счёт своей суггестивной природы погружает зрителя в необходимый контекст, возможно, буквально. Фильм Бушманова о воде, её текстурах, свойствах, изменчивости, неостановимости. По водной глади скользит катер; на катере веселятся молодые люди; мы не знаем не то что их имен — мы и лица их видим с трудом. Шум катера заглушает речь, едва слышен смех, цель путешествия остается загадкой. Может, и цели никакой не было — только избыточное удовольствие от воды; вода как образ бессознательного, как символ жизни и бесконечности.

На следующее утро после показа Лена заболевает, Генрих остается с ней, а мы с Ирой, прихватив самых замечательных вокальных пирожков с луком и яйцом, отправляемся в паломничество к мёртвому белому гетеросексуальному мужчине. Будний день, метёт, и Тарханы, разумеется, оказываются пустыми, но с расчищенными, в отличие от Нижнего, дорогами. На то, чтобы исследовать гнездо Лермонтовых нам остаётся полтора часа. Прохаживаясь по господскому дому, я вспоминаю гипнотическую следящую камеру Юсова в «Чёрном монахе» Дыховичного. В одной из экспликаций я узнаю, что Лермонтов провёл в дороге около года своей жизни. Пока мы рассматриваем кушаки haute couture, звонит Генрих и сообщает, что они уезжают, и я начинаю постепенно понимать поэта, у которого из всех русских были самые напряженные отношения с фатумом.

И, находясь в этом транзитивном состоянии, между городами и (с блатняком по радио, перебивающим Марианну Фэйтфул в наушниках) целыми культурами, я мучился сомнениями — кому всё это нужно?

Мы благополучно пропускаем последний автобус, заходим от нечего делать в церковь, где с разной степенью неистовства молятся деревенские женщины в сверкающих от тающего снега шубах, заходим в магазинчик, где пытаемся найти помощь, а находим там вместо этого подвешенную на крюках рыбину с заоблачным ценником («Фаунд обджект», — шутит Ира) и декоративную косметику, которая не снилась подписчицам Wonderzin‘а. Обратно мы решаем выдвинуться автостопом, пока не стемнело, и выходим на трассу. Фактурой, вытянутостью, смурностью окрестности вызывают ассоциации, и мы начинаем шутить синефильские шутки: «Смотри, вон чувак из Белы Тарра», — тычет Ира в фигурку мужика, бредущего по заснеженному пути. Мы стопим несколько машин, и, по прошествии получаса, с четвёртого или пятого раза, нам удается сесть на хвост здоровяку, направляющемуся в Пензу. Ира охарактеризовала это как «у Христа за пазухой».

28.02.17 / автобус пенза-тольятти

это не шутка, мы встретились в маршрутке

— из песни «маршрутка» группы iowa, которую напевала ира

Утренний экспресс «Пенза-Самара» оказался роковым — на него отказались садиться режиссёры, на него из–за таксиста, задержавшегося на предыдущем заказе, опаздываем на пять минут мы с Ирой. Слишком сонные, чтобы быть злыми, мы двигаем на автовокзал, затариваемся пирожками и ждём автобус до Тольятти, чтобы затем выехать оттуда на маршрутке до Самары. Я читаю рассказ Рэймонда Карвера про американца, ехавшего через Европу в Страсбург, чтобы воссоединиться с сыном, которого не видел много лет; по прибытии на станцию он боится выйти из купе, а потом, когда поезд трогается с места, выходит в коридор размять ноги; поезд трясется, мужчина возвращается в купе, но это уже не его купе — то, в котором он ехал, отстегнули.

На кузнецком автовокзале продаются предметы первой необходимости: диваны и натяжные потолки. Мы уже собираемся плюхнуться на один из диванов, как в «500 дней лета», но предохранительный знак сообщает, что садиться на диваны с кофе и булочками запрещено. Мы смотрим на свой кофе и свои булочки, разворачиваемся и идём в местную столовую. Там за соседним столиком плюс-сайз женщина довольно развязно общается по телефону и произносит, в частности, фразу: «Проклятый семьянин, я пыталась его соблазнить». Мы хихикаем, но глубоко внутри я не могу не понять эту женщину. Вернувшись в автобус, я начинаю думать обо всех мужчинах, которые — мудаки — меня бросили, которым — красивее меня — я никогда не нравился или — гетеросексуалы — не мог понравиться. Мне стало как-то противно, а ещё гнуснее из–за того, что я думаю об этих глупых вещах, когда нужно делать вещи и менять мир. И, находясь в этом транзитивном состоянии, между городами и (с блатняком по радио, перебивающим Марианну Фэйтфул в наушниках) целыми культурами, я мучился сомнениями — кому всё это нужно? Что делать теперь, потеряв по дороге всех режиссёров? Как работать дальше? Ведь я не получу с этой поездки ни копейки, мы пролетели все гранты и делали «Окраину» на чистом энтузиазме. Проезжая мимо Куйбышевского водохранилища под шансонье, какого-то русского Синатру, я переживаю пятиминутку трансгрессии и начинаю тихо плакать.

1.03.17 / самара, кинотеатр «художественный»

вы это, со «дном» поосторожнее, вам еще вечером работать

— из переписки с самарцем р.

«В первый день весны на краешке земли / Нечаянно мы встретились с тобой», — раздаётся в наушниках. Мы прибываем в Самару почти за полночь, доползаем до квартиры театроведа Надежды Болдыревой, едва выздоровевшей от таинственного поволжского вируса, и ложимся спать.

Первого марта, по пробуждении, я чувствую в костях весну. До вечернего показа мы гуляем по искрящейся самарской набережной, шутим гейские шутки про местную сауну «Болек и Лёлек», дивимся памятнику Буратино и не менее странному памятнику Чапаеву, восхищаемся местным Герхардом Рихтером, искалякавшим крупными пятнами краски плакаты с изображениями советской действительности, и пьём лучшее в мире пиво в достопримечательной пивнушке «На дне». «Окраину» мы демонстрируем в старейшем кинотеатре города, «Художественном», которому более ста лет и где, сообщает нам будничным тоном работница, по ночам в проекционной бродит призрак купчихи. Пока мы с Ирой шутим про пятновыводитель Пинкертона, на верхнем этаже показывают «На 50 оттенков темнее». «Путешествие» Бушманова оказывается хорошим фильтром для аудитории — из зала выходит около десяти человек, в том числе дамы бальзаковского возраста в крокодиловых сапогах, сидевшие на первом ряду и хихикавшие над моей лекцией, где прозвучали слова «гомосексуальность», «Олег Сенцов» и «пограничное кино».

Продолжает программу полнометражный фильм «Огонь» Нади Захаровой (2016). В интервью журналу «Стенограмма» режиссер перечисляет источники вдохновения, в числе которых мастера чёрно-белого изображения: Ингмар Бергман, Бела Тарр, Форуг Фаррохзад, Франческа Вудмен. В «Огне» Захарова тоже пытается попасть в зазор между тьмой и светом: камера вглядывается в простые лица, которые по рассмотрении оказываются непрозрачными, в животных, в природу, ищет огонь в земле, в людях, в солнце. По своей эстетике, идейному наполнению и даже некоторым нарративным деталям (женщина, везущая череп) фильм является оммажем «Ладоням», но если фильм Аристакисяна почти не покидал территории Кишинёва, а в кадре постоянно присутствовали городские маркеры (площади, оживленные улицы), то «Огонь» уводит зрителя куда-то на край земли, где воздух готов разорваться молнией, где властвует взгляд ребенка.

Пока что-то тихо умирает внутри зрителей на показе современной отечественной документалистики, я даю интервью телеканалу «Губерния», где сообщаю, что исследую гендер и сексуальность, выступаю за diversity в кинематографе, но, разумеется, этот момент вырезают. Мы выпиваем с работницами «Художественного» (у одной из них был юбилей), и, пока ждём сессии Q&A, я спьяну начинаю загоняться: нужно ли авторское кино массовому зрителю? Что мы здесь делаем? Стал бы я делать подобное, родись я благополучным гетеросексуалом? Родись где-то ещё, а не в своей семье? А ещё о том, как скучно было бы жить, какой неправдоподобной кажется такая жизнь. Мы отвечаем на все интересующие зрителей вопросы, но ничего не можем прочесть в лицах и не понимаем, кто перед нами: прожжённые синефилы или простые любопытствующие. Знакомые самарцы утешают: особенности менталитета.

Ира цитирует любимый фильм всех алкоголиков: «Four hours till opening time. God help us». Мы набредаем на круглосуточную точку продажи алкоголя, затариваемся сидром «Чехов», и я вдруг понимаю, о чём на самом деле «Крыжовник».

На следующий день, перед тем как отбыть в Тольятти, мы получаем напутствие от театроведа Надежды Болдыревой: «Берегитесь поволжской эболы!». Разумеется, мы пали её жертвами.

2-3.03.17 / тольятти, отдел современного искусства

генрих сравнил тольятти с висконти […] тип смерть в тольятти

— из переписки с ирой

Первым пал я. Во время лекции у меня поднимается температура, и я чувствую себя, как неживой труп мертвого покойника. Тольяттинцы находят это декадентским позерством, я еле отвечаю на вопросы и ухожу в другое помещение, где, как Тильда Суинтон, укладываюсь на диван. Меня настигают какие-то люди, задают вопросы про ВГИК и современное российское кино, настигает безумная киноведка-заочница, которая компостирует мозг, предлагает пирожки и говорит, будто Хомерики был счастлив на съемках «Ледокола» (Ира встревает: «Я училась у Николая Феликсовича, и, ну, он не был»). Наконец разделавшись с показом, мы отправляемся на съёмную квартиру и обсуждаем проблемы утреннего стояка за ужином с Сергеем Баландиным, входящим в топ-50 самых влиятельных фигур в российском современном искусстве 2016 года по версии «Артгида». Ира читает частушки про гуманизм, мы шутим какие-то тупые синефильские шутки («лучший друг мужчины — это его мать»), но, несмотря на приподнятое настроение, я понимаю, что на архитектурную экскурсию, посвященную тольяттинскому брутализму, я утром не встану.

И не встаю. Ира и Баландин уходят по делам, предварительно снабдив меня лошадиной дозой лекарств. Я долго мечусь в бреду, потом выползаю на кухню, чтобы перекусить, листаю новостную ленту, вижу Green Light, новую песню Лорд, и, пока греются овощи и сосиски, незаметно для себя начинаю танцевать.

Многие обвинили Лорд в том, что она продалась, записала голимую попсу и перестала быть язвой, но она, всё та же террористка от мира поп-музыки, записывает песню для каждого утюга с до дрожи интимным содержанием, чтобы разделаться со своим бывшим (I whisper things, the city sings 'em back to you), а когда поет про то, как слышит brand new sounds, начинает звучать радикально устаревшее хаусное пианино; белые зубы, частые герои её песен — это такие же white teeth, как у Зэди Смит: символ эволюции по Дарвину, функционал, а не украшательство; это то, что обнажает слушатель, когда слышит песню, то, что объединяет всех слушателей — у всех зубы белые. И я могу бесконечно говниться, но (выдержав три дня в общем чате геев-карьеристов из Вышки) внутри понимаю, что никто, кого я знаю, не смог бы сделать то, что делаем мы, и уж тем более все эти благополучные мальчики, и что есть вещи поважнее красоты и собранности — например, ярость и праведный гнев, например, эмпатия — и что зубы нужны немного для другого.

Ира с Баландиным возвращаются. У Иры — первые признаки эболы. Я, в свою очередь, чувствую себя гораздо лучше. Театровед Надежда Болдырева пишет: «Считаю, что у вас не простуда, а передоз провинциальным тяни-толкаем».

На следующий день я сообщаю Косте Бушманову из чёрной литой «Шкоды»: «Мы через буран мчим в Челны», на что тот отвечает: «Здорово», а также объявляет, что слишком занят и не приедет. Мы переглядываемся с Ирой. Я слушаю Лорд, смотрю за окошко, вижу уныло бредущего мужика с лошадкой и чувствую себя в «Докторе Живаго». Ира развлекает водителя блаблакара байками про нашу поездку, выясняется, что тот любит Германику и несколько раз смотрел «Школу». «Я уже начала теряться в пространстве и времени», — говорит Ира с заднего сиденья, — «сейчас мы заснём и проснемся в Нижнем». В новостях сообщают, что мужчина вызвал блаблакар, ему назначили место встречи, а когда он приехал, то понял, что повезут его на тепловозе.

4.03.17 / набережные челны, платформа МЕТРО

— у моего мужа черный пояс по айкидо, я и сама тренируюсь!

— а что, в челнах без чёрного пояса не стоит выходить на улицу?

— из личной беседы

В топе новостей «Инде» мы попадаем выше Разбежкиной, потому что она едет в Казань, а мы — в Челны. Мы прибываем за 15 минут до начала. Я успеваю схватить кусок национального пирога и бегу на сцену.

Завершает программу «Яма» Елены Гуткиной и Генриха Игнатова (2015), цветной, в отличие от предыдущих, фильм. Цвет контрастирует с сепией старых снимков, демонстрируемых в начале фильма. Аналоговые фотографии создают ощущение потери, невосполнимости момента; дигитальный образ передает момент, как если бы он был здесь и сейчас, не консервирует время, но распахивает его. Это фильм об одном дне из жизни болгарской деревни, о семье, переживающей утрату. Несмотря на то, что множатся листки с трауром (болгарские уличные некрологи), жизнь продолжается: пасутся овцы, звонит колокол, бабушка раскатывает тесто, жестокий и нежный ребенок бьет и тискает собаку.

Внутри понимаю, что никто, кого я знаю, не смог бы сделать то, что делаем мы, и уж тем более все эти благополучные мальчики, и что есть вещи поважнее красоты и собранности — например, ярость и праведный гнев, например, эмпатия — и что зубы нужны немного для другого

Куратор площадки спрашивает, как я сумел заполучить лучшего фотографа Челнов, я говорю, что он сам добавился ко мне, и оставалось только попросить. На время просмотра фильмов мы с Ирой идем есть учпочмаки и бишбармаки и пить бугульму. Я не могу поверить, что всё закончилось. Мы возвращаемся, долго общаемся со зрителями, не менее долго с ними прощаемся — они не хотят, чтобы мы уходили, — и я понимаю, когда мне жмут руки, говорят спасибо, укладывают спать, кормят, обнимают на прощание, просят приезжать ещё и добавляют в друзья, что всё необходимо — и что любая зима, какой бы долгой она ни была, закончится, и чувствую, как любовь, огромная и нерастраченная, сентиментальная и почти материнская, была пущена на всех этих удивительных людей, на все эти пьянки и эти встречи, эти места.

Как быть тем, для кого кино — это такая же любовь, как физическая одержимость? Кирилл Разлогов в одном из интервью сказал, что кинотеатры будут жить, пока на задних рядах будут уединяться парочки. Я говорю: выживут не любовники, а синефилы, и не просто синефилы — синефилитики. Самым сложным оказалось подготовить лекцию для совершенно разных площадок: двух галерей, кинотеатра, дома молодёжи, образовательной платформы. Главным нашим оружием стали эмпатия и юмор, способность увидеть себя в глазах других и осознать других в себе. Но иногда просто невозможно продолжать, и начинаешь понимать Элизабет Фоглер из бергмановской «Персоны» и её вынужденную немоту — иногда больше говорить просто невозможно. Но пока мы молоды, мы должны это делать, потому что можем. Я попытался представить нас спустя много лет и не смог.

7-8.03.17 / young theatre fashion weeekend / москва, боярские палаты стд рф

i wish i could get my things and just let go

i’m waiting for it, that green light, i want it

lorde, green light

С корабля на бал и немного слишком буквально: едва вернувшись в Москву, я читаю две лекции на уикенде театральной моды, одну — посвящённую костюмам Александры Экстер для «Аэлиты» Протазанова: об истории в этих костюмах, о том, как создатели травестируют советские условности, где одна утопия отвергается ради другой, чуть поменьше; вторую — 8 марта, в честь дня борьбы за равноправие женщин, где говорю про костюмы в предостерегающей, самой прекрасной истории болезни, «Горьких слезах Петры фон Кант» Фассбиндера. Меня уже тошнит от фильмов, я чувствую, что сделан из них. Вечером я надираюсь отвратительным дешёвым шампанским «Буржуа» и делаю, как обычно, очень странные вещи, список которых я бы изложил подробно, если бы помнил. Не помню я ни того, как меня посадили в такси в половину первого ночи (поведали друзья), ни как на Проспекте мира, пока машина стояла на красном, дал себе собственный зелёный свет и выбежал сблевнуть, а таксист (впоследствии рассказал он) так охуел, что уехал без меня. Я очнулся в три часа на одной из стоянок неподалеку от «Олимпийского», целый и невредимый, чистый, но без рюкзака и шарфа. Я не знаю, что делал эти два часа (меня — «Загадочная кожа» Араки — похитили инопланетяне?), как не знает никто, и почему-то не хочу знать. Эти часы навсегда останутся только моими и ничьими больше, и они — одни из самых свободных в моей жизни.

плейлист:

1) Hermigervill — Between Wolf And Dog (with John Grant)

2) Наадя — Хорошо

3) Bryan Ferry — Lover

4) Fleetwood Mac — Gypsy (extended version)

5) Marianne Faithfull — Sliding Through Life On Charm (feat. Pulp)

6) Паулина Андреева — Оттепель

7) Tracy Chapman — Telling stories

8) Lorde — Green Light

9) Дискотека Авария & Жанна Фриске — Малинки

10) Nico — Heroes

11) Моя Мишель — Посмотри в глаза

Фотографии Иры Дмитриевой и Михаила Захарова.