Create post
Стенограмма

«...и время, как сердце, горит»

Василий Бородин — о стихах Галины Сергеевой.

«Эта, с зелеными перьями»: [Стихи]/Галина Сергеева. — М. Метроном, 2017. — 56 с.: ил.

Ранние стихи Галины Сергеевой — локальная, но, тем более, внутри нескольких обозримых поколений, сильная легенда. Они принадлежат концу 1970-х и началу 1980-х годов — времени перемены участи целой страны, всего ветвистого языка русской поэзии и всей вместе литературы, — но стихи эти удивительным образом не несут на себе отпечатка общих заблуждений или пустых надежд. Они — редко случающееся в чистом виде напоминание о том, что поэзия — язык человеческой свободы, и в этой свободе нет места отвлечённостям или компромиссам. Для каждого человека что-то одно — родное, другое — чужое; на этом, можно сказать, пафосе различения и выбора строится пресловутый внутренний комфорт — но внутренняя свобода достигается совершенно иначе: выпрыгиванием из «чужого» и «своего» в ничьё.

Ранние стихи Сергеевой, целиком самостоятельные, как-то граничат с мироощущением Андрея Платонова или Ксении Некрасовой. Или, больше, чем кажется, с песнями Янки Дягилевой (позже, в другую микро-эпоху появившимися): в них живёт память о родном, не столичном, предметном и человеческом мире, но возникает (как фон и окликаемое «давай знакомиться!») пространство — тогдашняя Москва, которая для кого-то — сумма многих слоёв и узлов памяти, а для автора, тогда, — такая же ничья земля, такой же недоопределившийся кров, как везде. И поэтому в стихах вдруг делаются с редчайшей отчётливостью видны, чуть ли не «прописываются в вечности», элементарные составляющие города: старые стены красного кирпича, мокрые голые деревья, ничей кот — и взгляд автора, молодого и, как ветер, ничьего: взгляд с микро-уколами мгновенной привязанности или мгновенного суда и с, тут же, счастливым мгновенным отбрасыванием этих искушений «укоренённости».

Девятнадцатый век или ЖЭК номер шесть

оказал мне изысканно-странную честь

жить последним жильцом в красном доме на слом

с раскладушкой, картошкой и дряхлым котом.

На последние деньги — четыре рубля —

я купила коту красный окорок для

того, чтоб за весь побирушкин свой век

он наелся, как ест каждый день человек,

там, напротив, за кактусом, чистым окном,

а наевшись, ходил бы за мною гуськом

он по всем этажам в красном доме на слом.

Во дворе на столбе проживали часы.

Семь пробьет, а в восьмом приходили друзья,

и жалели они то кота, то меня,

то меня, то кота и печенье и сыр

доставали как дар и съедали дары,

и при лампе о жизни кричали своей.

Мы жалели гостей как хороших людей,

что не знали, о как мы с котом прехитры,

как мы ждем проводить и окончить содом,

и обратно нестись — кот со мной, я с котом,

а вернувшись, ходить и ходить все гуськом

о по всем этажам в красном доме на слом.

В этих стихах происходит мимолётное и смущённое именование мира: ритмический рисунок каждой строки неповторим; подспудный и сильный, широко шагающий, ритм позволяет речи не переврать (не упростить или, на нужный лад, не «причесать») всё попадающееся на пути. Эта особая отвага прикосновения речью к встречному миру — не проверенному до конца, вообще всем собой намекающему на так и сяк спрятанную угрозу — производит такое впечатление, как если бы шёл юный девичий человек в Африку гулять и со счастливой радостью проводил рукой по спине сначала льва (и получается такая строчка: тут плавная линия, тут и тут — сломы), потом тигра (и получаются полосы интонационных бросков). Причём, ясное дело, ни лев, ни тигр, опешив, не обижают — а потом попадается и ёжится какой-то дикобраз, и строчка окончательно счастлива превратиться во что-то, чем она вообще, казалось бы, не может быть.

При этом ничего даже отчасти инфантильного в этих стихах нет. В них много той особой горечи, которой переполнено начало взрослой жизни: когда понятно, что придётся сделать вот такой выбор и такой, «войти в границы», и эти границы, пусть и сами по себе во благо, не стоят неповторимо мимолётной юной фазы жизни, когда жизнь имеет очертания вечно меняющегося, туда-сюда рвущегося облака, а осмысление всего, всем на удивление, вдохновенно и так обгоняет время, что граничит с вечностью.

Вот (целиком) не вошедшее в книгу стихотворение, наше со сразу несколькими поэтами-сверстниками любимое:

На голову падает снег, но я все забываю…

Гляжу, а листва — машет, машет платком.

Но я все забываю,

Гляжу — а жара молодая на свете!

Покорен же я одному

Сижу в длинноносом углу

И в бедное сердце свое бесконечно гляжу.

А выйду на улицу — я бесконечно пойду

И вижу, как ветер телом огромным бьет по навесу,

А девушка в шляпке ко мне не летит все равно

По желтой прохладной дороге.

Старуха идет в чесучовом пальто

В «Продукты» зайдет ни за что ни про что

Старик из окна смотрит долго, темно

А дерево ловит руками его.

А молодые годы

Из города вон побежали

По желтой прохладной дороге

Грузчики лук выгружают с большого авто

Кричат мне: «Глазеет, дурак длинноногий!»

И луком пропахли дома, и птицы замерзшие — луком,

И черная тетка ковер выбивает со стуком

Но я бесконечно пойду

Я в бедное сердце свое бесконечно гляжу

И вижу, как ветер телом огромным бьет по навесу

Огромное дерево с толстым стволом я найду

Стану смеяться, его обнимать и просить его: «Дерево, дерево!»

И Олю мою пред глазами держать, бесконечную Олю.

А ноги действительно очень длинны

Легко приседать и ходить по огромному полю.

Новые стихи — 2000-2010-х годов — написаны как бы из большей ценностной и человеческой определённости, порождены мироощущением как бы более мягким и осторожным — но порождены, по сути, той же свободой «быть нигде», которая всегда результат и обстоятельств, и особого авторского своеволия, своего пути. Ранняя Галина Сергеева — поэт, как бы ничем не защищённый от любого нового, возникшего перед глазами, предмета или явления (например, такого космического, как собака) — и там оказывается наведён на резкость, буквально увиден раз навсегда, материальный мир, равно как и сопутствующий ему мир эмоциональный — область, по-старинному говоря, душевных движений, несложных и преходящих.

В новых стихах живёт и никак на себе-видимой не настаивает гармония за-предметная и за-событийная — в кажущихся небрежностях, в ненарочитых и всегда спасающих стихотворение ветвлениях повествовательной логики, даже в неожиданной тяге к тому, что считается поверхностным или ложно красивым. Вся книга вместе правдива (и буквально день за днём как целое растёт в моих глазах), потому что в ней помимо отдельных стихотворений, часто шедевральных, но часто и озадачивающих, живёт особый сюжет: первоначальная формирующая поэта стихия приходит и уходит, попутно что-то выжигая и в поэте, и в общем языке, и не повторяется, но на её место, на это расчищенное и отчасти буквально выжженное поле, приходит почти что рай, не достижимый никак иначе — и оказывается виден, хотя вообще всё, по сути, против него. Ему не союзники ни язык поэзии, ни просто язык, ни, кто бы он ни был, читатель — а тем не менее, нечто (ни к чему не сводимое и ни к чему не применимое) не только неизвестно как светит, но и чем-то кормит, как хлебом.

Вот (тоже целиком) стихотворение 2012 года «В Калуге»:

Молчат снега, и прозрачная зимняя ночь

Мотает белый дымок из нашей трубы,

Обворожителен нежный штрих!

Рисует покой…

Вечность пишет к нам, когда вечер притих

Над маленькой белой Окой.

Величина жизни у Бога пустяк,

У Него и капля соперничает с рекой,

У Него и тысячелетье как миг,

Вот у Бога всё как —

Для Него и время, как сердце, горит,

Как верное сердце собачье — над застывшей,

Над верной Ему Окой,

В упряжке горит,

Это мы не так.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About