Прощай, Восточная Европа!
Переведённая Иваном Жигалом статья Джейкоба Микановски об исчезновении идеи Восточной Европы.
Восточная Европа исчезает. Не как физическое пространство, но как идея. С чем бы ни ассоциировался этот регион — с общим опытом оккупации и исключения, постоянно ощущаемым грузом экономической отсталости, сокровенными воспоминаниями о поражениях — всё это исчезло или, по крайней мере, уже не такое, каким было прежде. Поезжайте в Прагу, Варшаву, Братиславу, Вроцлав, Дебрецен, Тимишоару или Таллин. Пройдитесь по улицам. Посетите торговые центры и салоны мобильной связи. Откуда вы можете знать, что вы не в Бремене, Шарлеруа, Ньюкасле или Фарго? Магазины все одинаковые. Mark & Spencer, H&M, C&A. Люди одеваются одинаково. Они смотрят одно и то же, ездят на одних и тех же машинах. Где трабанты, наполовину сделанные из дерева, и миниатюрные фиаты прошлых лет?
Поддавшись гомогенизирующим силам глобализации и процветания, Восточная Европа находится в процессе забвения. Область академических исследований находится в кризисе. Гранты иссякают. Факультетские позиции почти исчезли. ACLS (The American Council of Learned Societies) отозвал своё финансирование. Импорт кино — за исключением случайной «Иды» или румынской новой волны — почти прекратился. Литературные переводы, несмотря на героическую работу таких издательств как Twisted Spoon Press и New York Review of Books Classics series, также сократились до тонкой струйки.
Минули времена авторов Penguin из серии «Другая Европа» или Зонтаг, увещевавшей нас читать Данило Киша, пока у нас ещё есть время. С тех пор Восточная Европа была сведена к фону для человеческих фантазий. Я знаю выдающегося исследователя региона, историка, преподающего курс по истории Восточной Европы, который сказал мне, что каждый год он должен отвечать на вопросы своих студентов о том, действительно ли люди любят и смеются в этом «сером месте». Это всегда немного унизительно — читать англоязычную литературу с восточноевропейским героем. Вы никогда не знаете, станет ли он уставшим от жизни дворником (поляк), обаятельным мошенником (венгр), посткоммунистическим гангстером (серб) или источником эротического возбуждения для литературно-мыслящего человека (чех для американцев, любой из вышеперечисленных для жителей Ирландии и Соединённого королевства).
Но опять же, возможно, Восточная Европа никогда не существовала на самом деле. Возможно, она была всего лишь плодом нашего воображения после холодной войны. Если падение «железного занавеса» отменило геополитическое обоснование для изучения региона, также оно и устранило то, что конструировало регион. В конце концов, что общего у Албании с Эстонией или у Беларуси со Словенией? Кроме того, что они являются фрагментами давно исчезнувших империй, они практически не имеют ничего общего в плане культуры, экономики или вероисповедания. Восточная Европа сейчас такая же периферия, как и любая другая — немного провинциальная, немного медленная, но в основном спокойная, почти степенная. Даже войны в Украине было недостаточно, чтобы разрушить безразличие Запада.
Тем не менее, вы можете найти Восточную Европу — по крайней мере, кусочек её — если будете ехать достаточно долго и достаточно далеко. Это может быть сельская дорога 896 из
Я хочу поговорить о Восточной Европе за пределами стереотипов. Как о месте неожиданного космополитизма, переплетения регионов, индивидуальная ограниченность и самодовольство которых составляют порой нечто большее, чем сумма их частей. Я хочу убедить, что Восточная Европа, её литература и история важны для понимания XX века, кошмара, от которого мы всё ещё пробуждаемся. Я хочу поговорить о ней с точки зрения разнообразия, современности и состязающихся авангардных движений. И я всё ещё нахожусь в глубине страницы, фургоны застряли в грязи ностальгии и руританских клише.
Правда в том, что Восточная Европа больше принадлежит к психогеографии, нежели к географии, записанной в дорожных атласах. Это не место, а состояние ума. Много раз я попадал в карманы Восточной Европы, далеко на запад от линии Одер-Триест. Это случалось со мной под эстакадами шоссе, по линии DMV и в залах ожидания заброшенных автовокзалов. Я всегда думал, что прустовские моменты — совершенно ложная конструкция, литературная самонадеянность, но будь я проклят, если я не был пойман запахом застывшей грязи, покрывающей ванную комнату в подвале одной из физических лабораторий Беркли, и в то же мгновение доставлен на лестничную площадку варшавского многоквартирного дома моей бабушки — со всей этой смесью старой мочи, засохшей грязи и старой грязной воды, слегка разбавленной мылом.
Но опять же, возможно, Восточная Европа никогда не существовала на самом деле. Возможно, она была всего лишь плодом нашего воображения после холодной войны
Восточная Европа не просто скрывается в конце сельских переулков, как фолкнеровская Йокнапатофа. Она появляется и исчезает, как телефонная будка доктора Кто. Наилучший способ войти в неё — через восточноевропейскую литературу. С чего начать? Я мог бы привести список фаворитов — Витольд Гомбрович, Ярослав Гашек, Бруно Шульц, Богумил Грабал, Данило Киш, Исмаил Кадаре, Герта Мюллер, Агота Криштоф, Ласло Краснахоркаи, Чеслав Милош, Збигнев Херберт — но я беспокоюсь, что только засыплю читателя всеми этими незнакомыми (и трудно произносимыми) именами. Вместо этого было бы лучше искать более существенные элементы. Но это затрудняется лингвистическим и географическим разнообразием Восточной Европы.
Есть что-то от охоты за сокровищами в том, чтобы любить восточноевропейскую литературу — в постоянном поиске следующего, более неясного, ещё меньшего уголка мировой литературы. Сначала идут поляки, чехи и венгры, затем румыны, югославы (всех видов), албанцы и балты. В конце этой охоты стоит литература пруссов. Пруссы — теперь исчезнувшие балты, которые когда-то жили на берегах Латвии и Литвы. Их светская литература состоит из одного рифмованного куплета. Он был обнаружен в 1970-х годах американским аспирантом-философом на полях средневековой рукописи, хранящейся в швейцарской библиотеке. Этот куплет, кажется, был написан недовольным студентом-теологом примерно в 14-м веке. В нем говорится: «Твоё здоровье! Плох тот друг / кто хочет выпить, но не хочет платить». Хотя куплет вполне очевидно и обращён к тому, кто поставил автору пиво, он вдохновил исследователей на тома комментариев.
Так много для старой литературы пруссов. Но странность и неясность являются частью привлекательности восточноевропейцев в целом. Есть что-то волнующее в освобождении от тотализирующих рассказов и разочарованных попыток описать «то, как мы живем сейчас» (эта идиотская фраза). Возможно, всему виной извращённая любовь к неудачникам, но я не могу представить, что кто-то захочет прочитать великий американский роман, когда можно прочесть скабрезную венгерскую порнографию. Вот, например, программа курса венгерской литературы, преподаваемой в Университетском колледже Лондона:
«Этот курс нацелен на ознакомление студентов с различными темами венгерской литературы со времён Первой мировой войны, включая дистопические фантазии, абсурд маленьких городов, женоненавистничество, мизантропический нарциссизм, идеологию как сексуальную ориентацию, онанистические палимпсесты, антисемитизм для псевдо-голландцев, и маниакальную ревность голландских морских капитанов, у которых есть французские жены. Подробный текстовый анализ десяти основных произведений на венгерском языке будет дополнен рассмотрением более широкого исторического и культурного контекста».
Этот список вызывает так много вопросов. Прежде всего, как относиться к любой из этих тем? И что такое онанистический палимпсест? Но более всего (по крайней мере, меня) это невероятно манит. Если считать венгерскую литературу банковским хранилищем, то эта учебная программа заставляет меня хотеть собрать банду профессионалов, чтобы в него проникнуть. И это даже ещё до того, как мы рассмотрим биографии некоторых её авторов — таких, как Геза Чат (Géza Csáth), психиатр, который писал свои мемуары в санатории, погружённый в вызванный морфином психоз, чьи жестокие истории предвещали самоубийство; или воплощавший восточноевропейскую путаницу идентичностей драматург Эдён фон Хорват (Ödön von Horváth), описывающий себя как «очень типичную смесь старой Австро-Венгрии: сразу венгра, хорвата, немца и чеха», чьей «страной является Венгрия [и] родной язык — немецкий». В 1930-е годы он болезненно убеждал себя в том, что погибнет в неизбежной нацистской войне, чтобы в итоге оказаться раздавленным упавшей с дерева веткой во время прогулки по Елисейским полям.
Правда в том, что Восточная Европа больше принадлежит к психогеографии, нежели к географии, записанной в дорожных атласах. Это не место, а состояние ума
Только текст, скажет француз — но, честно говоря, как вы читаете восточноевропейского автора, не обращая внимания на его или её жизнь? Изгнание, тюремное заключение, болезнь, убийство или безумие, невезение — это всё часть того, что нас привлекает. Однажды я нашёл польскую антологию работ под названием «Проклятые поэты». Я пролистывал её с беспечностью, несколько утомлённый повторяющимися историями об алкоголизме, бездомности, самоубийстве и неустроенности. Но потом я понял, что сборник относится к четырём томам соответствующих произведений, и обнаружил себя на краю метафизической пропасти.
Однако остаётся вопрос: действительно ли что-нибудь объединяет восточноевропейскую литературу вне её неясности, странности и невезения? Да, я думаю даже, что она имеет какой-то реальный всемирно-исторический смысл. Перед вами набросок теории, хотя и настолько широкий и стереотипный, что исключения обязательно должны превзойти число примеров.
Западноевропейский роман, как он развивался в XIX веке, драматизировал давление между психическими побуждениями и ограничениями буржуазных нравов. Его персонажи движутся по волшебному квадрату, определённому четырьмя полюсами: честолюбием, желанием, приличиями и прелюбодеянием. Американский роман, напротив, обычно изображает мужчин и женщин, столкнувшихся с пространством свободы и широкими возможностями, которые сокрушают малость их личности. Он построен вокруг побегов, миграций, эмансипаций и трансформаций идентичности.
Восточноевропейская литература, по большому счёту, рассказывала о капризности судьбы, необратимости истории и общей абсурдности жизни. Она была сформирована историей внезапных изменений, разрушенных амбиций и несчастливых сюрпризов.
«Наиболее яркой особенностью в литературе Центральной Европы является её осведомлённость в истории». Так писал Чеслав Милош, пытаясь определить сущность того, что он назвал «Наша Европа». «В романах Центральной Европы [1], в отличие от западных», продолжает он, «время интенсивное, судорожное, полное неожиданностей, фактически активный участник повествования. Это связано с тем, что время ассоциируется с опасностью, и эта опасность угрожает существованию национальной общности, к которой принадлежит писатель». Для понимания восточно-европейской художественной литературы вам необходимо понять историю Восточной Европы [2].
Это может быть трудно. Слишком много стран, слишком много народов, слишком много противоречивых повествований и многосложных, полиморфно акцентированных имён. Я много лет преподаю и изучаю историю этого «серого места». За всё это время я не пришел к
Урок первый — зона смешанного населения
Первое, что нужно знать о Восточной Европе, — это то, что здесь можно обнаружить замечательную концентрацию человеческого разнообразия. Это одно из немногих мест в мире, где пересекалось так много разных языков, религий и этнических групп. Часто эти различия соответствовали классовым и профессиональным различиям. Так, в Восточной Польше польские католические землевладельцы правили над православными украинскими и белорусскими крестьянами, которые посещали еврейские деревни, чтобы продавать свою продукцию и покупать товары. В Трансильвании соответствующие роли заняли венгры-католики, православные и униатские румыны, лютеранские и кальвинистские немцы, а в Османской Македонии с её головокружительной смесью тюркских и славяноязычных мусульман, албанцев, болгар, греков, аромунов, влахов, цыган и сефардских евреев, социальная структура слишком сложна для тщательного разбора.
Буковина — провинция Австро-Венгерской империи у подножия Карпат, которая скачет между Румынией и Украиной, является ещё одним разнообразным плюралистическим местом. Вот Грегор фон Реццори, отпрыск сицилийских аристократов, поселившихся в Австрии в XVIII веке, описывает лингвистические обстоятельства своей молодости в «Прошлогодних снегах» (1989):
«Наша мать не говорила и не понимала ни одного из местных языков. Хотя немецкий язык был официальным языком Буковины в австрийскую эпоху, этот язык становился всё более искажённым и непонятным, как для нас, так и для наших пёстрых сограждан, более глубоко проникших в Буковину. С другой стороны, Кассандра, которая плохо говорила на
Другая вещь, которую следует помнить о Восточной Европе, — это то, что она была в большинстве случаев, опоздавшей. По сравнению со своими соседями на юге и западе, она медленно принимала христианство, медленно организовывалась в государства и медленно включалась в индустриализацию.
Восточноевропейская литература, по большому счёту, рассказывала о капризности судьбы, необратимости истории и общей абсурдности жизни. Она была сформирована историей внезапных изменений, разрушенных амбиций и несчастливых сюрпризов
Неудивительно, что места, которые большинство восточноевропейцев прочувствовало в рамках своего жизненного опыта, были самыми разнообразными и самыми отсталыми в регионе. Для офицеров-космополитов австро-венгерской армии Галиция была одним из таких мест:
«По умолчанию подразумевалось, что Галиция содержала наибольшее число грязных и пыльных дорог, мух и вшей, а также наибольшее число пьяных крестьян и коварных евреев, а также случаев венерических болезней. Польские землевладельцы не имели ничего общего с габсбургскими офицерами — так же, как и их дочери. Галиция была местом, чтобы напиваться и оставаться пьяным; проводить ночи в захудалых кафе за азартными играми и развратом; тосковать по цивилизации; и совершать паломничество на железнодорожную станцию, чтобы посмотреть на проходящий экспресс Лемберг-Краков-Вена» (Istvan Deak, Beyond Nationalism: A Social and Political History of the Habsburg Officer Corps, 1848–1918, 1990).
Урок второй — империя и маскарад
Что могло бы организовать такое неоднородное и ретроградное пространство? Только Империя. Перед Первой мировой войной в Восточной Европе доминировали три империи — Габсбургская, Российская и Османская. Каждая из них применяла различные формы подчинения, чтобы сохранить свои владения. Иногда эти методы граничили с мистикой.
Хаос
Наукой Габсбургской империи была гармония. Как могло быть по-другому? Эта империя, пишет Р. Дж. У. Эванс, была не «государством», а «умеренно центростремительной агглютинацией поразительно разнородных элементов». Её императоры правили слишком многими национальностями, слишком многими капризными дворянами и мятежными провинциями для места, которое нужно было объединить чем-то иным, нежели идея.
В результате ведущие интеллектуалы империи трудились над тем, чтобы найти систему для соединения всей этой громоздкости вместе. В то время как на Западе учёные открыли законы гравитации и новые модели исчисления, в империи они превзошли себя в поисках оккультных соответствий между имперской династией и солнцем, магнитом, источником гармонии и источником энергии. Её математики работали над возведением в квадрат круга — настолько серьёзно, что это стало известно как австрийская проблема. Её физики работали над созданием вечных двигателей. Её ученые пытались построить орган — одновременно король инструментов и математический ключ ко вселенной. Её врачи искали универсальную медицину, панацею от всех болезней, философский камень.
Императоры были особенно заняты последним. Они наняли алхимиков со всей Европы, чтобы научиться их секретам, сначала в Праге, а затем в Вене. Один из них доказал, что философский камень — это таинство, третье лицо в троице, состоящей из
Одним из таких фаворитов был Иоганн Конрад фон Рихтхаузен. Он показал императору зерно красного порошка, затем использовал его, чтобы превратить три фунта ртути в два с половиной фунта золота. Император был в восторге. Иоганн получил отчеканенную из золота медаль, а также рыцарство и новое имя. Теперь его будут называть фрайгерр фон Хаос (Freiherr von Chaos) или барон Хаос. Затем император назначил барона Хаоса управлять монетным двором.
Тем временем интеллектуалы империи продолжили свои труды. Иоганн Фридрих фон Рейн разобрался с апокалипсисом Гермеса и семью печатями философа. Иеронимус Хирнхаим, настоятель страховского монастыря, смело писал в защиту невежества, утверждая, что учение — зло, способствующее только тщеславию; никакое реальное знание невозможно, и учёные никогда не соглашаются друг с другом. Франческо Лана-Терзи представлял себе воздушные корабли. Иоганн Иоахим Бехер разработал план добычи полезных минералов из ила Дуная. А Афанасий Кирхер, величайший из них, постиг истинный источник землетрясений и христианские секреты, спрятанные в египетских иероглифах. Египет был основан Хамом, иначе называемым Осирис, сыном Ноя. Мир был органом, созданным творцом. Каждая проблема, вызванная черной магией, может быть решена при помощи белой.
Две империи, российская и
Мужчина с чёрными усами
Гордостью австро-венгерской армии была униформа его офицеров — чистая, совершенно белая, при правильном уходе и усердной чистке она давала нежное голубое мерцание.
Униформа была очень красивой и очень дорогостоящей. Должностные лица регулярно уходили в долги, чтобы позволить себе её. Чтобы расплатиться с долгами, они ели только хлеб и зимой ходили без дров. Служить в армии императора было делом чести, а не жадности. Униформа должна была быть безупречной; малейшее её износ или пятно приносило офицеру выговор и необходимость покупать новую.
Однажды в 1850-х годах один из генералов императора приказал, чтобы каждый офицер в его армии занимался спортом и носил чёрные усы. Для светлых офицеров это преобразование могло быть достигнуто только обильным количеством чёрного обувного лака.
Офицеры собрались вместе со своими войсками на плацу. Когда они стояли в ожидании инспекции со своими солдатами, начался дождь. Черный обувной крем сбежал с усов на белую униформу.
Униформа была погублена, а вместе с ней и сами офицеры.
В отличие от
Атаман
Казаки Запорожской Сечи были самыми жестокими солдатами в армии императрицы. Но они также были и наиболее склонны к распрям и бунту. Когда наступило спокойствие в отношениях с турками, императрица решила, что от казаков было больше проблем, нежели пользы. Она отправила своего любовника арестовать их предводителя. В то время он был уже стариком. Его отправили с юга в монастырь на острове в Белом море. Он был заперт в подземной камере с единственным крошечным окошком для воздуха. Думали, что он умрёт. Но, как растение или насекомое, спящее под землей, он жил и продолжал жить. Прошло двадцать пять лет, прежде чем он был освобожден. Он больше походил на зверя, чем на человека. Его борода была длинной и неопрятной, его одежда превратилась в прогнившие лохмотья, а ногти стали огромными когтями. Он был полностью слеп и, подобно Навуходоносору, лишился дара речи.
Свободный, он оставался в монастыре ещё два года как монах. Он умер в возрасте ста тринадцати лет. Сегодня он признан святым.
Урок третий — нащупывая модерность
Во многих странах Восточной Европы господство империи имело определённый смысл.
В конце концов, империи управляют разнообразием через неравенство, в то время как национальные государства пытаются добиться равенства, навязывая гомогенность, а чтобы навязать её в Восточной Европе требуется приложить огромные усилия.
Другая вещь, которую следует помнить о Восточной Европе, — это то, что она была в большинстве случаев, опоздавшей
Первая мировая война привела к концу империй в Восточной Европе, а вместе с этим и к наплыву современности. Но современность была во многом эрзацем и носила второстепенный характер. Казалось, что это конец уверенности, возвещавший о бедах капитализма и массовой политики. В новой реальности люди нащупывали способ разобраться в своём мире. Идеологии пришли, как слухи из дальних стран. Иногда они привлекали людей, которые на самом деле не знали, что они означают.
Идея
В своём собственном сознании Золтан Бёсёрмень (Zoltán Böszörmény) был гигантом среди гигантов. Он был поэтом — «великим венгерским поэтом с пророческой миссией» — и политиком. Он слышал крики венгерских матерей и призыв самой прекрасной матери из всех — матери Венгрии. Он был трибуном, желавшим «казнить сотни тысяч, не моргнув и глазом», но также был «готов и ласкать». В 1931 году он встретил Гитлера в Германии и сразу же был обращён в фашизм. Он проповедовал антисемитизм, земельные реформы и справедливость для бедных. Его последователи были «садовниками венгерской расы» и «жнецами смерти еврейских свиней». Их символ — пара скрещённых указателей — свастика для более скромных мест.
Бёсёрмень разгромно проиграл выборы. Над ним издевались в прессе. Но он никогда не терял веру. И были те, кто услышал его сообщение. На засушливых равнинах востока крестьяне всё ещё находились под пятой у землевладельцев. Безземельные и бедные, они стекались вместе по политическим причинам — чтобы избавиться от страданий. Они искали спасения в религиозном экстазе и сектантстве. Их днём восстания должно было стать 1 мая 1936 года, когда три миллиона из них пошли бы на греховную столицу и разрушили бы её до основания.
Когда этот день настал, несколько тысяч последователей встретились в крестьянском городке среди пустынной равнины. Их было легко рассеять. Семь сотен человек предстали перед судом. На них были рваные брюки, короткие пальто или старые жилеты из овчины. Никто из них не носил рубашек. Они сказали, что готовы умереть за «Идею», но никто из них не мог объяснить, что эта «Идея» из себя представляет.
В межвоенные годы в воздухе витало ощущение апокалипсиса. Марксизм, фашизм и национализм распространяются, как новые религии. Но некоторые придерживались и старых верований.
Распятие на кресте
Элиаш Климович, ставший известным как пророк Илия, был неграмотным лесником из лесов на границе Польши и Беларуси. На религиозный путь его наставил местный бандит, который ограбил и избил крестьян из деревни Гжибовшчина, пригрозив им убийством. Русские царские жандармы ничего не могли с этим поделать. И тогда пошёл Элиаш в город, чтобы посоветоваться с ближайшим чудодейственным священником. Пока он был в отъезде, ещё один крестьянин застрелил бандита. Однако Элиаш уверовал.
Вскоре он уже строил в деревне храм. Никто не знал, где он взял деньги. Некоторые говорили, что он призвал церковь приподняться над мирским. Другие, что он был пророком Илией, вернувшимся с небес. И так выросла его слава. Толпы собирались в Вершалине, в глуши элиашевого Иерусалима, чтобы послушать его проповедь. Женщины стояли под его карнизами, целовали его следы, пили воду, которой он омывался. Его окружили новые апостолы: Бельский, Кобринский, Ян Богослав, слишком много, чтобы их всех вспоминать…
Затем наступило лето 1936 года. Время сбора урожая. Крёстный ход пробирался по извилистым дорожкам между песчаными холмами, покрытыми коровяком и можжевельником. Глава шествия нёс крест. Другой держал кнут. Третий — терновый венец. Они пришли, чтобы распять своего пророка, потому что последнее распятие было слишком давно. Мир стал грешным и слабым за прошедшие годы, и дьявол жил на земле, как будто он был у себя дома.
Но Элиаш не был заинтересован в том, чтобы быть распятым. Он скрылся от своих последователей, спрятавшись в подвале, когда они искали его в лесу. Через три дня он вышел, словно воскрес.
Когда пришли Советы, Элиащ был осуждён одним из своих апостолов. Русские смеялись над ним, называя его «польским богом». Говорят, он стойко держался на допросе. В итоге его приговорили к пяти годам в лагере под Иркутском в Сибири. Он умер несколько лет спустя, в доме престарелых к востоку от Красноярска, недалеко от Мариинска, в перестроенном монастыре. Последователи Элиаша отправляли ему посылки. После его смерти они всё ещё собирались каждый год на вершине священной горы Грабарки, которая была бы его Голгофой, чтобы петь элегии о своём потерянном рае.
Урок четвёртый — вкус крови
Наступает время тиранов и массовых убийств. В межвоенные годы мир кабаре австро-венгерской политики исчезает. Самобытные движения, пришедшие вслед за нею, будь то фашистские, коммунистические или националистические, редко бывали демократическими. Но их насилие, по крайней мере, было ограничено честолюбивыми амбициями. Империализмы восточноевропейских стран редко простирались на расстояние более ста миль от их границ. Они были смягчены всеобщим недостатком компетентности и широко распространённым даром саморазрушения.
Это не относится к режимам, которые появились позже. Во время Второй мировой войны Восточная Европа была перестроена двумя движениями, которые стремились изменить весь мир и почти достигли успеха. В столкновении между нацистской Германией и Советским Союзом Восточная Европа стала тем, что историк Тимоти Снайдер называет «кровавыми землями» (bloodlands) — утопией убийств.
Вселенная нацистских преступлений слишком обширна для повествования. Холокост — это мир в себе. Его необъятность переполняет Восточную Европу. Сталин, хотя и был посторонним, казался зеркалом, отражавшим мрачную чувствительность региона. Может быть, потому, что его действия и действия его сторонников часто приковывали к себе чёрный юмор. Гитлер был совершенно другой. Но в историях об усах Сталина и его злом смехе улавливается что-то знакомое — что-то
Иногда история действует без нашего с ней сотрудничества, и единственный способ встретиться с ней — это смирение или смех
Убежище
Константин Пятс был президентом Эстонии. Эстония — небольшое государство на берегу Балтийского моря. Оно получило свою независимость после Первой мировой войны. И было слишком мало, чтобы долго оставаться независимым. Когда началась Вторая мировая война, Сталин и Гитлер разделили Восточную Европу между собой. Сталин получил Эстонию.
Во-первых, он отправил туда своего эмиссара Молотова, чтобы тот рассказал Пятсу, что Советам необходимо расположить свои военные базы в Эстонии. Затем они превратили Пятса в марионетку и заставили издать двести указов. Наконец, они арестовали его. Сначала они отправили Пятса в Уфу. Затем его держали в тюрьме. Наконец, его поместили в психиатрическую больницу. Пятс утверждал, что это неправильно. Он не был сумасшедшим. Его нужно отправить за границу. В конце концов, он был президентом Эстонии.
Ему ответили: «Вы сумасшедший. Вы сумасшедший, потому что говорите, что вы президент Эстонии. В конце концов, если бы вы были президентом Эстонии, вы бы не попали в сумасшедший дом».
Саркофаг
В 1949 году по случаю семидесятилетия Сталина Коммунистическая партия Чехословакии решила почтить его память, поставив ему памятник в Праге. Это должна быть самая большая статуя Сталина в мире. Соревнование проводилось с целью выбрать, кто будет иметь честь её создавать. Каждый скульптор в Чехословакии должен был принять участие. Многие преднамеренно саботировали конкурс, изображая великого вождя в непристойных позах, улыбавшимся, размахивавшим руками, как блаженный Иисус. Отакар Швец, сын кондитера, специализировавшегося на изготовлении сложных украшений для тортов, принял дополнительные меры предосторожности, выпив две бутылки водки. К несчастью для него, он всё равно выиграл.
На монументе Сталин стоит во главе народа. За ним — рабочий, агроном, партизанка и русский солдат. В течение четырёх лет высшие сановники партии посещали Швеца в его мастерской, чтобы дать тому несколько советом по дизайну. Каждый раз, когда они приходили, они старались сделать Сталина выше, а следующих за ним — короче. Началось строительство, гранит был вырезан, и всё же критики продолжали приходить. Жена Швеца не выдержала давления и покончила жизнь самоубийством.
Наконец, памятник был сделан. В ночь перед открытием Швец поехал осмотреть свою скульптуру. Водитель такси сказал ему, что хочет ему кое-что показать: «Там, на советской стороне, партизанка держится за ширинку русского солдата. Кто бы это ни планировал, он обязательно будет расстрелян». Швец покончил с собой в ту же ночь.
Сталин умирает. Хрущёв делает свой тайный доклад. Проходит ещё семь лет. Наконец-то Сталина нужно уничтожить. Но высокопоставленные лица предупреждают, что это должно быть сделано с достоинством. Честь Советского Союза не должна пострадать. В голове Сталина не было взрывчатых веществ. Не было никаких выстрелов. Эксперт по сносу, призванный сделать эту работу, является лучшим в стране. За две недели до даты он теряет сон. Когда приходит время нажать на спуск, он успокаивает себя, выпивая шесть рюмок сливовицы. После взрыва он начнёт судорожно рыдать. Скорая помощь отвезёт его в психиатрическую больницу.
Даже мёртвый Сталин был способен делать людей сумасшедшими.
Дополнение
Наконец, рассказ моей семьи, потому что, если быть честным, всякий раз, когда я читаю художественную литературу Восточной Европе или что-то из её истории, я всегда ищу что-то о себе. Это рассказывала мне моя мама в день, когда я обручился:
Чайник
Тётя Ядвига и дядя Турновский трижды пытались пожениться. Первый — Минске в 1940 году. С трудом они собрали деньги на оплату регистрации. По дороге в ЗАГС тётя и дядя встретили своего друга, тяжело дышащего от бега за ними. Ему нужно было немедленно одолжить деньги, так как в магазинах только что появились чайники. И они отдали другу деньги на регистрационный взнос. Это должно было быть сделано. Брак всегда можно отложить, но вы никогда не знали, когда в следующий раз сможете купить чайник.
Второй раз они пытались пожениться в Таджикистане, два года спустя. На этот раз у них были деньги, они уже жили вместе, в маленьком городке, где все знали друг друга. Когда они пришли в ЗАГС, ответственный советский чиновник выразил удивление тем, что они ещё не были женаты, но уже жили вместе. Он сказал, что порядок был неправильным — они должны были сначала выйти замуж, а уже потом начать жить вместе, и на этом основании отказал им в регистрации брака.
Третья попытка произошла в Варшаве после войны. Дядя Турновский взял двух своих свидетелей (один из них был тем же самым другом, которому в своё время нужен был чайник), и они прибыли в назначенное время в министерство. Только Ядвига отсутствовала. Она не смогла получить выходной в издательстве, где работала. Но на этот раз — наконец, через шесть лет — они поженились. Сотрудник согласился подписать выдать свидетельство о браке в отсутствие невесты.
Это не самая трагическая история, которую я мог бы выбрать. Она не включает в себя казней, изгнаний и депортаций, которыми была отмечена жизнь почти каждого члена этого поколения. Для краткости я также опускаю, что случилось, когда Ядвига с мужем вернулась в Польшу, их новый дом в Силезии, мейсенский фарфор, оставленный его немецкими владельцами при эвакуации, высокие чёрные полированные кожаные сапоги, которые они нашли в шкафу, принадлежали офицеру СС, жившему в доме до их прибытия.
То, что я любил в рассказах моей бабушки, было её сардоническим чувством юмора, её иронией перед лицом катастрофы. Для меня эти истории охватывают всё её поколение. Эти гигантские жизни! Как их измерить? В чайниках и пропущенных встречах. Зачем изучать Восточную Европу? Для некоторых из нас это способ найти наши корни. Но я думаю, что есть что-то ещё. Мы привыкли думать о себе как о главных героях наших историй. Истории Восточной Европы предлагают другой способ взглянуть на мир. Они напоминают нам, что мы не всегда являемся хозяевами своей собственной судьбы. Иногда история действует без нашего с ней сотрудничества, и единственный способ встретиться с ней — это смирение или смех.
***
[1] Почему Центральная Европа, и не Восточная? Одна из причин — география: Прага, в конце концов, западнее Вены. Но в большей степени политике. Частично Милош писал так, чтобы защитить уникальность своей части Европы от Запада, с одной стороны, и от России, с другой. Для него, как для Милана Кундеры и других, было важным быть ближе к центру Европы. Название «Восточная Европа» казалось опасно близким к тому, чтобы быть поглощённым её советскими повелителями. Теперь, когда Советский Союз ушёл и регион переходит к понятию, определяемому памятью, а не политикой, это различие кажется менее значительным.
[2] Но, возможно, различие между Центральной и Восточной Европой не так уж и мало после всего случившегося. Центральная Европа претендует на принадлежность. Восточная Европа является местом исключения. Восточная Европа всегда является воображаемым местом, и обычно она принадлежит кому-то другому. По словам главного героя книги Богумила Грабала «Слишком шумное одиночество», «Восточная Европа начинается не за Поржичскими воротами, а там, где заканчиваются старые австрийские ампирные вокзалы, где-то в Галиции, куда добрались греческие фронтоны». В противоположность греческому духу, что «обитает в Праге не только на фасадах домов, но и в головах её жителей единственно потому, что классические гимназии и гуманитарные университеты заразили Грецией и Римом миллионы чешских голов».
Оригинал статьи: https://lareviewofbooks.org/article/goodbye-eastern-europe/
Фотографии Артёма Герасимова.
