Create post
Стенограмма

И усилия неравны

Роман Бескровный

Влад Гагин о книге стихотворений Михаила Айзенберга «Справки и танцы».

Эти стихи, по меткому выражению Григория Дашевского, «не описание или изображение борьбы разных сил за голос, а сама эта борьба». Возможна, в том и кроется главная причина того, что тексты, расположенные в середине и в конце книги (начиная со второй части), читаются легче и вообще кажутся интереснее — в борьбу разных сил и интонаций требуется сначала войти, «вкатиться», а уж потом постараться понять, что к чему.

Впрочем, нельзя сказать, что названная борьба каким-либо образом затемняет или оттеняет прямое лирическое высказывание: в исключительных случаях она прекращается (верх над остальными силами берёт довольно личный и решительный голос), и стихи Айзенберга становятся ясной речью. Так происходит, например, в последнем стихотворении книги: «Выбери шаг держать,/ голову не клонить,/ жаловаться не сметь./ Выбери жизнь, не смерть».

Тема смерти, конечно, одна из ключевых. Вокруг неё постоянно так или иначе вьётся речь. Почти всегда через разговор о повседневности просвечивает что-то тревожное — изнанка жизни (и, значит, предчувствие смерти), с которой трудно, но нужно работать. Эти выпадения из повседневности в сон, в забытье (в другую, словом, жизнь) происходят довольно часто; читатель наблюдает странные метаморфозы — к примеру, игра в мяч оборачивается южным ветром, нагоняющим «ядовитую полутьму».

Ещё сильнее подобные складки реальности слышны при описании таких пограничных процессов, как сон, пробуждение и т.д. «Не будильник поставлен на шесть,/ а колотится сердце быстрей./ Темнота отливает как шерсть/ у бегущих бесшумных зверей». «Каждая ночь держит привычной хваткой,/ где б ни застала. И за ее подкладкой/ мелкие бесы меряются чинами».

Тем травматичнее воспринимается та лёгкость, с которой иной раз обрывается в стихах Айзенберга жизнь человека. Здесь идёт речь и о забвении, когда «опоздавшего не хватятся», и о смерти как таковой — и смерть легка, сравнима с дымом («И зачем ему некролог?/ Никому никто не помог./ Отойдет и станет дымок»). Каждый год может стать последним, но и эта данность не тяжела, не совсем окончательна, а подобна отходному гудку поезда («что моих годин/ 61/ и любой годок/ отходной гудок»). Стоит ли говорить, что уходящий поезд, конечно, означает разрыв ткани плавно текущей жизни, некоторую непреложность ухода, но, кроме этого, он ещё и стремительно открывает нечто в будущем?

Однако нельзя не уловить грусть (подберите более точное слово) в голосе (в одном из говорящих голосов), когда речь заходит о смерти. Получается, что та лёгкость, о которой речь шла выше, является осознанным усилием, результатом некого стоицизма. Впрочем, стоицизм Айзенберга, если он и имеет место быть, далёк от античных образцов — в нём нет той суровости, той готовности взять тяжесть на плечи и с достоинством её нести. Стоицизм, о котором идёт речь, заключается, скорее, в осознании и принятии жизненных законов и процессов, умалении — как следствие этого — значимости собственной персоны.

Нужно уточнить, что такое принятие не назвать покорным (иначе о стоицизме говорить было бы неуместно). Никто, как сказано в последнем стихотворении, не собирается жаловаться на жизнь.

Мне кажется, решающим в структуре этой непокорности оказывается желание до чего-то всё-таки доискаться, пока есть возможность. «Доискаться» — совершенно не то слово, потому что мы говорим не о детективной истории, а о написании стихов. Об этом процессе лучше скажут сами стихи: «Наново вставленные глаза/ учат снова, как в первый раз,/ дотемна разыгрывать черноту,/ дочерна распахивать темноту».

Вообще лёгкость и несущественность смерти хочется в данном контексте противопоставить появлению букв, речи.

В стихотворении, которое начинается со сравнения «буквы — жуковатые шмели», слушающие тайные команды, говорится о цели (или, скорее, о заветной, почти недостижимой мечте) всех этих воюющих голосов. Понятно, что голоса — птичьи (и, стало быть, ничьи); понятно, что поэзия, в общем, безделушка, детская бесполезная игра. Но всю эту ненужность нивелирует показавшееся однажды слово правды.

И если смерть легка, как кольцо дыма, как гудок паровоза, то слово правды достаётся не так просто: оно — оловянное колечко, извлекаемое из земли.


И усилия неравны,

если будет суждено,

чтоб однажды слово правды

показалось — хоть одно.


Правды хоть одно словечко,

оловянное колечко,

из земли извлечено.


Фотография Алексея Кручковского.


Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
Роман Бескровный

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About