Влад Гагин о книге стихотворений Михаила Айзенберга «Справки и танцы».
Эти стихи, по меткому выражению Григория Дашевского, «не описание или изображение борьбы разных сил за голос, а сама эта борьба». Возможна, в том и кроется главная причина того, что тексты, расположенные в середине и в конце книги (начиная со второй части), читаются легче и вообще кажутся интереснее — в борьбу разных сил и интонаций требуется сначала войти, «вкатиться», а уж потом постараться понять, что к чему.
Впрочем, нельзя сказать, что названная борьба каким-либо образом затемняет или оттеняет прямое лирическое высказывание: в исключительных случаях она прекращается (верх над остальными силами берёт довольно личный и решительный голос), и стихи Айзенберга становятся ясной речью. Так происходит, например, в последнем стихотворении книги: «Выбери шаг держать,/ голову не клонить,/ жаловаться не сметь./ Выбери жизнь, не смерть».
Тема смерти, конечно, одна из ключевых. Вокруг неё постоянно так или иначе вьётся речь. Почти всегда через разговор о повседневности просвечивает что-то тревожное — изнанка жизни (и, значит, предчувствие смерти), с которой трудно, но нужно работать. Эти выпадения из повседневности в сон, в забытье (в другую, словом, жизнь) происходят довольно часто; читатель наблюдает странные метаморфозы — к примеру, игра в мяч оборачивается южным ветром, нагоняющим «ядовитую полутьму».
Ещё сильнее подобные складки реальности слышны при описании таких пограничных процессов, как сон, пробуждение и т.д. «Не будильник поставлен на шесть,/ а колотится сердце быстрей./ Темнота отливает как шерсть/ у бегущих бесшумных зверей». «Каждая ночь держит привычной хваткой,/ где б ни застала. И за ее подкладкой/ мелкие бесы меряются чинами».
Тем травматичнее воспринимается та лёгкость, с которой иной раз обрывается в стихах Айзенберга жизнь человека. Здесь идёт речь и о забвении, когда «опоздавшего не хватятся», и о смерти как таковой — и смерть легка, сравнима с дымом («И зачем ему некролог?/ Никому никто не помог./ Отойдет и станет дымок»). Каждый год может стать последним, но и эта данность не тяжела, не совсем окончательна, а подобна отходному гудку поезда («что моих годин/ 61/ и любой годок/ отходной гудок»). Стоит ли говорить, что уходящий поезд, конечно, означает разрыв ткани плавно текущей жизни, некоторую непреложность ухода, но, кроме этого, он ещё и стремительно открывает нечто в будущем?
Однако нельзя не уловить грусть (подберите более точное слово) в голосе (в одном из говорящих голосов), когда речь заходит о смерти. Получается, что та лёгкость, о которой речь шла выше, является осознанным усилием, результатом некого стоицизма. Впрочем, стоицизм Айзенберга, если он и имеет место быть, далёк от античных образцов — в нём нет той суровости, той готовности взять тяжесть на плечи и с достоинством её нести. Стоицизм, о котором идёт речь, заключается, скорее, в осознании и принятии жизненных законов и процессов, умалении — как следствие этого — значимости собственной персоны.
Нужно уточнить, что такое принятие не назвать покорным (иначе о стоицизме говорить было бы неуместно). Никто, как сказано в последнем стихотворении, не собирается жаловаться на жизнь.
Мне кажется, решающим в структуре этой непокорности оказывается желание до
Вообще лёгкость и несущественность смерти хочется в данном контексте противопоставить появлению букв, речи.
В стихотворении, которое начинается со сравнения «буквы — жуковатые шмели», слушающие тайные команды, говорится о цели (или, скорее, о заветной, почти недостижимой мечте) всех этих воюющих голосов. Понятно, что голоса — птичьи (и, стало быть, ничьи); понятно, что поэзия, в общем, безделушка, детская бесполезная игра. Но всю эту ненужность нивелирует показавшееся однажды слово правды.
И если смерть легка, как кольцо дыма, как гудок паровоза, то слово правды достаётся не так просто: оно — оловянное колечко, извлекаемое из земли.
И усилия неравны,
если будет суждено,
чтоб однажды слово правды
показалось — хоть одно.
Правды хоть одно словечко,
оловянное колечко,
из земли извлечено.
Фотография Алексея Кручковского.
