Буквально два дня назад, когда я точно также возвращался после занятий в своё пристанище (сложно, да и, наверное, неправильно называть университетское общежитие домом) обстановка была совсем другой. Противный крупный дождь, разгоняемый ветром, не оставил на мне сухого места всего за пару минут, а в ботинках так мерзко хлюпало, что мозг, настроенный до этого более чем философически, нельзя было заставить думать ни о чём ином, кроме желания как можно быстрее добраться до остановки и сесть в нужный трамвай.

Сегодня же всё было несколько иначе. Выбравшись из огромного уродливого здания — превосходного образчика индустриальной архитектуры позднего СССР, в недрах которого проходят наши полуподпольные занятия по философии, я поёжился. Ледяной ветер бил прямо в лицо, даже чёрный огромный шарф, которым я был замотан так, что из–под него были видны только глаза, не мог улучшить ситуацию в мою пользу, хоть это и не казалось особо важным. Холод, медленно растекаясь по всему телу, постепенно придавал мышцам приятную одеревенелость. Ничтожная разница в два октябрьских дня — а такой контраст. В этом, впрочем, нет ничего удивительного, центральноевропейский регион всегда отличался своим разнообразием.

Не могу сказать почему, но в такую погоду, как сегодня, приятно курить на ходу — вещь, на которую в обычной ситуации я никогда не отважусь. Курение впопыхах, на бегу — признак спешки, суетливости, если хотите, недостаточно серьёзного отношения к тому занятию, которому ты отдаёшься. Мне всегда казалось это святотатством, нарушением сакрального порядка вдыхания табачного дыма. Тем не менее, несколькоградусный мороз убивал во мне весь снобизм и призывал по-новому взглянуть на привычный ритуал.

Возможно, всё дело в том, что холодная свежесть убивает все неприятные последствия курения — во рту не остаётся кислого привкуса, и, что самое важное, ты не испытываешь никакой отдышки — ощущения, столь знакомого каждому заядлому курильщику. Но больше всего мне нравится предаваться самообману и думать, что мороз, выбивающий всю дурь из головы, и специфические особенности никотинового опьянения помогают обнажить сознание до основания, сделать его предельно ясным, таким, что ты можешь увидеть его вне пределов своей телесности, со стороны. В общем, чёрт его знает, в чём действительно заключается кайф от такого курения, но факт остаётся фактом: подобный ритуал придаёт мысли невероятную обнажённость и чувственность. Далеко не самоочевидно, что Пятигорский не обозвал бы меня кретином за то, что для описания этого состояния я позаимствую его слово (sic! ирония!) «рефлексия», то есть то состояние мышления, когда ты мыслишь его само, или, если сказать гораздо проще, думаешь о своём думании.

Пребывая в таком состоянии, я продолжаю своё ритмичное движение в никуда (то есть в пристанище), путь длинною в полчаса. Холод, загнавший большинство людей в помещения, сделал возможным не замечать то их минимальное количество, которое точно так же, как и я, бредёт неизвестно куда, хотя вполне возможно, что известно, но меня это сейчас совершенно не интересует. Добавьте к этому музыку в ушах, которая слабо воспринимается, но в то же время является обязательным бэкграундом; исчезнет бэкграунд — тут же возникнет опасность отвлечься на посторонний (неродной) шум. Есть полчаса, чтобы сбросить все ситуационные маски, примеренные за день и побыть сгустком сознания или лучше — потоком мышления, мощным, разбивающим все преграды, прежде всего свои собственные.

Не то, чтобы в повседневности я не осознаю своих масок, как раз нет, я всегда их чувствую и осязаю, одни пытаюсь отбросить, другие — наоборот оставить. Тут другой случай — я сбрасываю их все, до последней.

Если прибегнуть к хирургической метафоре, то сбросить все маски — это надрезать кожу на лице по контуру и рывком сорвать её.

Оставшаяся кровавая плоть и пара глаз — это и будет Я-настоящий.

В приступе максимализма можно вскрикнуть: «всего каких-то полчаса?!». Однако хватит ли смелости быть предельным всегда? Как по мне, так это слишком горькое удовольствие, притязание на постоянное пребывание в мире высших (чистых) сущностей, грозит сознанию смертью, подлинным самоубийством. Пример Ницше стоит перед глазами и осязаем здесь как никогда. Полчаса же вполне будет достаточным для того, чтобы не забывать об этом мире, помнить о нём.

Так какой же я настоящий? Я этого не скажу, да и любой-другой не скажет, если он не до конца уверен и/или если он не эксгибиционист. В голову вновь приходит гениальный старичок, описывающий человека, который, страстно желая быть Собой, призвал к ответу Бога и услышал: «Я тоже не я: я выдумал этот мир, как ты свои создания, Шекспир мой, и один из признаков моего сна — ты, подобный мне, который суть Всё и Ничего». (Х.Л. Борхес, «Everything and Nothing»). Итак, кровавая плоть и пара глаз — всего лишь красивая метафора, лубочная картинка, не отражающая реальную действительность. Очередная попытка найти чёткий ответ на один из вечных вопросов потерпела неудачу. Но кто сказал, что эта попытка была бессмысленной?

Текст Ивана Жигала; фотографии Кирилла Кондратенко.