Create post
Стенограмма

Приближение к жизни

panddr

Филипенко Саша. Бывший сын. — М.: Время, 2014. — 208 с.

Сегодня художественное высказывание, и литературное в том числе, не должно быть простым. Автор формализован, в форме он ищет свое отличие от остальных, надеясь таким образом спастись от информационного забвения.

И задача писателя — рассказать историю — становится часто второстепенной или вовсе неважной. Современная русская литература страдает от недостатка убедительных историй. Конечно, мало кто их слушает, сегодня написанная история конкурирует с блокбастерами и дополненной реальностью. Хоть сценаристов не зови.

Я нашёл подходящий пример, где соединен литературный талант и сценарное мастерство. Саша Филипенко (ещё до моего знакомства с его книгой) состоял из телевидения, колумнистики и сценарного дела. Теперь к медийному образу прибавилось писательство, т. е. традиционный «бонус» публичной фигуры. Сашу я мог бы назвать интеллектуалом, да только у нас в России такие не водятся, а интеллигентом — язык не поворачивается: устарело.

I. Почему

У вас может сложиться впечатление, что «Бывшего сына» нужно смело поставить на полку где-то между «Невыносимой легкостью бытия» Милана Кундеры и «Сердцем-зверем» Герты Мюллер. Но не смешите обобщать, тем более Саша этого не любит.

Честно, все знания о белорусской литературе остались у нас на советском уровне времен Василя Быкова. Да и современный шум вокруг Светланы Алексиевич тоже родом оттуда: читали её и тогда. Может, поэтому было проще оценить произведение, которое не претендует на всемирную значимость и при этом стоит особняком среди современных авторов: много ли романов вы прочли о современной Беларуси?

Проще, но в то же время сложнее. Новые времена оставили идею братских народов декларативной, нам во что бы то ни стало важнее знать, как сказали или промолчали в Киеве, чем в Минске. Новости с запада приходят будто и не с запада вовсе, а отсюда. Там авторитарно — и здесь не очень либерально, там застой — и здесь мало что поменялось. Это спокойное безразличие в первую очередь к себе становится братским и периодически колыхается только при очередных выборах президента Беларуси.

Преступное незнание не ограничивается Минском: мы настолько замкнуты на себе, что лучше представляем турецкую или немецкую жизнь, чем литовскую, казахскую или узбекскую.

Я отношусь к тому же числу и каюсь за своё незнание.

Сюжет книги касается национальной травмы: давка у станции метро «Немига» в 1999 году и митинг оппозиции на Октябрьской площади в 2010 году задают временные рамки и создают опредёленный исторический фон.

Медицинская лексика распространяется на всех. Теперь привычно слышать «массовая истерия», «историческая рана», та же национальная травма. Современное общество, белорусское ли, российское, оказывается пациентом в палате, вокруг которого дежурит постоянный консилиум. Мы хотим знать точный диагноз, этот приём настолько банален, что стал подобен мнению о «падении нравов».

Массовая память жутко податлива и наивна, она мыслит господствующими категориями, которые сегодня прикрываются медицинскими терминами, завтра — спортивными, послезавтра — военными.

Память нередко опережает настоящее и стремится предвосхитить будущие времена. Она мифологична, обыденна и требует ярких образов — так проще запомнить. «Бывший сын» затрагивает болезненные темы для белорусов. Помните ли вы наши романы, которые говорят так же напрямую с читателем? Повести о Беслане? Фильмы о «Курске» и «Норд-Осте»?

Мы пережили свои Немиги, но дальше разговора о «боли, которая не утихнет» не пошли. Саша Филипенко попробовал сказать о самом главном, и это главное — будто про нас.

II. Как

«Бывший сын» кажется романом-манифестом в том смысле, что пытается отразить нерв современности, блуждающее лицо героя времени, который то появляется в реальности, то пропадает в небытии.

Лицеист попадает в смертельную давку и чудом остается жив, погрузившись в кому. Половину романа Франциск вообще представляет собой недвижимое тело и участвует в сюжете только косвенно. Рискованный приём удается благодаря присутствию образа бабушки, которая становится кем-то вроде стража между пограничным миром комы и агрессивным внешним миром.

Читая роман, сам находишься на границе эмоций: в начале тебя ждёт банальная подростковая история, которая стремительно превращается в нечеловеческий кошмар и борьбу за выживание. Явные контрасты: безграничная любовь бабушки к внуку и безжалостное отношение отчима.

Сюжет мог бы стать мелодраматическим, если бы фоном не значился контекст — современная Белоруссия, 10 лет, выхваченные из жизни страны, вторящие судьбе героя: от смерти (Немиги) до триумфа жизни (Октябрьской площади).

Франциск до комы — обычный парень, он мог быть раздолбаем, добрым, глупым и обаятельным, но тем же, как и сотни других мальчишек из его лицея. После комы герой становится неуловимым. Эта пограничность усиливается. Франциск легко воспринимает окружающую жизнь, но при этом ощущает её чужеродность. Его отношение к действительности напоминает сбитый фокус, он никак не может посмотреть ясно, прочно вцепиться в реальность. Он выздоровел, но кажется, что не для этих людей, для них Франциск остался больным.

Ты сам находишься где-то рядом с Франциском в бесформенной массе тел, и перехватывает дыхание от деталей катастрофы

Телеграфный и несколько примитивный стиль романа стремится к документальности, кажется, автор намеренно укорачивает и огрубляет слог для большей достоверности. Живая речь доходит до убедительных высот: когда Франциск читает письмо своей бабушки. Ради этого островка — глубоко личного высказывания — стóит вместе с ней ожидать долгие годы воскрешения её внука. Кажется, что читая эти эпизоды, ты сам своим чтением помогаешь Франциску выбраться.

Вообще речь в романе — самое важное, она звучит намного интереснее описаний. Переплетение белорусского и русского, с матом и коверканьем фраз, криком и шепотом, музыкальными темами — эта полифония передает ритм произведения. Даже когда сюжет вязнет в коме и долгом ожидании, речь бабушки, приехавших немцев, друзей создают ощущение присутствия Франциска, они разговаривают с ним, они говорят за него.

Это непростая задача — оставить героя без признаков действия, но включённым в сюжет. И Саша справился, как и талантливо написал эпизод давки.

Сцена, занимающая в романе не более пяти страниц, ещё долго не отпускает — художественная сила слова создает эффект присутствия. Ты сам находишься где-то рядом с Франциском в бесформенной массе тел, и перехватывает дыхание от деталей катастрофы. Ужас передан фотографически точно, страх — через физиологию и боль. Возможно, эти пять страниц — лучшие в романе.

III. Кроме

Выбор имени главного героя связан с личностью Франциска Скорины — наверное, самого известного исторического деятеля в Беларуси. В романе о нём упоминается вскользь, бабушка Циска рассуждает, кем же он все–таки был: католиком или православным.

Вопрос о вероисповедании Скорины достигает каких-то космических высот, проблема его принадлежности католицизму, православию или протестантизму будто заменяет проблему выбора: а сама Беларусь какая? Восточная или западная все же?

Образ Скорины передает неопределенность и муки поиска, ведь сам Циск остается неприкаянным. «Я не чувствую, что кому-то нужен здесь. Не чувствую, что кто-то нужен мне. Я везде чувствую себя бывшим». Он хочет эмигрировать.

Скорина, безусловно, европеец: энциклопедического ума, он учится в Кракове и Италии, занимается книгопечатанием в Праге. И тоже изгнанник: философ умер в Праге.

Неизвестно, эмигрировал Франциск или нет. И куда: в Германию или в Россию. Но известно одно: в 1534 году Скорина едет в Московское княжество и оттуда его с позором изгоняют как католика и жгут его книги.

Мы пережили свои Немиги, но дальше разговора о «боли, которая не утихнет» не пошли. Саша Филипенко попробовал сказать о самом главном, и это главное — будто про нас

IV. Зачем

Роман подкупает своей искренностью. Как дебютное произведение «Бывший сын» гораздо больше говорит о нас, чем многие современные тексты. Человеческая тема здесь не инкрустирована в общую картину времени, не выглядит «человеком на фоне эпохи». Она глубоко камерная, личная, и ворвавшиеся в нее исторические события уничтожают всё, кроме надежды.

Потому что надежда — прежде всего человеческая, она предельна в сухом остатке и покидает каждого только по его собственному желанию. Эта камерность необходима тогда, когда мы теряем внутренние ориентиры. В книге будто нет никакой опоры, герои гибнут в расползающемся сне, давках, взрывах.

У романа открытый финал — остается множество вопросов. Приближение к жизни обессмысливает какие-то рамки, и любой исход будет выглядеть логичным. Ведь всё в ваших руках.


Текст Николая Чикишева, фотографии Алексея Кручковского.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
panddr

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About