Антон Ртищев вышел из небольшой кухни в пространство подсобки с роковым ощущением — будто бы он отравился. Готовая паста с соусом болоньезе, купленная двадцать минут назад и употребленная внутрь, попахивала странно, ее запах напомнил Ртищеву о смирении и вызвал религиозное ощущение тоски. Это, думал минутами ранее Ртищев, просто невозможно есть, а выбросить стыдно. Он съел пасту представляя перед глазами любимую Эстер, а теперь поглаживая бурчащий живот понял, — им необходимо расстаться. Справой стороны два сотрудника охраны жали штанги в раздевалке, их сломанные кавказские уши хрипели, бицепсы орали, а тень от станка вытягивалась к ногам Ртищева так, будто она хочет его обличить в измене. Слева толпились кучи бракованных туристических палаток разной цены, два канцелярских ящика в углу были разворочены и открыты, а широкая пластиковая дверь дрожала от внутреннего артериального давления Ртищева. Антон протянул руку, дернул за шнур и дверь с грохотом поехала наверх.

Шум ненавязчивой мелодии и голосов покупателей спортивного магазина разворошил тьму подсобки и заставил Антона вздрогнуть. Он мысленно ударил себя в живот, но дело было не в плохом расположении духа, а в чертовой пасте. Запах кроссовок с дизайном беговой эстетики 90-х, вонь туристических тентов с полиуретановым покрытием, мембранных ветровок, капроновых швов, сраных флисовых джемперов, все это вернуло Ртищева в состояние жертвы, как, собственно, запах асфальта возвращает в состояние детства. Теперь ты не участвуешь в жизни, а работаешь менеджером торгового зала в спортивном магазине одежды и отныне все что можешь сделать, это надеется, блин, на увольнение.

Рация на специальной манишке захрипела. Дежурная по отделу туризма Анна призвала сотрудника явиться к стеллажу с рюкзаками. «Иду, — произнес Антон в отвратительно-теплую рацию, напряг позвоночник и сделал шаг шире». Пока он направлялся в сторону клиента, к которому, надо сказать, путь шел через три отдела — пилатес, бег и водные виды спорта, — под смертельно белыми лампами, Ртищев сжалился над тысячами пар трекинговых ботинок, которые пришлось испортить канцелярским лезвием в июле. Но дело тут было совершенно не в жалости к вещи, ведь вещь, как известно, мертва. Тут было о чем подумать.

По громкоговорителю объявили об оставленном около касс ребенке: «Найден Артем Ким, восемь лет, ищет маму. Просим подойти маму к пятой к кассе у выхода». Антон остановился и сдержал спазму, проехавшую от сердца в сторону паха. Тут в голове появилась Эстер. Худая и амбициозная специалист, работающая уже помощником юриста по Приморскому району города. Они начинали оба с ничего, но теперь каждого судьба вывела к имеющемуся положению дел. Ртищев мечтал о будущем, а Эстер стремительно в это будущее заходила. Она красивая, бесспорно, элегантная, как турецкая шпага, милая и тактичная, но видит ли она во мне Антона Георгиевича Ртищева, а? Лет восемь назад в общежитии на кухне она закричала: «Я ищу дружбы», я дал ей дружбу. Спустя два года пьяные, когда мы сидели на намыве и стыдились своей неуместной близости, она произнесла: «Короткова выходит замуж. Антоша, ты веришь? Это либо обман либо рок». А потом: «Обними меня, пожалуйста». И я, как это можно догадаться, обнял ее словно щеночка. Шумела вода, зернилась даль, воспевающая странствия, на противоположном берегу мигал красным высоко огонек башни. Нам не стало теплее, но мы перестали ждать неизбежного. Я до сих пор помню Эстер несерьезной и пукающей от сильного смеха в моей комнате общежития. Биология мне не противна, она заставляет находить в нашем нехорошем теле прекрасные вещи. Нас поселили в одну комнату, спасибо Эстер за ее умение разговаривать с администрацией. Ни разу не проговорив эти слова мы знали, что теперь жизнь будет зависеть только от нас двоих. Она много училась, подкладывала под задницу щиколотку, нагибалась над столом, раскрывала компьютер и долго изучала гражданский кодекс нового издания. Мне нравилось наблюдать за этой работой, человек в подобную секунду гол и свободен. Но, черт, в таком количестве! Блин, Эстер, ты феномен, ты сраная алгебраическая функция.

— Антоша, — прозвучало в стороне. — Все хорошо? Почему вы скрючились?

Ртищев поднял голову и увидел главного менеджера Анну на самокате. Она была значительно младше Ртищева, красивая лицом, но до омерзения толстой. «Все норм, — ответил Ртищев, сжимая живот обеими руками». «Ну как скажете». Анна укатила на самокате дальше. За что я тебя люблю? Эстер, блин. Ты не моешь за собой чашку. Никогда. В ней сначала один, потом второй, потом сто третий пакетик доживают последние дни. Твои старые локти похожи на рожу кричащего от коликов младенца. Нет, Эстер, ты хороша собой, но деталь выедает общий план, я клянусь, она его уничтожает. И мне никогда не нравились твои духи, они пахнут негром. Когда ты стояла близко и листала контакты в телефоне, чтобы написать своему куратору, я смотрел на твои губы, которые повторяли: «К, к, к, к». Но знай, блин, что на лбу моем текла струя холодного пота от твоего невнимания к жизни со мной. Если ты искала любви, почему не захотела ее взять? Дальше ты все отдалялась и отдалялась, а значит удалялся и я. Тебя звали на какие-то там, блин, судебные дела, блин, а затем ты… ты сидела вся в бумагах, черт. А я, Эстер? Я старался, чтобы твоя жизнь не сошла с петель, на хрен, и в ней хоть немного осталось чего-нибудь от чувств. Блин, я себе казался все это время маленьким окошком над унитазом в большом здании жизни. И будто это окошко, блин, завешано, а в пяти метрах существует дверь, блин, высокая и широкая, на хрен, ей-то ты и пользуешься. Я не придумал, как жить, Эстер. Потому что хотел только одного, блин, блин, блин, это смотреть на деревья в Румянцевском саду твоими глазами. А теперь ты сраный юрист, на хрен. Лучше бы ты умерла, тогда хотя бы у меня было оправдание. Я не имею ничего против юризма, пойми… Но, черт возьми, тогда на нашем балконе съемной квартиры я тебя просто возненавидел, это, блин, точно! Бу-бу-бе… ля-ля-ля… Антоша, мне нужно ехать в суд, извини, на озеро в следующий раз! В какой на хер следующий? В какой, я спрашиваю! Твой суд — это не работа, а гребанная мечта, которая и должна, блин, оставаться мечтой!

— Ртищев, что происходит? Эй…

Представляешь если бы у всех сбывались мечты? Особенно у детей!

— Коллеги-и!

Ты хоть себе представляешь, что стало бы, блин, с миром? Он сгорит за секунду, потому что детские мечты злее самого красного сатаны!

— Да, еп… кто-то есть рядом с пилатесом и водными, прием?

Нам же не нужно никому ничего доказывать, Эстер, зачем ты так со мной? Людям необходимо, на хрен, просто на просто оставаться собой. А как я могу оставаться собой с тобой, когда ты Эстер превратилась в гребаного монстра и поедаешь все мои мечты и стремления. А у меня в жизни больше ничего и нет? Я эту жизнь, любовь моя, имею, чтобы говорить себе: «Ох, как я устал, как я замучался, как я хочу, чтобы меня погладила по головке моя Эстер». Я эту жизнь, сраная ты моя любовь, делаю исчадием страданий, чтобы хоть одна гребаная душа обратила на меня свое внимание! 

«Найден Артем Ким, восемь лет, ищет маму. Просим подойти маму к пятой кассе у выхода. Артем Ким, ребенок. Восемь лет. Ждет у восьмой кассы»

Ты посмотри на меня. Ты видишь меня? Видишь, на хрен, спрашиваю? Нет, не видишь, потому что, блин, бежишь в каких-то там коридорах, чтобы в очередной раз поставить сраную визу. Черт! Мы могли бы жить иначе, Эстер. Эстерочка моя… Эстер… А как ты на кухне произнесла двадцать шестого февраля: «У тебя мужественные руки, Антоша». Я этим жил несколько месяцев. Ведь все остальное время ты подкладывала под свой тощий зад щиколотку и работала, как тварь! А я не хочу работать! Я не хочу работать! Я не хочу, на хрен, блин, работать! Ты знаешь чего я хочу? Не-е-е-т. Послушай, знаешь чего я хочу? Я хочу аплодисментов. Вот чего я хочу. Влажными ручками, блин, чтобы хлопали перед Антошей, типа, вы видели? Вы все видели это чудо? Эту безмерную вечность! Весь мир обернись, черт возьми, и посмотри на Антошу! И тогда, Эстер, у тебя откроются твои голубенькие глаза на жизнь. Ты увидишь, как жила не так, как надо тебе жить. Сука трудолюбивая!

— Антоша Ртищев лежит около водных видов спорта, тут… — прозвучало со стороны.

— Мать нашли? Если нашли отведите к кассам, пожалуйста, коллеги.

А все что я могу, Эстер, либо любить тебя либо не любить себя. Ко второму я не готов, блин, но, по правде сказать, и к первому видимо тоже! Эти твои бу-бе-би… Пу-па-па… Тьфу! Слова! Вонючие буквы! Ты слишком далеко. А мне не хочется идти, на хрен, блин, натирая пальцы. Я тебя ненавижу. Я отдал себя и дружбу, и тепло. А получил?

«Найден Артем Ким, восемь лет! Найден Артем Ким, восемь лет! Просим подойти маму к пятой к кассе у выхода»

И вот что, еще! Услышь меня, если ты когда-то, блин, решаешь и в правду реализовывать мечту, так говори сразу и откровенно. Человек вполне способное существо, черт, чтобы понять, что ему здесь делать нечего… Мне делать нечего. А тебе видимо, Эстер, делать есть что! Да? Я тебя спрашиваю! Ты тогда вернулась в два часа ночи, усталая как черная лошадь, бледная, с мокрыми волосами. Это было в июле, блин, когда город окутало адское пекло. Антоша не трогай меня, я грязная. Так дело-то, в том, что я хотел тебя обнять такую, блин, настоящую, а не вымазанную образованием. Ты же, блин, знаешь, как это работает, сначала пахнет червяками, потом дерьмом, а дальше цветами. Это, твою мать, Эстер, главное правило пейзажа, чтобы нам полюбезничать с чудом, нужно понюхать вонючую обувь Ивана Ивановича, а только затем обрести крылья. Эстер, Эстер, любовь моя!

— Коллеги, но хоть кто-нибудь! Прием… Тут рвота кругом.

«Найден Артем Ким, восемь лет, ищет маму. Просим подойти маму к пятой кассе у выхода. Артем Ким, ребенок. Восемь лет. Ждет у восьмой кассы»

Но ты не та которая полагается на звезды, Эстер. Ты именно та, которая работает, работает, работает. Как гребанные робот. Я бы присвоил твое имя нашему отделу по триатлону. Отдел, на хрен, блин, имени Эстер Крюковой! Ой-ой-ой… Прекрасно! Там бы люди бродили в отчаянье, потому как не один вонючий менеджер торгового зала не оказал бы им внимания. Скажи мне, Эстер. Эстер. Скажи мне? Тебе меня жалко? Ну ответь, что «да», прошу. Будь хоть здесь человеком, а не герметично запаянной банкой.

— Что там с Антошей, прием?

— Прием. Лежит у манекена, весь сжимается, моргает и… и рвет его еще, свирепо.

— А мать нашли, прием?

— Я мать не видел, прием.

— Я тоже не видел, прием.

— Прием, тоже матери не встречала.

— И что делать с Артемом Кимом, прием?

Страшная жизнь, Эстер, человеку не благоволит, а только растрачивает наши желания.

Уперевшись тонкими пальцами в слизкую лужу Ртищев поднялся на колени. Его горло дребезжало, а внутри живота происходили булькающие взрывы. Второй рукой он вытащил из-под пальцев четыре изуродованные макаронины, совершил выпад на левую ногу и встал. Правая сторона Ртищева потемнела и увлажнилась от рвотных масс. Рация осталась лежать на серой плитке магазина. Она кашляла и по видимому уже не работала. В глазах у Ртищева светился коридор между рядами. Он вытер подбородок. Три сотрудника из отдела водных видов спорта неловко пытались раскрыть рты и хоть что-нибудь сказать, но им мешал Ртищев, который помимо всего остального выглядел как гиена посередине благоговейного русского луга. Она отупляла весь пейзаж. Аромат изжоги расползался по воздуху и залазил в каждую щель. Из-за угла выехала менеджер Анна на самокате. Ее брови полезли на лоб. Ртищев с ужасом в спине, озадаченно выдохнул, также как раздетый манекен в отделе пилатеса, который стоял тоже с ужасом в спине… и тоже выдохнул. Озадаченно.