(1)

Происходящее сейчас в Российской Федерации всё чаще называют фашизмом — но что при этом имеют в виду? Ведь, очевидно, это — не то же самое, что в Италии при Муссолини или в Германии при Гитлере, или в каких-то других исторических формах фашизма. В чём же специфика этого российского или путинского фашизма, насколько он «необыкновенный» (или наоборот, самый обыкновенный)? Несмотря на то, что многое прояснится, пожалуй, лишь post factum, вопрос и сейчас далеко не праздный (сейчас, когда Россия убивает). Более того, надо торопиться свидетельствовать, пытаясь ухватить ситуацию изнутри. Не притязая на какую-то исчерпывающую картину, я попробую высветить некоторые черты, представляющиеся мне примечательными. Для краткости далее я буду называть происходящее в РФ «росфашизмом» — по аналогии с названиями российских корпораций и госинституций («Роснефть», Роскомнадзор и т.п.).

Одной из отправных точек моего рассуждения будет «Нацистский миф» — философский памфлет Филиппа Лаку-Лабарта и Жана-Люка Нанси, появившийся в 1991 [1]. Читая сейчас эту небольшую работу, сложно избежать проекций на текущую ситуацию, тем более, что авторы заявляли о том, что текст создан не столько в виду прошлого, сколько в виду будущего, наступление которого мы — свидетели и участники превращения Российской Федерации в фашистское государство — как раз и наблюдаем. Один из самых известных тезисов «Нацистского мифа» заключается в том, что фашизм — это идеология субъекта. В общих чертах содержание этой идеологии таково: нация и фюрер (как персонификация воли нации) выступают в качестве активного, творческого субъекта, вершащего свою судьбу и судьбу всего мира. Нация творит свой собственный миф, созидает себя как миф — так что, в конце концов, сама оказывается произведением собственной воли. При этом идеологию Лаку-Лабарт и Нанси определяют вслед за Ханной Арендт как такой взгляд на вещи, в котором логика и история совпадают, и всё происходящее тождественно моменту логического разворачивания какой-то идеи (поэтому фашизм не есть что-то просто «иррациональное», при всём презрении к ratio у него есть своя логика).

Есть ли у росфашизма своя идеология? В соответствии с какой идеей разворачивается происходящее в рамках так называемой «СВО»? Является ли «народный избранник» россиян Владимир Путин собственно фюрером, средоточием фашистской субъектности? Горячая фаза войны продолжается уже второй год, и всё это время мы наблюдаем попытки её идеологического оформления (представление Украины как «Антироссии», имперско-националистические грёзы, православный сталинизм, многополярность нового «Нового Мирового Порядка» и т.п. [2]), но все эти попытки неконсистентны — они не покрывают всего происходящего, так что история даже для сторонников росфашизма совершается по ту сторону логики. Попытки формирования чего-то вроде государственной идеологии имели место и ранее («суверенная демократия» Владислава Суркова, например). Но ситуация путинизма такова, что тотальная идеология для неё избыточна, и, скорее всего, не смогла бы в ней состояться. Для контроля и пропаганды достаточно инструментальной эрзац-идеологии (напоминающей постмодернистский салат), в остальном же идеологию замещает ресурс — деньги, власть, ископаемые. Ресурс оказывается той пресловутой «смазкой», копулой (или, если угодно, «скрепой»), что затягивает разрыв между логикой и историей. Однако не оказывается ли сам ресурс здесь чем-то вроде замены субъекта — и нельзя ли, соответственно, обозначить росфашизм как «идеологию ресурса»?

В самом деле: живые и мёртвые (полк смертников и бессмертный полк) как ресурс объединяются в борьбе за ресурс, движимые самодвижением ресурса (прежде всего, ископаемого: одна из шокирующих черт этой войны заключается в том, что Россия до сих пор продолжает поставлять газ в Европу транзитом через Украину). Субъективность в западной метафизике, в свою очередь, напоминает резерв или ресурс: субъект оказывается источником всех объектов, но сам в этих объектах не исчерпывается. В субъекте имеется никогда до конца не объективируемый остаток. Для Гегеля субъект, «дух» — это то, что удерживается и обретает себя в «абсолютной разорванности» [3], а у Декарта субъект в виде мыслящего «я», cogito сохраняет свою достоверность даже после того, как весь мир проваливается в тартарары как возможное произведение «злого гения» [4]. Субъект — это то, что способно наблюдать и даже производить коллапс мира. Со своей стороны, ресурс — это аналог субъективности. Ресурсу (будь то нефть, капитал или власть) мы вполне можем приписать некоторую субъектность как самостоятельную активность. Но эта субъектность лишена субъекта как «сознания» или «я», «трансцендентального единства апперцепции» или собирающей перспективы первого лица. Более того — для ресурсной субъектности такой субъект избыточен: он может возникнуть, а может и не возникнуть в «трансцендентальном поле» самодвижущегося ресурса — решающей роли это не сыграет (отсюда ресурсное отношение к людям и жизни в целом в пространстве ресурсной политической экономии — кто угодно априори определяется как расходный материал).

Поэтому росфашизм, перефразируя формулировку Лаку-Лабарта и Нанси, вполне можно представить как «идеологию бессубъектности»: «специальная военная операция» совершается будто бы сама собой («без особых причин») и продолжается в силу некоей инерции — просто потому, что газ должен течь по трубам, а оружие должно убивать. Эта пьеса для театра военных действий написана словно бы с точки зрения чеховского ружья, которое, раз уж висит на стене, непременно должно выстрелить. И таких ружей в Российской Федерации скопилось на тысячи, если не миллионы тонн. Сама Россия в патриотических грёзах представляется в виде огромного, неисчерпаемого ресурса (границы её «нигде не заканчиваются»), обладающего субъектностью: она может звать, даже требовать — но при этом диалог с ней невозможен, поскольку субъектом она не является.

Разумеется, такая ситуация провоцирует постоянное ускользание от ответственности среди самих российских фашистов («я выстрелил, чтобы от меня отстали») и пестует некроинфантилизм (тысячи россиян добровольно отправляются в зону «СВО», чтобы прожить там не дольше комнатной мухи). В этом плане показательно и поведение любимого фюрера россиян Владимира Путина, посредством политических ритуалов перекладывающего ответственность с себя на целиком подконтрольные ему инстанции (например, спрашивая у Совета Федерации разрешения на ввод войск в Украину), тем самым будто бы персонифицируя безволие своего народа.

Характерным эффектом бессубъектной деятельности ресурса как смазки или же скрепы является коррупция. Причём коррумпирует (т.е. буквально разлагает [5]) будто бы «сам» ресурс — самодвижение без самости, идеология без содержания. Ресурс стягивает дыру между логикой и историей (иначе говоря, выполняет функцию идеологии) потому что коррумпирует (т.е. ввергает в гниение) и логику, и историю. Росфашистское единство — бессубъектное и бессодержательное — это единство гнилого (единство «Единой России»). Классический сценарий идеологической коррупции — отказ от идей вследствие подкупа. Для росфашизма же характерна обратная последовательность: сначала вас подкупают (например, «стабильностью»), затем уже прививают идеи (например, «русского мира»).

(2)

Фашизм в своих разных исторических формах так или иначе погружён в стихию «исторической имитации» (термин Маркса, кстати говоря): итальянские и немецкие фашисты используют римское приветствие, само слово «фашизм» произошло от римской «связки» (fascis), символа власти магистратов. Национал-социализм, согласно Лаку-Лабарту и Нанси, оказывается ответом на «немецкую ситуацию», связанную с повторением второго порядка. К началу становления современной немецкой государственности античные образцы для подражания уже были разобраны (прежде всего, французами), а других образцов и не было — оставалось заниматься подражанием второго порядка, бороться за сами средства имитации. Эта «немецкая ситуация» представляла собой double bind — несовместимые, но равнозначимые предписания: нельзя подражать античности (потому что ей уже подражают другие), надо подражать античности (потому что других вариантов нет). Как отмечают Лаку-Лабарт с Нанси, double bind можно расценить как структуру психоза — отсюда постоянно угрожавшая субъекту «немецкой ситуации» возможность шизофрении. Выходов из тисков double bind наметилось два: эстетический (поиск альтернативной, «подземной» Греции, ещё не использованной как образец для подражания другими) и спекулятивно-диалектический (примирение противоположностей — в том числе несовместимых предписаний — в метафизическом синтезе). Однако в итоге два этих выхода слились в один — создание «нового мифа», место которого в определённый момент как раз и занял миф нацистский.

Историческая имитация играет ключевую роль и в текущей российской ситуации — прежде всего, в виде так называемой исторической реконструкции. Место вагнеровского фестивального театра в Байройте, собирающего нацию в мистериальном Gesamtkunstwerk, «тотальном произведении искусства», занимают иммерсивные музейные проекты, а также Главный храм Вооружённых сил РФ, на территории которого хранится фуражка Гитлера чуть ли не как реликвия. (При желании можно было бы простроить и линию преемственности от «тотального произведения» Вагнера до патологоанатомического театра главы ЧВК «Вагнер» Пригожина, записывающего видеообращения на фоне трупов — превращая этот медиаспектакль во что-то вроде «реального искусства», о котором в своё время грезили участники ОБЭРИУ [6].) Бессубъектность российского фашизма во многом связана с тем, что он представляет собой уже имитацию третьего порядка — имитацию мифа как имитационной структуры (отсюда характерная для него атмосфера постмодернистской игры). Образцами для подражания выступают, с одной стороны, советское прошлое (в его имперском изводе), которое путинский режим считает своим, с другой стороны — фашизм, причём воспринятый скорее через советские карикатуры, как образ онтологического и абсолютного зла (фашизм, пожалуй, стоит понимать здесь в расширительном смысле — это и национал-социализм, и более расплывчатая «агрессивная империалистическая военщина»).

По отношению к этим образцам путинский «рейх» оказывается в ситуации двойного double bind (double double bind). Во-первых, нельзя подражать советскому прошлому, и надо подражать советскому прошлому: нельзя, потому что российская политическая система до сих пор держится на частичном вытеснении советского; надо, потому что путинская Россия мнит себя правопреемницей СССР. Из этого затруднения рос-эрзац-идеология выходит, главным образом, за счёт произвольной рекомбинации исторического материала, делая акцент на госстроительстве, «великой победе» и ностальгической эпохе застоя, но вытесняя при этом революцию и раннесоветский политический эксперимент (любить Сталина, ненавидеть Ленина). Во-вторых, double bind касается фашизма как образца: с одной стороны, его очевидно нельзя даже признавать в качестве образца, с другой стороны, путинскую Россию неудержимо влечёт к фашизму, более того — это влечение, фактически, уже закрепилось на уровне предписанных культурных практик типа инсталлирования тел в форме литеры Z. Однако же в целом, хотя руки так и тянутся к заветной коричневой массе, сами же себя при этом бьют. Оттого подражать желанному фашизму как следует не получается, и Российская Федерация напоминает бона-подростка, не умеющего правильно нарисовать свастику на стене подъезда — но, как бы там ни было, рисующего. На выходе мы имеем шизофашистскую ситуацию: настоящий фашизм, проводящий «спецоперацию по денацификации» по национальному признаку и истошно кричащий при этом, что нацисты — это другие.

Далее, двойное противоречащее предписание (double double bind) касается также и сближения этих образцов для подражания: с одной стороны, их никоим образом нельзя сближать (знаменательно, что в РФ официально запрещено «отождествление» сталинского Советского Союза и нацистской Германии — соответствующий закон появился в 2021 [7]), с другой стороны — они неудержимо сближаются. Более того, я взял бы смелость утверждать, что для исковерканного рос-эрзац-идеологического сознания, которое думает не то, что говорит, сталинский СССР и нацистская Германия по сути неразличимы (невольно вспоминается будто бы живописующий голубую мечту подобного сознания текст Владимира Сорокина «Голубое сало», в котором дружественная встреча династически породнившихся Гитлера и Сталина приводит к коллапсу мира). Спросите у носителей Z-эрзац-сознания, что по сути плохого в фашизме — скорее всего, вам не найдут, что ответить. Нацисты для них — это просто те, кто «ненавидят Россию». Впрочем, и в советской антифашистской риторике во многом недоставало концептуальной проработки фашизма (которая неминуемо привела бы к неудобным вопросам и сближению нацистской Германии и сталинского СССР), поэтому вместо ответа на вопрос, чем плох фашизм по существу, выдавались образы фашизма как онтологического, радикального и во многом иррационального зла. Подпав под обаяние этого зла, путинизм в своей какофилии просто окончательно обесценивает и обессмысливает советскую антифашистскую риторику.

Нацистский миф как идеология субъекта был спровоцирован нехваткой исторической субъектности. Казалось бы, в «русском мире» как эрзац-мифологии росфашизма также налицо компенсаторный механизм: желание быть субъектом истории, «мировым игроком». Отметим, по ходу дела, это желание сразу быть, а не стать историческим субъектом (в тот момент, когда и поля истории-то в привычном смысле не осталось): тяга к имитации игнорирует становление. Это игнорирование — с одной стороны, совершенно комичным, с другой стороны, совершенно чудовищным образом — проявляется в характерном для Z-среды отношении к смерти как к смерти без умирания: погибшие на «спецоперации» погибают непременно «героически» и, будто бы вследствие некоего «хлопка», подобного клику на «Госуслугах», автоматически переводятся в «бессмертный полк» [8].

В ситуации имитации третьего порядка и double double bind предметом имитации оказывается не субъект, но его нехватка. Если нацистский миф как идеология субъекта был ложью о субъекте, то росфашизм как идеология бессубъектности — это ложь об отсутствии субъекта. Сцена убогой Z-бессубъектности (она же — Z-субъективность) напоминает разбомбленный российскими оккупантами Мариупольский драмтеатр, прикрытый баннерами с портретами великих русских писателей. Именно это они и хотели произвести.

(3)

Имя этого произведения — «русский мир». Слово «мир» в русском языке обозначает разом и космос-вселенную, и мирное состояние. Ироническим образом, слово «мир» в составе выражения «русский мир» противоречит себе в обоих этих смыслах сразу. Русский мир — это война, к этому приучили нас разом новости и пропаганда (гнилая история, гнилая логика). С одной стороны, язык пропаганды поставляет нам игнорирующие реальность идеологические клише: отрицание войны («спецоперация», «мы ещё даже не начинали»), классические (по Клаузевицу) заявления о том, что «мы хотим мира», «мы не начинаем войну — мы её заканчиваем» и т.п. [9], оправдания войны ссылками на «историческую необходимость», на то, что «войны были всегда», через утверждения наподобие того, что «на войне люди оживают». С другой стороны, это сопровождается нескончаемым потоком трупов, зверств и катастроф в новостях, через которые будто бы сочится то реальное, игнорировать которое невозможно. Всё это размывает различие между войной и миром, вводит их в серую зону неразличимости. Далее, «русский мир» создаёт акосмические, непригодные для жизни пространства: руинированные города, изрытые воронками взрывов поля, заминированные дороги. Российские военные уничтожают гражданскую инфраструктуру и наносят колоссальный вред природным сообществам. «Освобождая» украинские территории, они «освобождают» их население от существования.

Можно было бы сказать, что такое свойственно любой современной войне, однако в случае российской военной агрессии есть одно «но» — это плохо скрываемая, явная даже для вовлечённых в Z-процесс бесцельность «спецоперации». Мир как pax является «классической» целью войны, и в этом отношении в нём есть что-то империалистическое: мир — это воля, навязанная победителями. В случае же «русского мира» у войны скорее попросту нет цели достижения мира. Конечно, не стоит списывать со счетов «рациональные» экономические мотивы типа завладения ресурсами (а ресурсы востока и юга Украины огромны), или геополитические типа создания «пояса» между Балтийским и Чёрным морями — однако подобные мотивы представляются вторичными, сопутствующими, тогда как ведущий, центральный мотив здесь скорее вообще отсутствует. За полтора года его так и не смогли сформулировать. И тем не менее — закручивается воронка ненависти, и всё продолжается будто бы по инерции.

«Спецоперация» не задаёт никакой внятной перспективы, поэтому в ней не может быть и победы, «победного конца». «Великая победа» вообще является предметом имитации — поэтому, с одной стороны, она оттеснена в недостижимое мифическое прошлое, с другой стороны — сама имитация уже приносит некоторое удовлетворение — хоть и ограниченное, но делающее победу в каком-то отношении избыточной (достаточно нарядить детей в камуфляж, чтобы уже испытать некоторое величие). Содержанием «русского мира» оказывается не просто ничто как нехватка чего-то, но ничто, имитирующее эту нехватку — ничто как имитация ничто. Такое ничто невозможно восполнить — и в этом смысле росфашизм просто не может успокоиться на достижении чего-то, равно как и не может чего-то достичь.

Цель «русского мира» будто бы растворяется в самой войне. Традиционно пространство войны метафорически обозначается как «театр военных действий», только в этом театре всякая метафоричность становится буквальной и упраздняется. Это такой театр, в котором по-настоящему гибнут, насилуют и убивают. Иными словами — такая имитация, которая делается неотличимой от реальности. Исторический фашизм — имитация второго порядка — уже стремилась к войне как тотальному произведению искусства (о чём свидетельствовала знаменитая формулировка Вальтера Беньямина о фашизме как «эстетизации политики»). Росфашизм — имитация третьего порядка — имитация, имитирующая имитацию — делает войну как неразличимость войны и мира своим единственным горизонтом. Росфашизм превращается в имитацию нигилистическую — как ничто, имитирующее ничто.

(4)

Итак, именно война и «русский мир» оказываются «Gesamtkunstwerk Путин», а не убогий дворец с аквадискотекой и комнатой грязи, как можно было бы думать ещё пару лет назад (хотя, разумеется, война и дворец тесно связаны). (Говоря о Gesamtkunstwerk, «тотальном произведении искусства» в контексте анализа росфашизма я, конечно же, имею в виду текст Бориса Гройса «Gesamtkunstwerk Сталин» (1987), в котором тот представляет сталинский Советский Союз как «тотальное» произведение модернистского искусства. Лаку-Лабарт и Нанси также писали о том, что национал-социализм являл собой не просто эстетизацию политики, но «производство политики как произведения искусства».)

Война стремится к тотальности, к тому, чтобы стать действительно всеохватывающим произведением искусства — так, чтобы никто и даже ничто не оставались бы по ту сторону размытого и нигде не заканчивающегося художественно-политического жеста. Это искусство кажется вопиюще несовременным, «консервативным» — однако, как бы там ни было, это — (пост)современное искусство. Его основной формой является гибрид исторической реконструкции и иммерсивной инсталляции.

«Русский мир» существует преимущественно в серой зоне, в межеумочных, «временно оккупированных» и «непризнанных» пространствах, где можно стрелять в людей и пытать их в подвалах. Невозможно представить себе какое-то «нормальное», законосообразное существование «русского мира», даже если характерная для него аномия прикрывается дежурной фразой «всё в рамках закона». «Православным бог не указ», как говорится. «Русский мир» производится в серой зоне и производит серую зону. Сердцевина «русского мира» — это ЛДНР, а не жирующая по инерции Москва и не Крым, к которому приросло слово «наш» (последний, впрочем, является как бы фасадной, туристической стороной «русского мира», которую можно было бы сопоставить с плесневеющим дворцом). Ведь сердце — там, где угар, а угар — ближе к «линии соприкосновения».

С кем же и с чем соприкасается «русский мир»? «Русский мир» соприкасается с Украиной, лишает украинцев жизней, близких, домов, имущества, но при этом как бы не признаёт их существования, в своих фантазмах противоборствуя с НАТО, западным миром, сатаной во множественном числе (как выразился не так давно военком Карелии Андрей Артемьев, «сатана реальный, причём, он не один»). Иначе говоря, «русский мир» соприкасается с ничто. Потому что несёт это ничто в себе. «Русский мир» — это убийственный постмодернистский нигилизм. Куда приходит «русский мир», там устанавливается граница (линия соприкосновения) с ничто — иначе говоря, там ничто уже не прикрывает нас от ничто. «Русскому миру» тесно в России, он не может удержаться в своих границах — поэтому (но также и потому что) границы эти нигде не заканчиваются.

Я часто задыхаюсь от бессилия, потому что не понимаю, что я могу противопоставить этому нигилизму — потому что я так же заражён ничто, как и «русский мир», и не нахожу в себе ничего устойчивого («русский мир» будто бы отнял у меня ничто — подобно тому, как своим прикосновением он смог подпортить антифашизм, деколониальность, левую повестку и прочее). Элементарный выход мог бы состоять в том, чтобы отказаться искать что-либо устойчивое в себе (его там нет) и просто увидеть других, странных, с которыми ты граничишь, не вымещая их собственным фантазматическим ничто. Но было бы преступно глупо ожидать этого внезапного обращения от грезящего недосубъекта «русского мира», окопавшегося в бункере — остаётся только противодействовать ему всеми доступными средствами.

P. S. Необходимое уточнение: «русский мир» — это имперско-националистический конструкт, не тождественный ни русскоговорящим, ни этническим русским, ни людям с российским гражданством, ни проживающим на территории Российской Федерации или на оккупированных ей землях.

[1] В основе этой работы лежит доклад, прочитанный Лаку-Лабартом и Нанси ещё в 1980. Русский перевод: Лаку-Лабарт Ф. Нанси Ж.-Л. Нацистский миф. СПб.: «Владимир Даль», 2002.

[2] Некоторые из этих идеологем («Анти-россия», «новый (многополярный) мир») использовались в материале Петра Акопова «Наступление России и нового мира», заранее подготовленном, чтобы возвестить о победоносном завершении «спецоперации» и по ошибке опубликованном РИА «Новости» 26 февраля 2022.

[3] Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. М.: «Наука», 2000. С. 23.

[4] Декарт Р. Размышления о первой философии / Декарт Р. Сочинения в 2 тт. Т.2. М.: «Мысль», 1994. С. 16–28.

[5] Буквальное значение латинского corruptio — «разложение», «гниение».

[6] В самом названии ОБЭРИУ — «Объединение реального искусства» — выражена авангардистская идея нарушения границы между искусством и жизнью. Эта же идея звучит в знаменитом эстетическом рецепте участника ОБЭРИУ Даниила Хармса: «Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьётся».

[7] Федеральный закон от 19.05.1995 N 80-ФЗ (редакция от 29.12.2022) «Об увековечении Победы советского народа в Великой Отечественной войне 1941 — 1945 годов», статья 6.1. Запрет публичного отождествления целей, решений и действий руководства СССР, командования и военнослужащих СССР с целями, решениями и действиями руководства нацистской Германии, командования и военнослужащих нацистской Германии и европейских стран оси в ходе Второй мировой войны, а также отрицания решающей роли советского народа в разгроме нацистской Германии и гуманитарной миссии СССР при освобождении стран Европы (введена Федеральным законом от 01.07.2021 N 278-ФЗ).

[8] Образчик подобного некроинфантилизма — стихотворение Дмитрия Артиса «Блажен погибающий в первом бою…», вошедшее в сборник «ПоэZия русского лета», распространявшийся через имейл-рассылку всё того же электронного сервиса «Госуслуги».

[9] Карл фон Клаузевиц в трактате «О войне» приходит к парадоксальной формулировке: наступающий хочет мира, обороняющийся хочет войны.