Публикую фрагменты письма Андрея Новашова — журналиста из Кузбасса и моего товарища, которого приговорили к исправительным работам по делу о «фейках» о российской армии (29 мая Кемеровский областной суд окончательно утвердил этот приговор). Всё время следствия Андрей был под запретом определённых действий: ему нельзя было пользоваться телефоном, интернетом и почтой. Кроме того, был прямой запрет на общение со всеми без исключения сотрудниками СМИ, с которыми он раньше сотрудничал («Сибирь.Реалии», «Радио Свобода» и «Тайга.инфо»). Теперь, после утверждения приговора, Андрею по-прежнему запрещено заниматься «публицистической деятельностью», но уже не запрещено вести частную переписку. В представленных ниже фрагментах адресованного мне письма Андрей рассказывает о процессе изнутри, а также делится антропологическими наблюдениями по поводу тех, кто обслуживает судебно-полицейский аппарат российской федерации — одну из опор, на которых держится табурет путинского режима.

<…> Рукотворный потоп — разрушение плотины Каховской ГЭС — это метафорично. В начале так называемой СВО знакомый вышел на митинг и получил несколько суток ИВС. Освободившись, он в шутку написал в Фейсбуке: «Вечер в хату! Я откинулся!». Тогда ещё казалось, что в России можно выйти на свободу. Я окончательно получил приговор 29 мая 2023 года, когда Кемеровский областной суд оставил без изменений мартовский приговор Рудничного районного суда Прокопьевска. Но выдохнуть, перевернуть страницу не получается. Мне говорили, что я легко отделался. По сравнению с теми, кто обвинялся по этой же статье и попал в колонию или ждёт решения своей участи в СИЗО — наверное. Но за 14 месяцев, пока тянулся мой процесс, в стране произошли необратимые изменения. Когда ко мне в квартиру в марте прошлого года ввалились с обыском «и всё заверте…», была ещё другая реальность — до 21 сентября оставалось полгода. Теперь в России несвободны все. Про оставшихся и сопротивляющихся даже говорить излишне. Неуехавшие и помалкивающие всё равно боятся — что мобилизуют их или близких. После того, как получил возможность переписываться, понял, что боятся и эмигрировавшие: а вдруг придётся вернуться? Поэтому многие из них не рискуют высказываться. Россия затопила страхом весь мир, как водами Днепра — территорию Украины.

<…> «Что вы там пишите всё время?», — спрашивал следователь Руслан Шалимов на одном из первых судебных заседании в Кемерове, где мне определяли меру пресечения. Позже я привык к таким несуразным вопросам, а тогда ещё пытался что-то объяснять: «Уголовное дело против меня шито белыми нитками. Диктофон и смартфон у меня отобрали при обыске — аудиозапись делать нечем (часть гаджетов вернули, но позже). Вы хотите, чтобы я вообще ни во что не вникал? Почему вдруг нельзя что-то в блокнот записать?». Но Шалимов, который даже не стеснялся заглядывать мне в блокнот, кажется, действительно уверен, что рефлексия в России запрещена. Кто рефлексирует — тот уж непременно кого-нибудь дискредитирует. Пора в УК РФ новую статью вносить — «за рефлексию». Запоминать — тоже запрещено. А также слышать и видеть. Ну, говорить, высказываться — это уж давно уголовно наказуемо…

На том заседании мой адвокат сказала следователю и прокурору: «У меня такое ощущение, что вы как будто чего-то стесняетесь. Вы делаете что-то нехорошее?».

Позже, на следственных действиях, Шалимов пытался убедить меня, что аудиозаписи, которые я делал на судебных заседаниях, я не имею права никому передавать и публиковать. Не только в период, пока действуют наложенные судом запреты пользоваться интернетом, а вообще никогда! У этих людей настоящая страсть всё время изобретать запреты. Даже если законы чего-то не запрещают (пока), они свято верят в легитимность запретов, которые вот только что сами и придумали.

И, возвращаясь к лжи Руслана Шалимова, надо сказать, что на язык подворотни она переводится так: «Ты, это… Скажешь кому — убью. Понял?!». Большинство людей, которые сегодня в России носят погоны и судейские мантии, — преступники.

<…> Мой процесс формально не был закрытым, но в Прокопьевске, где дело рассматривалось по существу, судья Ольга Лучанкина запретила фото- и видеосъемку. На кемеровских заседаниях съёмку тоже не разрешили. Так что адвокат права — чего-то они всё-таки стесняются. А «в случае чего», наверное, начнут документы жечь. Тоже исключительно от крайней стеснительности. Визуальная документация моего процесса (непосредственно с заседаний) — это только пара минут с последнего прокопьевского заседания в начале марта 2023 года, где судья Лучанкина зачитывала приговор. На это заседание пришёл видеооператор прокопьевского телевидения. Мелкий пропутинский телеканал делал репортаж про меня — «врага народа». Для этого какие-то съёмки нужны, вот оператор и припёрся. Я поставил ультиматум: либо оператор уходит, либо видеосъёмку разрешают вести и слушателям, присутствующим на процессе. Судья Лучанкина не соглашалась. Говорила про госоператора: «Но это же журналист». Я как сумел (не хотелось заработать ещё одну статью) сказал судье, что думаю про таких журналистов, заявил, что, в таком случае, пусть приговор зачитывают без меня, и вышел в коридор. Судья и секретарь с кем-то совещались, и всё-таки разрешили и нам сделать видеозапись. Я вернулся в зал. С нашей стороны снимать разрешили только одному свидетелю — не вставая с места и не меняя точку съёмки. Тем не менее, есть такая запись.

<…> На прокопьевском телевидении сюжет про меня, как рассказывали, вышел. Говорилось там, что я попал под чьё-то влияние. Наверняка это писали люди, которые не успели пожить в СССР. Но воспроизвели нарративы советской пропаганды! Загадочная штука — генетическая память.

И ещё любопытная деталь. После каждого заседания я заходил в кабинет, где секретарь выдавала мне бумажку с датой и временем следующего. Ближе к концу прокопьевских заседаний, после очередного, пытаюсь в этот кабинет зайти, а судебный пристав выталкивает меня в коридор: «Проходите! Проходите!». Позже мне рассказали, что на последнем прокопьевском заседании в этом кабинете сидел какой-то прокопьевский госжурналист и местные «эшники». На само заседание они не ходили. Дело, вероятно, всё в той же стеснительности. Предполагаю, что в тот день, когда пристав не дал мне войти в кабинет секретаря, в этом кабинете тоже кто-то прятался.

<…> Ещё про одно их качество — смесь какой-то детской наивности с верой в свою полную безнаказанность. Ждал в коридоре кемеровского СК когда Шалимов пригласит на очередные следственные действия. Ещё на входе в здание СК заметил невысокую худенькую женщину, тащившую неподъемную стопку — тома уголовного дела. Догадался, что это следовательница, но всё же слегка ей посочувствовал. И вот жду, когда Шалимов вызовет, дверь кабинета напротив открывается, выходит та самая следовательница и просит меня зайти. Я думал, попросит на шкаф часть томов поставить, что ли. Сама-то не дотянется. Но следовательница звала, чтобы сделать свидетелем по другому уголовному делу — против кузбасского оппозиционера, который к тому моменту уже покинул Россию. Протокола не вела, никаких процедур на соблюдала. Верила, что одного того, что она следовательница, будет достаточно. Я отказался свидетельствовать, сославшись на 51-ю статью. Следовательница не унималась. В конце концов, я просто покинул её кабинет, не дослушав, что она там говорит. Вслед мне она обижено кричала: «Но это же не допрос…». В её картине мира, раз не допрос, то и на 51-ю статью ссылаться у меня нет никакого права. Уголовные дела они фабрикуют по принципу детской считалочки: «Груша, яблоко, лимон — вот тебе и миллион!» (рублей штрафа, например). Очень обижаются, когда вызванные в их кабинет не соглашаются пописывать нужные им, следователям, бумажки с белибердой.

<…> Оказывалось ли на меня психологическое давление? Я считаю, что да. Хотя исподволь. Во время обыска 21 марта 2022 года кемеровский «эшник» Станислав Шлагов обещал: «Ты теперь без маски из дома выйти не сможешь!». Уже надо напоминать, что речь о медицинской маске, которую носили во время эпидемии ковида. Шлагов намекал, что Прокопьевск кишит патриотами, которые, если меня узнают, на части разорвут. Но ходил с открытым лицом. Никто на меня внимание не обращал. Все сжались, зажмурились и ждут, когда же всё закончится. Идейных путинистов, как и принципиальных пацифистов, я в Прокопьевске, да и в целом в Кузбассе, почти не встречал… Может быть все они прячутся в том кабинете секретаря, в который мне пристав однажды не позволил войти?))

На одном из первых заседаний в Кемерове прокурор — представительный и положительный мужчина — в перерыве «топил» за введение в России смертной казни. Говорил: «Нет, ну, а если человек неисправим?». Не скажу, что это он именно про меня, но всё равно подсудимому не очень приятно такое слышать. В фильме Глеба Памфилова «В круге первом» по Солженицыну Роман Мадянов, игравший главу МВД Виктора Абакумова, убежденно произносил: «Ой, как смертная казнь-то нужна!». В 1954-м расстреляли самого Абакумова. На самом деле, а не в кино. Положительный кемеровский прокурор об этом, похоже, не знает, и не подозревает, на кого похож. Вообще все они производят впечатление людей ничего не читавших и не смотревших, но об этом как-нибудь в другой раз.

На всякий случай уточню. Прокуроров и судей я за время процесса видел очень много. Прямо как в пошлом анекдоте: «А можно всех посмотреть?…». Фамилию того положительного из Кемерова уже и не вспомню (но в протоколах зафиксировано), а на прокопьевских заседаниях, где дело рассматривалось по существу, прокурором (гособвинителем) была Ирина Александрова.

<…> Про неё, гособвинителя Ирину Александрову, тоже много историй. Последняя — про то, что эти люди сами не понимают, что делают. Меру пресечения — запрет пользоваться интернетом, телефоном и почтой — мне избрали ещё в Кемерове в первые недели следствия. В Прокопьевске во время судебных заседаний это мера дважды пересматривалась. И мой адвокат, и я объясняли, в частности, что я журналист, и, не пользуясь интернетом и телефоном, не могу зарабатывать себе на жизнь. Оба раза гособвинитель Александрова требовала оставить меру пресечения без изменений, и судья Лучанкина с ней соглашалась. И вдруг уже после вынесения прокопьевским судом приговора мне вручают «Апелляционное представление» за подписью Александровой, в котором она просит оставить основное наказание — исправительные работы, но отменить дополнительное — «запрет публицистической деятельности». Оказывается, такой запрет (по сути, всё та же мера пресечения, только сформулированная иначе) нарушает кучу законов, ограничивая меня, журналиста, в осуществлении моей профессиональной деятельности. Прочитал это, и со мной случился когнитивный диссонанс. Но на апелляции в Кемерове кемеровская судья в самом начале заседания зачитала «Отзыв» Александровой. Александрова взяла свои слова обратно, отменила своё «Апелляционное представление». В итоге мне оставили и это дополнительное наказание — «запрет публицистической деятельности»… Я только не понял: законы, делающие невозможным соответствующий запрет, на которых ссылалась Ирина Александрова в «Представлении» — они что, растворились в воздухе? Ладно, я пошутил. Что эти люди об закон ноги вытирают, понял задолго до моего уголовного дела. Но что эта за игра в доброту? Что это за «Да», «Да», «Нет», «Да»?

Моё уголовное дело начинала вести кемеровская следовательница Оксана Власюк. На первом судебном заседании 22 марта 2022 года я сидел в «аквариуме», а предыдущую ночь провёл в ИВС. Суд не отправил меня в СИЗО, и после этого Власюк дала моему адвокату на подпись своё ходатайство о том, чтобы во время заседания я сидел не в «аквариуме», а за столом со всеми… Я мог бы понять, если бы Власюк считала меня таким опасным преступником, что хотела видеть за решёткой или стеклом. Или если бы она в начале заседания подала это ходатайство. Но после заседания, когда меня всё равно уже выпустили из «аквариума», — зачем? «Распишитесь вот здесь, что я добрая»?… Адвокат подписала это ходатайство, но с указанием времени — чтобы было понятно, что ходатайство подано, когда никакого смысла в нём уже не было.

Эти две истории — с ходатайством следовательницы и с «Представлением» прокурорши — обрамляют историю моего уголовного дела.

<…> Руслан Шалимов, который возглавил следственную группу по моему делу через несколько дней после моего задержания, внешне не похож на Александра Панкратова-Чёрного, но одну роль этого актёра он мне напомнил. В фильме «Курьер» герой Панкратова-Чёрного рассказывает о своей мечте: чтобы атмосферное давление держалось в таких-то пределах — тогда на рыбалке клёв хороший. Есть заветная мечта и у майора юстиции (если его ещё не повысили) Руслана Шалимова. Во время следственных действий он как-то сказал, что было бы очень хорошо, если бы все обвиняемые и подозреваемые находились в СИЗО. А то, говорит, оставшиеся на свободе приходят на допросы не выспавшиеся или черте в каком состоянии. А в СИЗО — совсем другое дело. В СИЗО — режим. Если учесть, что в тот период постоянно шли судебные заседания, где тот же Шалимов требовал ужесточить мне меру пресечения, я не мог воспринимать это иначе, как скрытую угрозу. По-моему, Шалимов и его, скажем так, единоверцы, мечтали бы всю Россию превратить в эдакий огромный СИЗО. К сожалению, их мечта близка к осуществлению.

<…> Фишка путинской системы — избыточность. Меру пресечения, продленную Лучанкиной после того, как дело передали в Прокопьевск, мы обжаловали в Кемерове — летом 2022 года. Мой адвокат уходила в отпуск, о чём заранее оповестила суд. Но в Кемерове наша жалоба рассматривалась именно в тот период, когда мой адвокат не могла участвовать. Она написала «Ходатайство», которое судья должна была зачитать. Перед заседанием ко мне подходит какая-то женщина и говорит, что она мой адвокат по назначению. Я ей и до заседания объяснял, что не считаю её своим адвокатом. И во время заседания под протокол заявил, что не адвокат она мне. Ничего не помогало. Эта назначенная адвокатша вместе с прокуроршей и судьёй разыграли мерзкий спектакль. Судья спросила, работаю ли я. Объяснил, что как журналист не могу работать как раз из–за меры пресечения, и на другую работу не берут (наверное, как «врага народа»). Тут сонная прокурорша аж подскочила. Выпалила что-то в таком роде: «Подсудимый отказывается от назначенного адвоката, потому что у него нет денег. Это не причина отказываться от адвоката!». Дальше опять дремала и бубнила. Но это неважно. Свою заготовленную реплику сказала. Судья постановила продолжать заседание с этим адвокатом. Решение суд вынес предсказуемое — оставить меру пресечения без изменений. И до, и после этого они эту меру пресечения много раз продлевали, игнорируя все доводы — мои и настоящего адвоката. Но какого чёрта в тот раз ещё и своего адвоката привели? Я теперь этой назначенной адвокатше около 4 тысяч должен. Столько стоят услуги этой навязчивой женщины. Глаза завидущие, руки загребущие. Надеюсь, когда будут судить причастных к фабрикации таких уголовных дел, как моё, не забудут и назначенных адвокатов.

Фамилию кемеровской судьи, которая вела то заседание, помню — Воробьёва.

<…> Ещё про избыточность. Когда в самом начале пришли ко мне с обыском в марте прошлого года — барабанили в дверь так, что уши закладывало. И пару дней назад — опять барабанили. Пытались вручить мне «Предостережение», которое многим вручают накануне каких-нибудь общероссийских акций. На улице написал им в этой бумаге, что отказываюсь получать. Подхожу к дому — звонят на телефон. Какой-то «Сергей из полиции». Разговаривает почти деликатно. Говорит, что знает, что ко мне сегодня уже подходили, но надо ещё какие-то формальности утрясти. Я уже почти был дома, поэтому сказал домой подойти. Через несколько минут — снова стучат в дверь так, будто пожар. Какая-то неандертальская привычка именно колотить в дверь. Звонком пользоваться у них, наверное, считается дурным тоном. Заходят двое. Один молчит, другой говорит. Голос у говорящего совсем не тот, что был по телефону. Тон — тем более. Поток хамства и угроз: «Мы некоторых забираем, и они не возвращаются. Или возвращаются, но лет через восемь»…

Закончу мейнстримовым кино, раз уж так много про него в этом письме вспоминал. Вчера посмотрел фильм Андрея Смирнова «За нас с вами». Дочь арестованного философа говорит: «Неужели система так рассчитана, чтобы оглушать человека, чтобы он перестал соображать и плыл по течению, как тупой обломок».

«Оглушать» — точное слово.