Эта статья — перевод отрывка из работы камерунского философа и политического теоретика Ашиля Мбембе «Некрополитика». В книге Мбембе раскрывает предложенную им концепцию некрополитики — политики смерти, системы, с помощью которой государство (суверен) определяет, кто из людей должен жить и выживать, а кто в недостаточной степени удобен в статусе живого и потому должен умереть. Переведенный нами отрывок посвящен колониальной оккупационной некрополитике и ее наиболее завершенной форме — современной колониальной оккупации Палестины.

Может показаться, что идеи, развитые выше [1], относятся к далекому прошлому. Действительно, некогда целью имперских войн было уничтожение местных властей, размещение собственных войск в колониях и внедрение новых моделей военного контроля над колонизированными народами. При этом в управлении завоеванными территориями, присоединенными к империи, зачастую принимали участие местные представители военной элиты. Побежденному населению навязывался статус, который легитимизировал насильственное лишение этого населения всех принадлежащих ему ресурсов.

В таких конфигурациях насилие становилось исходной формой права. Каждая стадия империализма к тому же добавляла к инструментарию колониальной оккупации военные технологии, качественно меняющие методы и способы ведения захватнических войн (канонерские лодки, хинин, пароходные линии, подводные телеграфные кабели и колониальные железные дороги) (Headrick, 1981).

Колониальная оккупация — это вопрос захвата, разграничения географического пространства и утверждения контроля над ним. Иными словами, выстраивания на оккупированных территориях принципиально новых форм социальных и пространственных отношений. Коренное изменение таких отношений (территориализация) предполагало создание границ и иерархий, зон и анклавов; подрыв существующих механизмов собственности; классификацию людей по различным категориям; извлечение природных ресурсов; и, наконец, формирование определенного дискурса, конструирование «воображаемого» (imaginary) [2], то есть перестраивание действительности в соответствии со взглядом колонизатора. Данные практики переписывания и производства новой реальности используются, чтобы обосновать и легитимизировать введение правовой иерархии и закрепление неравных прав и привилегий за различными категориями людей в пределах одного и того же пространства. Другими словами, все вышеперечисленные действия можно обозначить как неотъемлемые элементы осуществления суверенитета.

Таким образом, установление контроля над пространством стало базой для укрепления суверенитета оккупанта и легитимизации того насилия, которое он приносил с собой. Суверенитет означал оккупацию, а оккупация, в свою очередь, означала низведение колонизированных в третью зону между субъектностью и объектностью.

Так было, например, в случае режима апартеида в Южной Африке. Здесь структурной формой оккупации стал поселок (township), а также специально созданные резервации (так называемые homelands, также известные как бантустаны), с помощью которых можно было регулировать поток трудовых мигрантов и сдерживать темпы урбанизации на континенте (Maasdorp & Humphreys, 1975). Как демонстрирует южноафриканский политик и социолог Белинда Боццоли, поселок был местом, где «жестокое угнетение и бедность имели расовую и классовую основу» (Bozzoli, 2000). Поселок, особое социально-политическое, культурное и экономическое формирование, представлял собой своеобразный пространственный институт. Будучи конструктом европейского колониального «научного знания», он был призван осуществлять контроль над порабощенным населением. Появление резерваций и поселков повлекло за собой жесткие ограничения производства темнокожим населением товаров для продажи белым колонизаторам, уничтожение права собственности темнокожих на землю (за исключением районов в резервациях), запрет на проживание на белых фермах (кроме как в качестве слуг у белых), контроль над притоком городского населения, а позднее — отказ африканцам в гражданстве (Giliomee, 1985; Wilson, 1972).

Франц Фанон подробно раскрывает пространственное распределение колониальной оккупации. По его мнению, колониальная оккупация влечет за собой, прежде всего, разделение пространства на зоны. Она предполагает установление границ и внутренних рубежей, отделяемых друг от друга казармами и полицейскими участками. Она регулируется языком чистой силы, непосредственного присутствия, частого и прямого применения насилия; она основана на принципе взаимной исключительности (Fanon, 1991) [3]. Однако гораздо важнее то, что за сложившимися конфигурациями доминирования и иерархиями скрывается сама некровласть: «Город, принадлежащий колонизированному народу… — это место с дурной славой, населенное людьми с дурной репутацией. Они там рождаются, неважно, где и как; они там и умирают, неважно, где или как. Это мир без простора; люди живут там друг на друге. Родной город — это голодный город, голодный до хлеба, до мяса, до обуви, до угля, до света. Родной город — это скрюченная деревня, город на коленях». В данном случае суверенитет означает способность определять, кто имеет значение, а кто — нет; кто является расходным материалом, а кто — нет.

Позднесовременная колониальная оккупация во многом отличается от раннесовременной, в частности, сочетанием дисциплинарного, биополитического и некрополитического. Наиболее завершенной формой некровласти является современная колониальная оккупация Палестины.

Здесь колониальное государство выстраивает свои фундаментальные претензии на суверенитет и легитимность за счет авторитета своего собственного исторического и идентичностного нарратива. В его основе лежит идея, согласно которой право на существование государства даруется богом. Этот дискурс конкурирует с Другим [4] за одно и то же священное пространство. Однако, поскольку два нарратива несовместимы, а население с обеих сторон неразрывно переплетено друг с другом, любое разграничение территории, апеллирующее исключительно к идентичности, практически невозможно. Насилие и суверенитет в этом случае претендуют на божественное основание: сама народность формируется поклонением одному божеству, а национальная идентичность представляется как идентичность, направленная против Другого, других божеств (Schwartz, 1997). Для подтверждения этих утверждений используются история, география, картография и археология. Тем самым идентичность тесно связывается с топографией. Как следствие, колониальное насилие и оккупация в значительной степени подкрепляются священным террором истины и исключительности (массовые изгнания, переселение «апатридов» в лагеря беженцев, основание новых колоний). Этот террор священного подпитывают беспрестанные раскопки и поиск останков жертв; бессмертная память о разорванном теле, разрезанном на тысячу частей; невозможность осознать масштабы «первородного преступления», невыразимой смерти — ужаса Холокоста (Flem, 2001).

Вернемся к пространственному прочтению колониальной оккупации Фанона на примере Палестины. Колониальная оккупация эпохи поздней модерности в Газе и на Западном берегу демонстрирует три основные характеристики образования и функционирования специфической формы террора, которую я называю некросилой. Во-первых, это динамика территориальной фрагментации — уплотнение и расширение поселений. Цель этого процесса двойная: сделать невозможным любое передвижение и осуществить разделение по модели государства апартеида. Таким образом, оккупированные территории становятся разделены на изолированные ячейки запутанной паутины внутренних границ. По словам архитектора и исследователя Эяля Вайцмана, создание трехмерных границ между суверенными массивами, заменившее традиционное плоскостное деление территории, привело к рассредоточению и сегментации колонизированной местности, тем самым подготовив почву для коренной перестройки отношений между сувереном и пространством. (Weizman, 2002).

Для Вайцмана эти действия представляют собой «политику вертикальности». В результате этого рождается «вертикальный суверенитет». В режиме вертикального суверенитета колониальная оккупация действует через схемы надземных и подземных переходов, отделяя воздушное пространство от земли. Сама земля делится на поверхность и подпочву. Модальность колониальной оккупации диктуется также самой природой местности и ее топографическими вариациями (вершинами холмов и долинами, горами и водоемами). Возвышенности обеспечивают стратегические преимущества, которых нет в долинах (эффективность обзора, самозащита, паноптическое устройство баз, позволяющее контролировать и сканировать пространство в разных направлениях). Иллюстрируя эту мысль, Вайцман замечает: «Поселения можно рассматривать как городские оптические устройства для наблюдения и осуществления власти».

В условиях колониальной оккупации эпохи поздней модерности наблюдение ориентировано как внутрь, так и наружу; глаз действует как оружие и наоборот. Вместо окончательного разделения между израильтянами и палестинцами через пограничную линию, «организация специфического рельефа Западного берега, по словам Вайцмана, создала множественные разделения, временные границы, являющиеся неотъемлемыми элементами установленной архитектуры наблюдения и контроля. В таких условиях колониальная оккупация — это не только контроль, слежка и разделение, но и изоляция. Это раскалывающая оккупация, подобная раскалывающему урбанизму, характерному для эпохи поздней модерности. Символами такой оккупации стало создание пригородных анклавов и закрытых [5] сообществ (Graham & Marvin, 2001).

С точки зрения инфраструктуры раскалывающая форма колониальной оккупации характеризуется сетью объездных дорог, мостов и туннелей, которые переплетаются друг с другом в попытке сохранить фаноновский «принцип взаимной исключительности». По словам Вайцмана, «строительство объездных дорог направлено на полное отделение израильской транспортной сети от палестинской — пересечение между ними невозможно и недопустимо». Таким образом, подчеркивается наложение друг на друга двух отдельных географий, расположенных на одном и том же ландшафте. В местах, где сети все–таки пересекаются, создается импровизированное разделение. Израиль намеренно конструирует заведомо непригодную транспортную инфраструктуру, предназначенную для палестинцев, вынужденных ежедневно проходить под мощной, разветвленной сетью дорог колонизатора, по которым израильские фургоны и военные машины мчатся между поселениями» (Weizman, 2002).

В условиях вертикального суверенитета и раскалывающей колониальной оккупации сообщества разделены по оси y. Это приводит к увеличению количества пространств насилия. Поле боя располагается не только на поверхности земли: подземное и воздушное пространство также превращаются в зоны конфликта. Между землей и небом нет непрерывности. Даже границы воздушного пространства разделены на нижние и верхние слои. Повсюду подчеркивается символика верховенства, господства и доминирования. Оккупация неба приобретает критическое значение, поскольку именно с воздуха осуществляются постоянная слежка и контроль со стороны вездесущего государства-оккупанта. Для этого мобилизуются различные технологии: сенсоры на борту беспилотных летательных аппаратов (БПЛА), самолеты воздушной разведки, самолеты «Хоукай», оборудованные системами раннего предупреждения столкновений, штурмовые вертолеты, спутники околоземного наблюдения, методы «голограмматизации». Смертельный удар наносится точечно, выверенно.

Такая точность сочетается с тактикой средневековой «осадной войны», адаптированной к растущим городским лагерям беженцев. Организованный и систематический саботаж сетей социальной и городской инфраструктуры противника дополняет присвоение земли, водных ресурсов и захват воздушного пространства. Важнейшим методом обезоруживания противника являются практики уничтожения и нивелирования: разрушение домов и городов; выкорчевывание оливковых деревьев; обстрел резервуаров с водой; бомбардировка и глушение электронных коммуникаций; перекапывание дорог; разрушение трансформаторов электроэнергии; разрытие взлетно-посадочных полос аэропортов; выведение из строя теле- и радиопередатчиков и компьютеров; разграбление культурных и политико-бюрократических символов протопалестинского государства; расхищение медицинского оборудования. Другими словами, — инфраструктурная война (Graham, 2002). В то время как вертолет «Апачи» используется для осуществления контроля над воздушным пространством и убийств с воздуха, бронированный бульдозер (Caterpillar D-9) используется на земле как орудие войны и устрашения. В отличие от раннесовременной колониальной оккупации, одновременное применение двух видов оружия — бронированного бульдозера на земле и ударного вертолета в воздухе — демонстрирует превосходство высокотехнологичных инструментов позднесовременного террора.

Как показывает пример Палестины, колониальная оккупация эпохи поздней модерности представляет собой соединение нескольких видов власти: дисциплинарной, биополитической и некрополитической. Сочетание этих трех сил обеспечивает колониальной власти абсолютное господство над жителями оккупированной территории. Осадное положение само по себе является военным институтом. Оно позволяет убивать, не проводя различие между внешним и внутренним врагом. Целые группы населения оказываются под прицелом суверена. Осажденные деревни и города изолированы и отрезаны от мира. Повседневная жизнь милитаризована. Местным военным командирам дана свобода по своему усмотрению распоряжаться, когда и в кого стрелять. Для перемещения между территориальными ячейками требуется официальное разрешение. Местные гражданские институты систематически уничтожаются. Осажденное население лишается средств к существованию. К открытым казням добавляются невидимые убийства.

Примечания

1. Здесь идет речь о ничем неограниченном праве суверена-колонизатора на легитимное убийство. В колонии европейский завоеватель мог убить человека в любое время и любым способом. Подобная апелляция к всеобъемлющему колониальному террору в условиях абсолютного беззакония зиждилась на отрицании каких-либо общих связей между белым завоевателем и «туземцем», дикарем. В глазах колонизатора расиализированные народы принадлежали к области дикого, животного, нечеловеческого.

2. В данном контексте термин imaginary можно трактовать как совокупность способов понимания и «называния», производства реальности посредством изобретения не только образов, но и институтов, законов, ценностей, символов, определенной логики функционирования новой, «навязанной» действительности.

3. Принцип предполагал абсолютную сегрегацию колонизаторов и колонизируемых.

4. Мбембе не уточняет, кого относит к «Другому». Мы понимаем этот термин как дискурс, принадлежащий колонизированному объекту, на которого направлено действие господствующего нарратива колонизатора.

5. Здесь «gated community» можно интерпретировать и в буквальном смысле, как жилые комплексы, охраняемые системой высокоразвитых технологий, закрытые от посторонних, так и в переносном.

Библиография

Daniel R. Headrick, The Tools of Empire: Technology and European Imperialism in the Nineteenth Century (New York: Oxford University Press, 1981).

G.G. Maasdorp and A. S.B. Humphreys, eds., From Shantytown to Township: An Economic Study of African Poverty and Rehousing in a South African City (Cape Town: Juta, 1975).

Belinda Bozzoli, “Why Were the 1980s ‘Millenarian’? Style, Repertoire, Space and Authority in South Africa’s Black Cities,” Journal of Historical Sociology 13 (2000): 79.

Herman Giliomee, ed., Up against the Fences: Poverty, Passes and Privileges in South Africa (Cape Town: David Philip, 1985).

Francis Wilson, Migrant Labour in South Africa (Johannesburg: Christian Institute of Southern Africa, 1972).

Frantz Fanon, The Wretched of the Earth, trans. C. Farrington (New York: Grove Weidenfeld, 1991), 39.

Regina M. Schwartz, The Curse of Cain: The Violent Legacy of Monotheism (Chicago: University of Chicago Press, 1997).

Lydia Flem, L’Art et la mémoire des camps: Représenter exterminer, ed. Jean-Luc Nancy (Paris: Seuil, 2001).

Eyal Weizman, “The Politics of Verticality,” openDemocracy (Web publication at www.openDemocracy.net), 25 April 2002.

Stephen Graham, “‘Clean Territory’: Urbicide in the West Bank,” openDemocracy (Web publication at www.openDemocracy.net), 7 August 2002.