Боб Джессоп. Авторитарный этатизм и феномен глубинного государства
После затишья в 1990-х общая форма и функции государств вновь стали предметом пристального теоретического и политического внимания. Кризис национального государства, финансовые и экономические кризисы в североатлантических странах и еврозоне возродили интерес к пределам государственной власти и вызовам глобального управления, а также попыткам разработать политику, выходящую за рамки институтов суверенного государства. С целью повысить качество дискуссии о государстве в российском публичном пространстве издательский дом «Дело» при РАНХиГС издает книгу «Государство: прошлое, настоящее и будущее» профессора социологии Ланкастерского университета Боба Джессопа. В ней автор предлагает критическое введение в государство как понятие и реальность. Он описывает наиболее влиятельные подходы к государству и рассматривает попытки соотнесения государства с другими чертами социальной организации.
Мы публикуем отрывок из этой книги, посвященный феноменам возникновения авторитарного этатизма и глубинного государства в эпоху зрелого капитализма, силой и слабостью этих режимов, а также их связи с неолиберализмом.
Авторитарный этатизм
Такие понятия, как бонапартизм и цезаризм, являлись важной частью европейского политического дискурса девятнадцатого века и наряду с демократией были в центре исследований соотношения между политической властью и народной волей. Этой темой продолжали заниматься и в двадцатом веке, особенно в период между двумя мировыми войнами, в русле изучения диктатуры и тоталитаризма. Тема авторитарного правления вновь возродилась после окончания Второй мировой войны, особенно в контексте холодной войны и в связи с подъемом государства национальной безопасности, и после кризиса послевоенной атлантической модели роста, соединявшей растущее благосостояние с сильной поддержкой всеохватных партий и расширяющегося государства всеобщего благоденствия.
Существует несколько важных подходов, утверждающих, что «авторитарные» формы правления характерны и для зрелого капитализма, а не только для периодов первоначального накопления и догоняющего развития или для зависимых и периферийных форм капитализма. В числе примеров — идеи первого поколения теоретиков Франкфуртской школы о тенденциях возникновения государственного капитализма [1]. Первые франкфуртцы утверждали, что эта форма государства связана с подъемом организованного или государственного капитализма, который все более полагался на средства массовой информации для реализации своей идеологической власти и либо интегрировал рабочее движение в качестве своей политической базы, либо сокрушил его в ходе консолидации тоталитарного правления.
Среди послевоенных теоретиков можно упомянуть аргументы Юргена Хабермаса [2] об упадке публичной сферы в эпоху развитого капитализма. В числе других примеров — исследование Иоахима Хирша [3] о подъеме Sicherheitsstaat (государства безопасности) в контексте послевоенного фордизма; различные аргументы относительно тенденции к формированию «сильного государства» (starker Staat), «казарменного государства», «дружелюбного фашизма» и т.д. Такие аргументы обычно относятся к государствам в развитых европейских и северо- американских капиталистических обществах. Периферийный капитализм ставит проблему этатизма еще более остро, в той мере, в какой этатизм приравнивается к девелопменталистскому государству (например, Турции Кемаля Ататюрка, Сингапуру Ли Куан Ю). Наряду с этими более нормальными формами девелопменталистского этатизма обнаруживаются и «девелопменталистские» государства с исключительными/чрезвычайными полномочиями (например, ранние стадии развития девелопменталистских государств Южной Кореи и Тайваня с их сильными режимами национальной безопасности, возглавляемыми диктатурами, до того как произошла демократизация благодаря расколам между фракциями капитала и растущим народным давлением).
Сразу же после Второй мировой войны Ганс Моргентау, теоретик международных отношений, принадлежащий к школе реализма, описывал американское государство как комплекс, сформированный «обычной государственной иерархией», действующей в рамках верховенства права, и более скрытой «иерархией безопасности», следящей за обычным государством и контролирующей его. Это ограничивает влияние демократии и порождает требования безопасности, культивируя страх перед внешними и внутренними врагами. В последнее время, развивая с оговорками концепцию Мартина Шоу о западном государстве-конгломерате [4], Ола Тунандер утверждает, что американский рейх разделил западное государство (которое он также называет западным Großraum) на два: ряд обычных демократических или публичных национальных государств, действующих в рамках верховенства права, и скрытое транснациональное государство безопасности, которое может накладывать вето на их решения и «секьюритизировать» обычный политический процесс, истолковывая некоторые виды деятельности как фундаментальные угрозы национальной или международной безопасности, прибегая в некоторых случаях к терроризму для оправдания военных переворотов или попыток их совершить [5].
Идея иерархии безопасности или государства безопасности отразилась в последнее время в растущем интересе к глубинному государству. Выражение «глубинное государство» возникло в Турции (по-турецки — derin devlet) для обозначения системы, состоящей из высокопоставленных элементов в спецслужбах, армии, органах безопасности, судебной системе и организованной преступности [6]. Подобные сети были обнаружены в Египте и Украине, Испании и Колумбии, Италии и Израиле, а также во многих других странах. По мнению Майка Лофгрена, написавшего в качестве инсайдера доклад о деятельности администрации Джорджа Буша-младшего, глубинное государство представляет собой «гибридную ассоциацию элементов государства и части высших финансовых и промышленных структур, которая реально способна править Соединенными Штатами без согласия управляемых, выраженного через формальный политический процесс» [7].
Подобным образом Джейсон Линдсей [8] выделяет поверхностное государство (shallow state) и скрытое государство (dark state). Поверхностное государство — это публичное лицо государства, которое составляет политическую авансцену: речи, выборы, партийную политику и т.п.; напротив, скрытое государство спрятано подальше от публичных глаз (или, наоборот, «спрятано у всех на виду») и представляет собой сети официальных лиц, частных фирм, средств массовой информации, аналитических центров, неправительственных организаций, групп интересов и иных сил, служащих потребностям капитала, а не повседневной жизни. Действительно, оно становится все более скрытым под эгидой неолиберализма и благодаря его практикам: дерегулированию, приватизации и мифу об увядающем суверенитете, маскирующим множество путей, которыми разделение на публичное и частное служит смыкающимся интересам ка- питала и государства. Радикальный журналист Том Энгельхардт называет это четвертой ветвью власти в США наряду с законодательной, исполнительной и судебной; по его мнению, она охватывает все более неконтролируемый и неподотчетный центр в Вашингтоне, действующий под покровом секретности [9].
В дополнение к исследованиям параллельных властных сетей и роли бункера как жесткого ядра режимов с исключительными/чрезвычайными полномочиями Пуланцас пришел к утверждению, что характеристики политического порядка, которые ранее были чрезвычайными и временными, становятся все более нормальными в том, что он называл авторитарно-этатистским типом капиталистического государства. По мере интеграции мирового рынка его противоречия распространяются и его кризисные тенденции становятся более очевидными. Благодаря этому труднее перемещать или откладывать кризисы, и они становятся постоянной характеристикой современного капитализма. Таким образом, значительные черты чрезвычайности сосуществуют вместе с нормальными чертами капиталистического типа государства, организовавшись в постоянную структуру, параллельную официальной государственной системе. Этот процесс включает в себя постоянный симбиоз и функциональное пересечение нормальных и исключительных структур, контролируемых с ко- мандных высот государственного аппарата и господствующей партии [10].
Значительные черты чрезвычайности сосуществуют вместе с нормальными чертами капиталистического типа государства, организовавшись в постоянную структуру, параллельную официальной государственной системе
Поэтому Пуланцас утверждал, что капиталистический тип государства ныне «постоянно и структурно характеризуется особым обострением общих элементов политического кризиса и государственного кризиса». Это отразилось в долгосрочном структурном экономическом кризисе современного капитализма, ставшем явным в 1970-е гг., и его конденсации во множество политических и идеологических кризисов, разрушающих социальные основания интервенционистского государства. В их числе распад традиционного союза между буржуазией и старой и новой мелкой буржуазией; растущая воинственность рядовых членов профсоюзов и других подчиненных групп; идеологический кризис, сопровождающий рост новых общественных движений на некогда «вторичных» фронтах; противоречия внутри властного блока, обострившиеся под влиянием интернационализации на отношения между фракциями капитала [11]. Эти симптомы отражают кризис атлантического фордизма, но симптомы, аналогичные им, можно видеть в экспортно ориентированных, основанных на знаниях экономиках и в неолиберальных экономиках с господством финансового капитала в 1990-е гг. и первые два десятилетия нынешнего века. Более того, отражая превосходящую степень интеграцию мирового рынка сегодня, по сравнению с серединой 1970-х гг. кризисные тенденции стали более многообразными, более многомасштабными и более полицентричными, чем предполагал Пуланцас, и движимыми большим количеством расколов, материальных и идеальных интересов и идентичностей.
Хотя детали проведенного Пуланцасом анализа отражают ту ситуацию, в которой он писал свои работы, его описание вновь возникающей нормальной формы капиталистического типа государства оказалось вполне пророческим. Он описывал основную тенденцию развития авторитарного этатизма как «усиление государственного контроля над каждой сферой социально-экономической жиз- ни, соединенное с радикальным упадком институтов политической демократии и драконовским и многообразным урезанием так называемых формальных свобод» [12]. Говоря более конкретно, в число основных элементов авторитарного этатизма и их последствий для представительной демократии входит:
• Передача власти от законодательных органов исполнительной власти и административной системе и концентрация реальной власти в последней, изолирующей себя от серьезного влияния партий и парламентов, рассматриваемых как представители народа. Политический процесс все более концентрируется в аппарате президента или премьер-министра. Находясь на вершине административной иерархии, этот аппарат предстает в качестве чисто персоналистской президентско-премьерской системы. Это не предполагает подлинно бонапартистской диктатуры с концентрацией деспотической власти в руках диктатора, скорее речь идет о поиске харизматичного публичного представителя, способного придать сложностям политического процесса ощущение стратегической направленности, и для господствующих классов и в более плебисцитарной манере — для народных масс. На самом деле персонализм вбирает в себя множество противоречащих друг другу воздействий и работает над установлением нового баланса конфликтующих сил и народных интересов, которые по-прежнему всплывают на поверхность в виде противоречий внутри самой администрации [13];
• Прогрессирующее слияние законодательной, исполнительной и судебной властей, сопровождающееся упадком верховенства права. Парламенты и партии теперь являются избирательными регистрационными палатами с очень ограниченными полномочиями там, где их депутаты могут стать собственностью спонсоров избирательных кампаний, лоббистов и потенциальных будущих нанимателей на проходном дворе современной политики. Так что именно государственная администрация, руководимая главой исполнительной власти, стала основным местом выработки государственной политики. Эти изменения также трансформируют партии власти (или «естественные правящие партии» в противоположность тем партиям, которые предназначены для постоянной роли оппозиции) в единственную (или дуополистическую) авторитарную массовую партию, чьей задачей является скорее мобилизация массовой поддержки политики государства в плебисцитарной манере, чем прямое выражение и представительство интересов и требований народа перед государством. Это существенно политизирует администрацию и создает риск ее фрагментации, скрываемой формальным фасадом бюрократической иерархии и единства [14]. Существование этой тенденции подтверждается исследованием Катца и Мэйра [15], как сдвиги в стратегии партийных элит вместе с меняющейся динамикой партийной конкуренции привели к доминирующему влиянию «партии в государственном учреждении» за счет рядовых членов и национальных исполнительных органов партий (см. также главу 3);
• Функциональный упадок политических партий как главных каналов для политического диалога с администрацией и как основных сил организации гегемонии. Также имеют место изменения среди стоящих у власти партий, «которые стремятся участвовать и действительно участвуют в правительстве согласно модели регулярной смены правящих партий, которая органически закреплена и которую предполагают существующие государственные институты в целом (а не просто конституционные нормы)» [16]. Их представительские связи с властным блоком становятся слабее, поскольку монополистическому капиталу становится труднее организовывать свою гегемонию через парламентские партии и они концентрируются на лоббировании в администрации [17]. Поэтому партии больше не выполняют своих традиционных функций по выработке политического курса (путем компромиссов и альянсов вокруг общей партийной программы) или политической легитимации (через электоральную конкуренцию за получение национально-народного мандата). Теперь они всего лишь приводные ремни для выполнения официальных решений и едва различаются теми аспектами официальной политики, которые выбирают для популяризации [18]. В свою очередь, политическая легитимация перенаправляется в те каналы, которые основаны на плебисцитарных и манипулятивных технологиях, характеризующихся господством исполнительной власти и распространяемых средствами массовой информации [19];
Кризис гегемонии означает, что государственная администрация становится центральным местом разработки «неустойчивого компромиссного равновесия» внутри властного блока благодаря сети пронизывающих ее связей с крупным бизнесом
• Рост параллельных сетей власти, пронизывающих формальную организацию государства и имеющих решающий вес в его различных видах деятельности [20]. Точнее, авторитарный этатизм предполагает усиление роли исполнительной ветви власти, ее господствующей «государственной партии» (служащей приводным ремнем от государства к народу, а не от народа к государству), и новую, антидемократическую идеологию. Это еще сильнее подрывает уже ограниченное участие масс в принятии политических решений, резко ослабляет органическое функционирование партийной системы (даже там, где многопартийность остается нетронутой) и истощает жизненные силы демократических форм политического дискурса. Соответственно, остается меньше препятствий для продолжающегося проникновения авторитарно-этатистских форм во все сферы общественной жизни, особенно там, где это проникновение оправдывается соображениями (национальной) безопасности и войной с терроризмом. Более того, Пуланцас гиперболически утверждает, что «вся современная власть служит функциям авторитарного этатизма» [21].
На самом деле Пуланцас несколько отступал от этого утверждения, когда отмечал, что действия государственной администрации постоянно наталкиваются на пределы, присущие ее политической структуре и деятельности. Эти пределы особенно наглядно проявляются во внутренних разногласиях между различными административными кликами, кланами и фракциями и в воспроизводстве, внутри государственной системы, классовых конфликтов и противоречий. Поэтому можно задаться вопросом, как администрация преодолевает эти противоречия для того, чтобы эффективно действовать во имя монополистического капитала. Исключительные государства достигают этого с помощью политического аппарата (такого как фашистская партия, армия или политическая полиция), обособленного от администрации. В нормальной форме представительной демократии то же самое достигается благодаря органическому функционированию многопартийной системы, находящейся за пределами центрального административного аппарата [22].
Возникает вопрос, как это органическое функционирование может быть реализовано при авторитарном этатизме? Пуланцас полагал, что это достигается посредством трансформации господствующей массовой партии в господствующую государственную партию. Такая партия теперь функционирует как параллельная сеть, действующая как политический комиссар в сердце администрации, развивающая материальную и идеологическую общность интересов с ключевыми государственными служащими и представляющая государство массам, а не наоборот. Она также транслирует государственную идеологию народным массам и подкрепляет плебисцитарную легитимацию авторитарного этатизма [23]. Такая высокоунифицированная и структурированная массовая партия, вероятнее всего, будет развиваться в течение долгого времени, когда не будет чередования во власти правящих партий. Аналогичные функции могут также выполняться единым межпартийным центром, господствующим в сменяющих друг друга партиях власти [24].
Пуланцас связывал этот «необратимый подъем государственной администрации» в основном с растущей экономической ролью государства, модифицированной политической ситуацией. И вновь его подход несет на себе черты ситуации 1970-х гг., но может быть переработан для нынешнего времени неолиберальных изменений режимов, прагматической неолиберальной корректировки политического курса и навязанной извне политики неолиберальных структурных реформ.
Централизация административной власти в ущерб парламенту и демократическим свободам не означает, что государство стало невероятно сильным
Государственное вмешательство означает, что право больше не сводится к общим, формальным и универсальным нормам, принятие которых является прерогативой парламента как воплощения общей воли народа-нации. Недавние исследования США показывают, что экономические элиты и организованные группы, представляющие интересы бизнеса, оказывают существенное независимое воздействие на политику американского правительства, тогда как рядовые граждане и группы, представляющие интересы масс, имеют мало или вообще никакого независимого влияния [25]. Законодательные инициативы также все больше исходят от администрации, а не от парламента и часто в ходе консультаций с интересами или лобби бизнеса, такими как Американский совет по законодательному обмену (American Legislative Exchange Council, ALEC), подготавливающий стандартное модельное законодательство для распространения на уровне штатов в США. Подобным образом правовые нормы все более модифицируются и разрабатываются администрацией для конкретных обстоятельств, ситуаций и интересов [26]. Упадок верховенства права также влияет и на политическую сферу. Одним из признаков этого является все больший упор на превентивный полицейский надзор над потенциально нелояльными и отклоняющимися от нормы, а не на судебное наказание четко определенных нарушений закона [27]. В более общем плане кризис гегемонии означает, что государственная администрация становится центральным местом разработки «неустойчивого компромиссного равновесия» внутри властного блока благодаря все более плотной сети пронизывающих ее связей между крупным бизнесом и центральными административными аппаратами государства (особенно экономическими аппаратами) и общему росту политического и административного централизма.
Но эта централизация административной власти в ущерб парламенту, народным партиям и демократическим свободам не означает, что государство стало невероятно сильным. Напротив, авторитарное государство с трудом справляется с растущей интенсивностью, взаимосвязанностью и глобальным масштабом экономических противоречий и кризисных тенденций и новыми формами народной борьбы. Оно должно либо позволить экономическим кризисам идти своим ходом, либо принять на себя ответственность за управление ими и за перемещение или откладывание их последствий без их устранения. Также для господствующей фракции стало намного труднее жертвовать своими краткосрочными экономическо-корпоративными интересами, для того чтобы способствовать своей долгосрочной политической гегемонии. Администрации также намного труднее, чем гибкой многопартийной системе, организовывать гегемонию и управлять нестабильным равновесием классового компромисса. Подобным образом растущее участие государства в ранее маргинальных сферах жизни общества политизирует народные массы, особенно в той мере, в какой послевоенные социальные обязательства исключают сокращения расходов, меры жесткой экономии, а вновь происходящая товаризация и возникающий в результате кризис легитимации ведет к прямой конфронтации масс с государством и угрожает его стабильности. Любая неспособность вмешаться в эти сферы подрывает социальное воспроизводство рабочей силы. Растущая роль государства в поощрении интернационализации капитала также порождает проблемы для национального единства. Это особенно наглядно в ее воздействии на менее развитые регионы и национальные меньшинства [28].
Сходные идеи разрабатываются другими критически настроенным авторами, как правыми и левыми, так и центристами, особенно в контексте недавнего и продолжающегося финансового кризиса и его широких отзвуков в экономике. Например, Грег Альбо и Карло Фанелли называют новую фазу двухпартийной или многопартийной «дисциплинарной демократии» политической формой «перманентной жесткой экономии» [29]. Иэн Брафф указывает на неолиберальный авторитарный конституционализм [30]; Ингар Солти выявляет «авторитарный кризисный конституционализм», ориентирующийся на экономическое управление конкурентной жесткой экономией [31], и Лукас Оберндофер описывает развитие авторитарного конкурентного этатизма [32]. С
Пуланцас, писавший в середине 1970-х гг., по большей части проигнорировал развитие авторитарно-этатистских тенденций на транснациональном уровне. Здесь процессы включают в себя перескакивание капитала с уровня на уровень, которое координируют через параллельные властные сети и ориентируют на обеспечение условий для «нового конституционализма» [36]. Последний обеспечивает сверхзащиту для капитала по мере глобального развертывания неолиберализма и ограничивает территориальный и темпоральный суверенитет национальных государств. Тайные переговоры между национальными (и евросоюзовскими) администрациями, представителями капитала и международными экономическими институтами поствашингтонского консенсуса по поводу Транстихоокеанского партнерства (ТТП) и Трансатлантического торгового и инвестиционного партнерства (ТТИП) являются крайними примерами этой тенденции. Их цель — повысить масштаб квазиконституционных защитных мер для капиталистических предприятий до международного уровня, тем самым убирая их с поля национальной политики, где возникает больше вопросов по поводу их деятельности; разрешать споры, в том числе с государствами, частным трибуналом, экспертами, юристами и другими внешне неполитическими форумами и лицами и, что удивительно (или же нет) для декларативно демократических режимов, ограничить полномочия избранных властей по принятию законодательства или административных норм, способных нанести ущерб ожидаемым прибылям транснациональных предприятий при помощи финансовых взысканий [37].
Растущая враждебность народа к ТТП и ТTИП по мере утечки их деталей в публичную сферу является одной из иллюстраций пределов власти транснационального скрытого государства. Другая — растущая обеспокоенность экономических и политических элит негативной реакцией на растущее неравенство богатств и доходов и очевидный уклон в пользу финансового капитала при поиске выходов из североамериканского финансового кризиса и кризиса еврозоны. Таким образом, подъем авторитарного этатизма содержит в себе парадокс. В то время как это явление явно усиливает могущество государства за счет либеральной представительной демократии, оно также ослабляет возможности государства по обеспечению гегемонии буржуазии [38].
Примечания
[1] Cм. Dubiel, H. and Söllner, A. (eds) (1981). Wirtschaft, Recht und Staat im Nationalsozialismus: Analysen des Instituts für Sozialforschung,1939–1942. Suhrkamp: Frankfurt.; также Scheuerman, W.E. (1996). The Rule of Law Under Siege: Selected Essays of Franz L. Neumann and Otto Kirchheimer. University of California Press: Berkeley.; и обсуждение этой проблематики в Scheuerman, W. E. (2008). Frankfurt School Perspectives on Globalization. Democracy, and the Law. Routledge: London.
[2] Habermas, J. (1989) [1962]. The Structural Transformation of the Public Sphere: An Inquiry into a Category of Bourgeois Society. MIT Press: Cambridge, MA.; Хабермас, Ю. (2016) Структурное изменение публичной сферы. Весь мир: Москва.
[3] Hirsch, J. (1980). Der Sicherheitsstaat: Das ‘Modell Deutschland’, seine Krise und die neuen sozialen Bewegungen. EVA: Hamburg.
[4] Shaw, M. (2000). Theory of the Global State. Cambridge University Press: Cambridge.
[5] Tunander, O. (2009). Democratic state vs. deep state: Approaching the dual state of the West. In E.Wilson (ed.), Government of the Shadows: Parapolitics and Criminal Sovereignty. Pluto: London, pp. 56–72.
[6] Cм., например: Park, B. (2008). Turkey’s deep state: Ergenekon and the threat to democratisation in the Republic. The RUSI Journal 153 (5): 54–59.; Söyler, M. (2013). Informal institutions, forms of state and democracy: The Turkish deep state. Democratization 20 (2): 310–334.
[7] Lofgren, M. (2014). Anatomy of the deep state. 21 February. At http:// billmoyers.com/2014/02/21/anatomy-of-the-deep-state/#1.
[8] Lindsey, J. R. (2013). The Concealment of the State. Bloomsbury: London.
[9] Engelhardt, T. (2014). Shadow Government: Surveillance, Secret Wars, and a Global Security State in a Single Superpower World. Hay- market Books: Chicago.
[10] Poulantzas, N. (1978). State, Power, Socialism. Verso: London.
[11] Ibid. 210–214, 219, 221
[12] Ibid. 203–204
[13] Poulantzas (1978); ср. Poulantzas, N. (1974) [1972]. Fascism and Dictatorship. New Left Books: London. P: 311–314
[14] Poulantzas (1978): 236
[15] Katz, R. S. and Mair, P. (1994). Party organizations: From civil society to the state. In eidem (eds), How Parties Organize: Change and Adaptation in Party Organization in Western Democracies. SAGE: London, pp. 1–22.
[16] Poulantzas (1978): 220
[17] Poulantzas, N. (1973) [1968]. Political Power and Social Classes. NewLeft Books: London.; Poulantzas, N. (1974); Poulantzas, N. (1978): 221–223
[18] Poulantzas (1978): 229–230, 237
[19] Poulantzas (1978): 229
[20] Poulantzas (1974), (1978)
[21] Poulantzas (1978): 239
[22] Poulantzas (1978); ср. Poulantzas (1974)
[23] Poulantzas (1978): 236–237
[24] Poulantzas (1978): 232, 235–236
[25] Gilens, M. and Page, B. (2014). Testing theories of American politics: Elites, interest groups, and average citizens. Perspectives on Politics 12 (3): 564–581.; см. также Ferguson, T. (1995). Golden Rule: The Investment Theory of Party Competition and the Logic of MoneyDriven Political Systems. University of Chicago Press: Chicago.; Hacker, J. and Pierson, P. (2011). WinnerTakeAllPolitics: How Washington Made the Rich Richer — and Turned Its Back on the Middle Class. Simon & Schuster: New York.
[26] Poulantzas (1978): 218–219; ср. Scheuerman, W. E. (2003). Liberal Democracy and the Social Acceleration of Time. Johns Hopkins University Press: Baltimore, MD.
[27] Poulantzas (1978): 219–220; ср. Boukalas, C. (2014b). No exceptions: Authoritarian statism: Agamben, Poulantzas and homeland security. Critical Studies on Terrorism 7(1): 112–130.
[28] Poulantzas (1978)
[29] Albo, G. and Fanelli, C. (2014). Austerity against democracy: An authoritarian phase of neoliberalism? Socialist Project Canada. www.socialistproject.ca/documents/Austerity-AgainstDemocracy.pdf.; ср. Rasmus, J. (2010). Epic Recession. Prelude to Global Depression. Pluto: London.; Stützle, I. (2013). Austerität als politisches Projekt: Von der monetären Integration Europas zur Eurokrise. Westfälisches Dampfboot: Münster.
[30] Bruff, I. (2013). The rise of authoritarian neoliberalism. Rethinking Marxism 26 (1): 113–29.
[31] Solty, I. (2013). The future of the left and world-wide socialism in the context of the fourth organic crisis of global (-izing) capitalism after the austerity turn: A Transatlantic perspective. In Chinese Academy of Social Sciences (ed.), Socialism and the World Today. Chinese Academy of Social Sciences: Beijing, pp. 67–94.
[32] Oberndorfer, L. (2015). From new constitutionalism to authoritarian constitutionalism: New economic governance and the state of European democracy. In J.Jäger and E.Springler (eds), Asymmetric Crisis in Europe and Possible Futures. Routledge: London, pp. 185–205.
[33] Streeck, W. (2014). Buying Time: The Delayed Crisis of Democratic Capitalism. Verso: London.; Штрик, В. (2019) Купленное время. Отсроченный кризис демократического капитализма. Издательский дом НИУ ВШЭ: Москва.
[34] Крауч, К. (2010) Постдемократия. Издательский дом ГУ — ВШЭ: Москва.
[35] Stockman, D. (2013). The Great Deformation: The Corruption of Capitalism in America. PublicAffairs: New York.
[36] Gill, S. (1995). The global Panopticon? The neoliberal state, economic life and democratic surveillance. Alternatives 20 (1): 1–49.
[37] В этом смысле государства сохраняют свой формальный суверенитет, позволяющий вводить законодательные нормы или изменять предписания, но они рискуют получить большие финансовые взыскания, что вполне может заставить правительство дважды подумать перед тем, как это делать.
[38] Poulantzas (1978): 241, 263–265; Bruff, I. (2013). The rise of authoritarian neoliberalism. Rethinking Marxism 26 (1): 113–29.
