В новом материале проекта «Карта» Дмитрий Герчиков спросил социолога Елену Омельченко и активистку Сашу Граф о гендерной дискриминации в отношении заключенных в женских колониях, сложностях исследовательской и активистской деятельности в закрытых структурах, а также о том, что гендерный порядок внутри тюрьмы говорит о гендерном порядке во всем обществе.

Почти 40 тысяч женщин в России содержатся в местах лишения свободы. Несмотря на то что они в 10 раз реже мужчин совершают преступления, Россия входит в число государств с наибольшей долей женщин-заключенных — 8%. Аналогичный показатель в Германии 5,6%. Условия содержания женщин в Российских тюрьмах схожи с мужскими, но отношения между тюремной администрацией и заключенными сильно отличаются — в женских тюрьмах нет каст, но заключенные в гораздо большей степени подвержены давлению администрации, которое часто носит характер психологического и физического насилия.

В контексте высказываний Евгения Пригожина о возможности вербовки в женских колониях на войну в Украине, особенно важно понимать, как устроены женские тюрьмы, кто из заключенных находится в наиболее уязвимом положении, и как война повлияла на работу исследующих и активисток.

Текст подготовлен и опубликован в рамках специального проекта сигмы, посвященного поиску нового знания о России. Манифест «Карты» можно прочитать по ссылке. Мы открыты к сотрудничеству. Если вы хотите рассказать об исследовании, которое проводите сами или ваши подруги, друзья, знакомые и коллеги, пишите на редакционную почту hi@syg.ma.

В статье 2012 года Вы, Елена, писали, что женщины-заключенные осуждаются обществом в первую очередь за несоответствие отведенным гендерным ролям — матери, спутницы, хранительницы домашнего очага и т. д., в то время как мужчина-преступник, наоборот, сохраняет ореол некоего романтического героизма. Чем продиктовано это неравенство и существует ли оно странах с другой пенитенциарной системой?

Елена Омельченко: Я полагаю, что это общее правило, так как гендерный порядок внутри тюрьмы отражает гендерный порядок во всем обществе. Так, если в социуме существует дискриминация женщин, а также определенные требования, предъявляемые женщине, то они, конечно же, будут влиять и на жизнь женщин в заключении. Таким образом, в тюрьмах США могут усиливаться некие расовые аспекты, то есть афроамериканкам может приписываться большая склонность к правонарушениям, чем белым женщинам. Ведь тюрьма — это гиперболизированная, наиболее контрастная форма общественного устройства. Поэтому с тех пор, как в российской политике произошел консервативный поворот, это отразилось и на местах заключения. Я думаю, что сейчас, в силу появления большего количества осужденных по политическим статьям, будет меняться вся картина. Потому что среди политических заключенных тоже оказывается достаточное количество женщин, следовательно, отношение к ним и формирование определенного образа будет меняться — как непосредственно в тюрьме, так и во всем обществе.

Как воспринимались женщины, оказавшиеся перед лицом закона, до наступления этого консервативного поворота? Выдвигались ли перед ними те же социальные требования? Или дело обстояло иначе?

Е.О.: Здесь мы должны рассмотреть две разные перспективы. С точки зрения ФСИН, не только гендера, но и пола не существует. Правда, сейчас происходят некоторые послабления. Так, какие-то вещи стали более доступны, в частности гигиенические средства. Со стороны общества образ женщины, преступившей закон, всегда был достаточно негативно окрашен, и это остается таковым.

Почему исследований, в которых рассматриваются женщины-заключенные, меньше, чем работ, посвященных мужчинам-осужденным?

Е.О.: Я бы не сказала, что определенно меньше. Однако стоит сказать, что тюремных исследований в целом мало, если мы говорим о российском опыте. Когда мы обращаемся к международной ситуации, то видим очень много интересных работ, посвященных женскому опыту заключения. При этом из–за своей недоступности тюремная сфера везде остается довольно закрытой, неслучайно наше исследование было сконцентрировано на уже освободившихся женщинах. К тому же если несколько лет назад посетить колонию с научными или другими схожими целями можно было вместе с правозащитниками, то сейчас это стало практически невозможно. При этом важно отметить, что доступ к таким закрытым системам как тюрьма определяется не столько предписаниями сверху, сколько профессионализмом исследователей. То есть очень многое зависит от поиска контактов, «проводников», личных знакомств, тыловой поддержки и других неформальных связей.

Саша Граф: Раньше независимые журналисты, фотографы, художники, сотрудники НКО могли попасть в учреждение, реализовывать совместные проекты. Но представить себе это в 2022 году невозможно. Все, кто приходят в колонии, подвергаются жесткому отбору. Допускают только тех, кто не доставит проблем сотрудникам и администрации. Если говорить об ОНК (общественная наблюдательная комиссия), то ее годами вычищали от правозащитников, которые действительно помогали женщинам в заключении. Конечно, стало больше политзаключенных. Но как отдельная «каста» они не сформировались, все–таки их не так много.

Какие самые незащищенные группы вы можете выделить в российских тюрьмах — как в мужских, так и в женских?

Е.О.: Если говорить об общей тенденции, то как в мужских, так и в женских колониях происходит заметная коммерциализация тюремной жизни. Существовавшие некогда формальные и неформальные роли теперь изменяются в зависимости от наличия внутри- или внешнетюремной поддержки. То есть статус заключенного начинает во многом зависеть от денег и личных связей, поэтому хуже всего приходится тем, кто не получает помощь от близких, а значит, оказывается в крайней зависимости от сокамерников. Такие люди становятся вынуждены выполнять какую-то грязную, черную работу. Чаще всего это заключенные, находящиеся в социальной депривации, либо лишенные каких-либо средств к существованию, люди с инвалидностью или те, кто имеет положительный статус ВИЧ или болен туберкулезом, а также гомосексуальные и небинарные персоны. Хотя и здесь происходят изменения: нет уже такого жесткого правила, что «опущенные» или «отверженные» однозначно не принимаются сообществом. Наличие материальной поддержки это может каким-то образом нивелировать. Например, если заключенный помог самой колонии, закупив через друзей или близких мебель или медицинское оборудование, то он получит определенную защиту от руководства. К тому же для современной тюрьмы очень большую значимость имеет вхождение в «актив», то есть активистскую группу, подконтрольную администрации. Это вызвано структурными изменениями в российской тюрьме, связанными со стремлением руководства ликвидировать кастовый порядок — воров в законе, «блатных», «неприкасаемых» и т. д. Чаще всего такое переформатирование шло очень жесткими, насильственными методами. По итогу выстроился порядок, в рамках которого даже в среде так называемых тюремных авторитетов усиливаются неформальные связи с администрацией. Это очень подвижные, неустойчивые системы взаимоотношений. Иногда люди даже решают специально включиться в актив, ведь это зачастую единственный способ обезопасить свою жизнь. Возвращаясь к вашему вопросу, подытожу, что благодаря материальным возможностям и активу возможно каким-то образом нивелировать ситуацию. Статус нельзя полностью преодолеть или ликвидировать, но нейтрализовать некоторые его последствия можно.

… в женских тюрьмах больше развита поддержка между сокамерницами, то есть в них выстраивается некая общая система защиты, когда всё включается в процесс поддержки жизни и ее нормализации

С.Г.: Я могу говорить только про женские колонии, так как не изучала в том же объеме мужские. Все женщины в пенитенциарной системе в принципе являются незащищенной группой. В первую очередь, из–за потери связи с внешним миром. Партнер в большинстве случаев не поддерживает заключенную ни материально, ни психологически. На этом примере особенно видна гендерная дискриминация — патриархальное общество не осуждает мужчин, которые оставляют «проблемную» женщину ради полноценной жизни и поиска новой партнерки. Вторая причина незащищенности — отсутствие доступа к медийным ресурсам и невозможность оплатить работу адвоката или юриста для защиты своих прав в заключении. Другими словами, жизнь женщины полностью принадлежит ФСИН. Исключением из этого правила являются женщины, которые до ареста находились в привилегированном социальном положении относительно других заключенных. Например, у них есть высшее образование, была хорошо оплачиваемая работа по профессии, родственники и близкие, которые сохраняют с ней теплые отношения, поддерживают ее финансово. Важно, что такую заключенную сотрудники колонии видят иначе, чем остальных, ведь она продолжает быть связанной с «вольным миром». Также хочется выделить тех заключенных, которые плохо говорят по-русски, среди которых большинство составляют мигранты. Им буквально сложно понять, что от них хотят, им не могут внятно разъяснить, в чем заключаются их права. Такие люди есть и в женских, и в мужских колониях.

В современных женских тюрьмах существует кастовая система?

Е.О.: Если говорить с точки зрения каких-то сексуальных практик, ориентации, то скорее нет. С точки зрения отношения к инвалидам и людям, страдающим хроническими заболеваниями, в какой-то степени сохраняется подобное предубеждение. Я бы сказала, что жесткой иерархии с самой нижней кастой «неприкасаемых» нет. Во-первых, нет такого жесткого отношения к сексуальным связям между заключенными. Во-вторых, в женских тюрьмах больше развита поддержка между сокамерницами, то есть в них выстраивается некая общая система защиты, когда всё включается в процесс поддержки жизни и ее нормализации. В-третьих, со стороны администрации также возможны некие послабления. То есть это более мягкая система, более коммуникативно открытая, с большей возможностью различных вариаций. Включение в актив тоже становится определенным ресурсом выживания в женских колониях, и за него происходит определенная конкуренция, чего, наверно, нет в мужских. Но, может быть, тоже есть, но по-другому.

С.Г.: Мне кажется, что изолированное женское сообщество само по себе не склонно создавать иерархию. Все бывшие заключенные, с которыми я общалась, отрицали наличие каст. Что важно — они были из разных регионов и сидели по разным статьям уголовного кодекса. Женщины в отряде создают небольшие группы и держатся вместе исходя из своего жизненного опыта, общих интересов и ценностей. Если говорить о подобии «каст», то особенно выделяются цыганки (рома). Они держатся обособленно от других и отстаивают интересы своей группы как раз из–за общего маргинализированного бэкграунда, а также родственных связей. На фоне «первоходов» (заключенных, которые отбывают первый срок) авторитетами являются «краткие», или «многоходы» (заключенные, которые отбывают не первый срок). В принципе, «тюремный стаж» повышает твой статус. Если говорить об аналоге «неприкасаемых», то ими всегда считались именно детоубийцы, но правда заключается в том, что по статье за детоубийство очень мало приговоров. Это буквально максимум 20 женщин в год по всей стране. Но если они есть, к ним особое отношение, при этом эти женщины часто имеют серьезные ментальные проблемы. Эта статья и общее ментальное нездоровье играют свою роль. Я знаю одну историю, мне ее рассказала заключенная, которая как раз сидела в колонии, где была такая женщина. Эту женщину не трогали, потому что у нее были неконтролируемые приступы агрессии, аутоагрессии, она постоянно резала себе вены, ее несколько раз отправляли в психиатрическую больницу. При этом коротко упомяну, что к убийцам мужей относятся достаточно лояльно, как раз по причине, что многие сталкивались с домашним насилием.

Может ли в тюрьме проявиться роль матери? Не является ли послаблением беременность или уход за ребенком?

Е.О.: Да, определенные послабления есть. Так, при ряде колоний открыты дома матери и ребенка, но все равно, на момент нашего исследования, это всё было достаточно жестко, ограничено и контролируемо-регулируемо. При этом в женских тюрьмах достаточно развиты сети поддержки, ведь для женщин практики заботы в принципе достаточно характерны, поэтому мы видим некие группы и солидаризирующиеся сообщества. С другой стороны, женщина в заключении не может быть слабой, потому что ей нужно себя четко позиционировать, а также иметь силы противостоять насилию, угнетению, давлению. Хотя наличие глубокой эмпатии тоже очень ценится. Стоит еще сказать, что сама система строго следит за всяческими практиками, связанными с проявленностью гендерной роли, — например, существуют уставы по внешнему виду всех заключенных, в том числе по использованию косметики. То есть сама система обкрадывает женственность. К тому же в таком жестком мире, как тюремный, женщине зачастую необходимо быть сильной и мужественной не только духовно, но и физически, быть достаточно стойким человеком, чтобы все это пройти.

По логике ФСИН и даже некоторых современных криминологов, женская преступность — это следствие потери «морально-духовных ориентиров»

С.Г.: Вообще, роль матери навязывают в тюрьме. С заключенными проводят культурно-досуговые и воспитательные мероприятия. Одной из проблем заключенных ФСИН видит несоответствие роли женщины и матери, навязанной обществом. Заключенные участвуют в конкурсах красоты, песни, танцев и прочих «женских» мероприятиях. По логике ФСИН и даже некоторых современных криминологов, женская преступность — это следствие потери «морально-духовных ориентиров». Поэтому и исправлять их якобы должно обучение «традиционным ценностям».

Если говорить о колонии, есть разные виды взаимоотношений матерей и их детей. Во-первых, существуют места заключения, в которых работают дома ребенка. В них проживают дети, а женщины могут их навещать. По закону они могут общаться с ними каждый день, но на практике это происходит лишь несколько раз в неделю, потому что женщины работают и подчиняются общему очень жесткому расписанию. Однако существуют и другие тюрьмы, где нет подобных интернатов. Я брала интервью у женщины, которая родила в колонии-поселении (это считается самым легким вариантом наказания). После родов ее разлучили с ребенком — ее увезли обратно в тюрьму, а ребенок остался в роддоме, она его не видела и не знала, что с ним происходит. Эта женщина требовала от администрации, чтобы ее пустили к новорожденному ребенку, и в итоге добилась этого. Ее привезли, как она поняла, к детскому дому, где ей через окошко показали ребенка. Там были и другие женщины, они стояли на улице под дождем, в холоде, и смотрели через окно на детей, которых им показывали, и, по сути, верили на слово, что это именно их дети. Если говорить о самом позитивном сценарии, то это колонии, где возможно совместное проживание матерей с детьми. Таких колоний, насколько я знаю, всего семь. В них созданы определенные условия для детей и их мам, то есть это тот же самый дом малютки, просто он обустроен таким образом, что в нем есть комнаты для жизни вместе. Эти женщины не работают, они весь день проводят с детьми, воспитывают их, играют, гуляют с ними, но нужно понимать, что это всё, конечно, происходит за колючей проволокой, и их дети родились в заключении и считают тюрьму своим домом. Касательно распорядка дня — естественно, есть зафиксированные случаи нарушения прав матерей в заключении. Часто это мордовские колонии, потому что в принципе они самые страшные. Женщин там заставляют работать, и часто манипулируют встречей с детьми. Им говорят: «Если ты не выполнишь план, если будешь плохо работать или вступать в конфликт с сотрудниками, то не увидишь своего ребенка».

Следующий вопрос касается феномена «заочниц» — женщин, которые знакомятся с заключёнными и заводят с ними отношения по телефону или по переписке. Подобный феномен существует только в России?

Е.О.: Подобные практики есть повсеместно, не только в России обрели популярность технологии, позволяющие беспрерывно общаться на расстоянии. Это общая тенденция, обычно она воспринимается как некая экзотика, но уже ей не является. Мы видим, что дейтинг-платформы невероятно активно развиваются в последнее время. Как говорили мне информантки, даже и жены, и приятельницы, — они все в той или иной степени «заочницы», ведь коммуникация между ними и их мужьями, братьями, возлюбленными, сидящими в тюрьме, в основном происходит дистанционно. В принципе, это одна из форм возникновения социальных отношений, связей мужчин с женщинами. Но в данном случае появляется еще и материальная поддержка женщиной мужчины: оплата телефонных звонков, передача посылок, денег и т. д. Плюс в таких отношениях сильно повышается вероятность насилия, ведь «заочницы» связывают свою жизнь с теми, кто отбывает наказание подчас за очень жесткие преступления. С другой стороны, существует и определенная стигматизация женщин, которые выбирают такого типа партнерство, в отличие от более привычных форм отношений.

А женщины-заключенные ищут себе подобные связи с мужчинами на свободе?

Е.О.: Честно говоря, мне вспоминается только один случай, когда женщина в колонии познакомилась с мужчиной и он ее ждал, а при ее освобождении состоялась их совместная жизнь. В целом, эту ситуацию можно прочитать как зеркало общества. У мужских колоний — очереди из женщин, у женских колоний нет очередей из мужчин. У осужденных женщин могут быть отношения с подругами, не обязательно сексуального характера, их поддерживают матери и реже дети, но партнеры, а тем более друзья-мужчины, очень редко сохраняют отношения с женщинами, а тем более стремятся завести подобное знакомство. Хотя есть такие женщины — в книге мы определили их как «профессиональные заочницы», — выстраивающие отношения таким образом, что не они сидельцев поддерживают, а сидельцы их поддерживают, эти женщины могут так же иметь свой тюремный опыт.

Переходя к обсуждения исследовательского метода, Елена, как вы считаете, остается ли фукольдианская критика пенитенциарной системы актуальной сегодня?

Е.О.: Традиция Фуко продолжает быть значимой и важной, поскольку в ней зафиксированы ключевые вещи, связанные с тюрьмой, такие как осуществление контроля над телесной, социальной, психической сферами жизни человека. Актуальность этой критики подтверждает и активность Пригожина в колониях. Так, тело заключенного оказывается зависимым и может быть напрямую использовано в политических целях, без возможности человека сопротивляться. Но какие-то стратегии сопротивления, конечно, сохраняются и в женской, и в мужской тюрьме, они очень хрупкие, очень сложные, и они зависят от силы характера человека. Телефон можно отобрать, найти, деньги отнять, телесно унизить, — всё что угодно, на самом деле. И женщины, и мужчины говорят, что ключевой скилл — это, как говорится, подвижность. С одной стороны — готовность к постоянным изменениям, с другой стороны — подвижность сознания. Умение не только приспосабливаться, но и частично менять конфигурацию отношений, стиль. Нельзя быть абсолютно категоричным, абсолютно принципиальным, абсолютно устойчивым в каких-то непоколебимых принципах — приходится лавировать, приспосабливаться.

Можете рассказать о глубинных интервью, которые вы проводили? Существуют ли вопросы, которые повторяются из раза в раз? Может быть, вы можете выделить некоторые тенденции или вспомнить сложные моменты в проведении бесед с заключенными?

Е.О.: Мы проводим серьезный тренинг с исследователями, которые вовлечены в эту тему, — на развитие навыков включенного и открытого диалога, пытаемся показать важность крайне бережного отношения к их собеседникам. Мы не интересуемся самим преступлением, его оценкой и вердиктом, если сам собеседник или собеседница не рассказала нам об этом. Наша задача — создать безопасное коммуникационное пространство, а самое главное для нас — не мифы и предубеждения, а личный опыт. Нам интересны факты биографии, становление и жизнь человека, внутренние переживания, гендерные иерархии и социальные статусы. Мы открыты ко всему, у нас нет никаких предубеждений в отношении тех или иных ситуаций. И мы оплачиваем такие интервью. Это может быть оплата транспортного абонемента, покупка телефона, сигарет или просто продуктового набора, а также просто передача денег, потому что все наши информанты, в том числе и освободившиеся, находятся в крайне непростой ситуации.

То есть каждое ваше исследование влечет эмоциональное вовлечение?

Е.О.: Да. После серии интервью мы проходим сеансы психотерапии, потому что наша работа очень сильно действует на собственный эмоциональный фон, это всегда очень тяжело. Особенно истории, связанные с детьми, с убийствами матерей или какими-то особенными обстоятельствами жизни, историями насилия, подавления. Конечно, мы потом друг другу помогаем.

Мне часто пишут фотографы, девушки, которые хотят учить женщин тому же самому маникюру, потому что это профессия, которая объективно сможет им помочь, когда они выйдут на волю. Но они не могут пройти в колонии, потому что ФСИН стала максимально закрытой структурой. Она всегда была закрытой институцией, но сейчас пройти туда просто невозможно

Саша, а как ведется активистская деятельность? Многие люди соглашаются передавать гуманитарную помощь, ездить в колонии, работать волонтерами? Как происходит их набор?

С.Г.: Если сравнивать с тем, что было пять лет назад, когда я только начала заниматься этой темой, я могу отметить большой рост интереса к возможности быть причастными к этой деятельности. При этом в большинстве своем это девушки, которые разделяют феминистские взгляды и смотрят на проблему женщин в заключении с феминистской точки зрения. Но, несмотря на то, что в волонтерскую деятельность стало вовлекаться больше людей, этого, естественно, недостаточно, потому что организаций мало, сотрудников мало, они не могут покрыть все это глобальное поле. Хотя многие хотят ездить в колонии. Мне часто пишут фотографы, девушки, которые хотят учить женщин тому же самому маникюру, потому что это профессия, которая объективно сможет им помочь, когда они выйдут на волю. Но они не могут пройти в колонии, потому что ФСИН стала максимально закрытой структурой. Она всегда была закрытой институцией, но сейчас пройти туда просто невозможно. Так, для того, чтобы посетить колонию, необходимо пройти ценз. Администрация тюрьмы должна знать, что ты не сольешь никуда информацию, не будешь говорить что-то не то женщинам и всё в этом духе. У меня было несколько выездов в женские колонии в самом начале, когда я еще публично нигде не светилась, но сейчас этот въезд для меня абсолютно закрыт, ведь во внутренней системе безопасности уже содержатся мои данные как активистки. Работать в колониях люди тоже хотят, делать что-то полезное, но этот доступ им закрыт.

Ну и напоследок, расскажите как вы пришли к вашей теме? Что заставило ей заниматься?

Е.О.: Это включение произошло достаточно случайно. Мы познакомились на одной из конференций с известной исследовательницей, профессором Университета Оксфорда Джудит Паллот, которая в это время искала проверенный коллектив ученых-социологов, занимающихся не анкетированием, а качественными методами. Сначала мы занимались пространством колоний и городских поселений вокруг них. Это был первый наш проект. Он был посвящен жителям этих поселков и районных центров, связи между жизнью в них и колонией, а также определению этой связи. В рамках второго проекта мы уже рассматривали специфику женщин, бывших в заключении, а также женские сети поддержки в заключении. И сейчас фактически закончился третий проект, который связан с памятью о ГУЛАГе и с особенностями производства каких-то иерархических или системных вещей в современной тюрьме в качестве эха или тени ГУЛАГа.

С.Г.: Исток моего интереса лежит еще в школьных и студенческих увлечениях литературой и историей. Меня всегда сильно интересовали политические процессы, особенно те, которые происходили в XIX и на стыке XIX и XX веков — движения 1860-х годов, революции 1905 и 1917 годов, а также теории, эти процессы повлекшие, — социализм, коммунизм, анархизм. Со временем я поняла, что мне ближе всего анархизм. Так или иначе, постепенно я пришла к критическому осмыслению концепции политического заключенного или заключенной и увидела, что в современной России происходит то же самое, что уже было ранее. Кроме того, меня увлекала правозащита, я наблюдала за политическими делами, которые велись в 2010-х годах, когда людей сажали за активное несогласие с действующим строем. Но я всегда мыслила в контексте мужского заключения, потому что абсолютное большинство фигурантов политических дел были мужчинами. Всё изменилось в 2012 году, когда состоялся процесс над “Pussy Riot”. Я прочитала открытое письмо осужденной Нади Толоконниковой, которая сидела в Мордовской колонии. В своем тексте она сообщала об условиях своего задержания. Тогда я впервые задумалась именно о женщинах в заключении. Затем я познакомилась с тремя книгами о женском заключении — книгой Людмилы Альберн «Сон и явь женской тюрьмы», где она рассказывала о женском заключении в разных странах, и двумя книгами Елены Омельенко, «До и после тюрьмы. Женские истории» и «Около тюрьмы. Женские сети поддержки заключенных». Одна из них посвящена тому, как женщины поддерживают мужчин в тюрьме, вторая книга посвящена женщинам, которые вышли из тюрьмы. Она содержит глубинные интервью с ними, из которых выясняется, что мужчины женщин не поддерживают. Далее я уже начала плотнее изучать этот вопрос, искать информацию и заниматься активизмом.

* * *

Елена Омельченко — доктор социологических наук, директор Центра молодежных исследований на базе факультета Санкт-Петербургской школы социальных наук и востоковедения (НИУ ВШЭ) и научный руководитель магистерской программы Современный социальный анализ (НИУ ВШЭ). В 2012-2014 годах под эгидой Центре молодежных исследований НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге состоялись два социологических исследования: объектом первого исследования стали женщины, бывшие в заключении, а второго — родственницы заключенных мужчин. По итогам исследований вышли коллективные монографии: «До и после тюрьмы: женские истории» и «Около тюрьмы: женские сети поддержки заключенных: коллективная монография».

Саша Граф — активистка, поднимающая проблемы женщин в заключении. Авторка телеграм-канала и подкаста «Женский срок», сотрудница Консорциума женских НПО.