Во вторник 30 июля в ГЦСИ в рамках платформы TECHNE состоится открытие персональной выставки «Интерфейс происходящего» московского художника :vtol:, на которой будут представлены его автономные «нефункциональные» аппараты, основанные на иррациональном использовании технологий. В преддверии открытия vtol, он же Дмитрий Морозов, встретился с одним из кураторов выставки, специалистом по медиа-арту и арт-критиком Антонио Джеуза, чтобы обсудить возможность создания искусства вне времени, связь между прогрессом и природой и отношения автора с его произведениями.

Антонио Джеуза: Стареют ли ваши произведения?

Дмитрий Морозов: Они не стареют, а привязываются ко времени, в котором были созданы. Мои работы почти всегда приурочены к какому-то этапу, к событию. Они очень тесно связаны с моей жизнью. Но мы меняемся постоянно, и каждый день может стать началом нового пути, переживания. Оглянувшись назад, понимаешь, что сейчас бы уже сделал иначе. Я придумываю работы на много лет вперёд, но часто воплотить их не удаётся: появляются более актуальные проекты, нет времени на реализацию, и идея остаётся в списке неосуществленного. И когда я возвращаюсь к ней, например, года через два, то понимаю, что уже её не сделаю — работа кажется недостаточно сильной, неактуальной, неинтересной. Но если бы я сразу воплотил идею в жизнь, то сегодня был бы рад видеть её в числе своих произведений.

АД: В своём вопросе я также подразумевал устаревание технологий. Случается ли, что использованное в произведении оборудование со временем делает его неактуальным?

ДМ: Нет, потому что я не использую ультрасовременные, трендовые технологии. В мультимедийном искусстве художники часто соревнуются в том, кто первый использует появившуюся новинку, наподобие очков VR, при этом содержание работы становится неважным. Это явление хорошо описывает Алексей Шульгин, который наблюдал за несколькими поколениями художников мультимедиа: каждый раз новое поколение начинало с чистого листа, бросаясь в технологию, которая на тот момент только появилась и казалась самой яркой. Иногда получались неплохие работы, но в них технология часто замещала смысл произведения. Например, нет-арт сегодня вряд ли кого-нибудь удивит, а раньше это явление было значимым, как минимум, потому что это было искусство в интернете.

Повторюсь, я мало использую ультрасовременные технологии, благодаря чему мне удаётся избежать опасного момента — о моих работах нельзя сказать: «это было модным два года назад». Современной электронике и механике — 70 лет, это те же самые принципы, что и во времена Тюринга. Хороший пример — авиация. Самолет, которому 30 лет, считается ещё очень современным. В Boeing-777 стоит компьютер 486, когда его туда ставили — это был самый мощный компьютер, но и сейчас он способен справляться с необходимыми задачами, причем, с запасом. Однако дома его никто бы уже не поставил. Так и с моими работами — за счёт умеренности технологий они менее подвластны времени.

АД: Давайте остановимся на теме авиации. Что это за самолёт — VTOL?

ДМ: VTOL — это уникальное явление в мире авиации. Когда возникла идея создания самолёта, никого не интересовало, как это будет сделано — важен был лишь факт полёта. Инженеры, изобретатели, сумасшедшие, художники работали над этой идеей на протяжении веков. Так, Леонардо да Винчи в XV веке уже придумал вертолёт. А вот в XIX веке были созданы концепции разных типов самолётов, включая те, которые основаны на следующем наблюдении: для взлёта некоторые птицы разбегаются так, чтобы набегающий поток воздуха позволял им подняться. Конечно, лучше, если бы можно было подняться сразу с места вверх, но такая задача слишком сложная, и все первые самолёты «разбегались». Когда авиация стала активно развиваться, все поняли, что аэродромы ужасно неудобны, и нужно разрабатывать самолёты с технологией vertical take-off and landing (VTOL). Примерно в середине XX века во всех авиационных державах (Франция, Великобритания, США, Германия и Советский Союз), начались разработки такого самолёта. Нефти было сколько хочешь, цены на нее были низкие: поэтому можно было использовать хоть 100 двигателей, которые бы позволили бы самолёту подняться вверх, как ракете, после чего включались бы другие двигатели, позволяющие лететь вперёд. Это примерно 1930-1970-е годы — золотой век авиации. Все придумывали и фантазировали. За счет этой невероятной творческой фантазии и конструкторской мысли родилось множество сумасшедших проектов. Велась холодная война, на авиацию выделялось огромное количество денег. Все хотели иметь самое сильное оружие и быть первыми во всём. Инженеры породили огромное количество страннейших устройств и проектов. Я еще подростком начал изучать это наследие, чтобы понять, как далеко может зайти технологическая мысль человека. В середине 1990-х — в эру свободного интернета — каждый мог выкладывать в свободный доступ, что хотел. В 12 лет я сделал сайт: что-то вроде энциклопедии самых странных самолётов, придуманных вокруг концепции vertical take-off and landing. И вот здесь произошло внезапное открытие, я вдруг понял: технологическое изобретение — это произведение искусства, сделанное людьми, совершенно не думающими об искусстве, потому что их творения должны быть подчинены утилитарной логике. Но при этом у них получается визуальный и концептуальный шедевр. В названии сайта было слово VTOL, и оно ко мне приклеилось.

«Существует множество аналогий между работой машины <…> и процессами, протекающими в природе»

АД: Мы говорили об авиации, технологиях. А чем для вас является природа? Какое место она занимает в вашем искусстве?

ДМ: Алан Тюринг, основатель биокибернетики, в процессе применения компьютерных экспериментов к моделированию биологических экспериментов разных уровней, пришёл к выводу, что действие природы близко к тому, как работают компьютерные системы. Существует множество аналогий между работой машины, порождением человеческого ума, и процессами, протекающими в природе. Многие мои объекты хоть и не живые, но у них есть своё поведение — отличительный элемент всех живых существ. Мне кажется, здесь нет противоречия. Например это хорошо отражено в работе conus. Сложный узор, паттерн на раковинах абсолютно аналогичен кибернетическому процессу, они тождественны — и к тому же работают вместе внутри произведения, управляя друг другом и взаимодействуя. Или работа ra, в которой кристалл выглядит как нечто закодированное, хотя на самом деле это неорганическая, минеральная, но очень «природная» субстанция.

АД: Каковы параметры успеха? Когда вы считаете, что работа успешна?

ДМ: Я определяю это на этапе ее планирования. Работа успешна на уровне идеи. Я доволен идеей, когда чувствую ее целостность. На этапе реализации многое может меняться, но работа успешна, когда я знаю, что она получится законченной, гармоничной. Я достаточно часто совпадаю в своем мнении о работе с тем, как она потом живёт своей жизнью. Но пару раз получалось совсем наоборот. Например, есть одна работа, ей всего год, в моей голове она была ёмкой и целостной, но её никто не воспринял как интересную и оригинальную. Возможно я перемудрил, и в том, что мне кажется логичным и ясным, другие не замечают острия идеи.

АД: Кто ваш идеальный зритель?

ДМ: Я думаю, что самое классное (и это тоже относится к вопросу об успехе) — это когда твою работу понимают и воспринимают люди, которые совершенно к этому не готовы. Человек случайно зашёл на выставку, и понимает работу, пусть на каком-то своём уровне, но видит ее как полноценное явление и видит в ней искусство, а не бесполезную трату денег. Человек с инженерным складом ума может сказать: «Ну что ты потратил столько сил, вставил дорогие моторы и электронику, а эта штука просто издаёт странные звуки? Зачем это?». Наверное, это важный критерий успеха, если через произведение ты можешь создать нового адепта.

АД: Ваши произведения искусства похожи на вас?

ДМ: Конечно, мне кажется, они продолжение меня. Мужчина же не может родить детей в прямом смысле слова, но он может работать руками и создавать сущности. Неважно, что эти сущности инженерные.

АД: Как дети, живут своей жизнью?

ДМ: Да. Капризничают, иногда о них надо заботиться. (смеётся)

АД: Случается, что вы хотите работу изменить, доделать?

ДМ: Раньше я принципиально этого не делал. Мне казалось, что нужно ставить точку: снял видео, фотографии, выложил на сайт, и это финал. Мне хотелось скорее переключиться на новую идею. Сейчас я стал более гибок, и готовящаяся выставка в этом смысле очень показательна. Половину представленных на ней работ я существенно доделываю. На ней будут две работы, которые я сделал очень давно, уже много раз показывал и был ими доволен. Но в этот раз я понял, что нужно довести их до завершения, то есть до тех идеалов, которые были задуманы.

АД: Почему Вы так любите глитч?

ДМ: Я бы не сказал, что люблю его. Был период, когда это было важное эстетическое и концептуальное явление, сейчас этого не так много.

АД: Но звук остается вашей главной любовью?

ДМ: Это хороший медиум и медиа, благодаря которому можно сильно расширить любую идею. Зрительное осознание у человека очень медленное. Мы плохо видим в темноте, часто обманываемся, например, видим в лицах незнакомцев близких людей. По сравнению с любой птицей мы абсолютно слепые. А с помощью слуха мы ориентируемся быстрее: регистрируем опасность, плач ребенка, какие-то позитивные явления — слуховое восприятие очень чётко разделено на такие регистры. Если человек теряет слух, то начинает хуже ориентироваться в пространстве — теряются такие маркеры, как отражение звука, которые мы просчитываем подсознательно. Например, наши уши воспринимают звук в «режиме стерео», и мы определяем положение источника звука в пространстве за счет микрозадержек звука в том ухе, которое находится от него дальше. Такие микрозадержки — крошечные, но мозг всё равно успевает их просчитать. Слух — очень тонкий инструмент, благодаря которому можно существенно расширить восприятие любой работы, особенно если звук напрямую связан с каким-то действием, процессом. Тогда получается настоящее комплексное мультимедиа.

«Большинство моих работ <…> усложнились до такой степени, что могут жить своей жизнью»

АД: Когда вы поняли, что вы художник?

ДМ: Меня заставили, я не сам пришёл к этому пониманию (смеётся). Я учился на искусствоведа, и искусство было последним, чем я хотел заниматься в жизни, потому что любой искусствовед находится по другую сторону фронта. Это абсолютно иное измерение, иные принципы работы. Меня очень интересовала электронная музыка, я делал синтезаторы, очень нестандартные, это хорошо получалось — и я совершенно не собирался заниматься чем-то иным. Но в 2009 году в моей жизни появился «Термен-центр» и Сергей Касич, который сказал, что мои инструменты интересные, но не выходят на серьёзный уровень. Тогда в «Термен-центре» занимались тотальными проектами и инсталляциями, звуком в пространстве. Сергей предложил мне попробовать сделать для фестиваля «Абракадабра» на Винзаводе инструмент, который будет большим, пространствообразующим и интерактивным. Я его сделал, у публики он вызвал большой отклик. Это была последняя, знаковая «Абракадабра»: благодаря этому фестивалю родились дети — их родители впервые встретились, работая над его подготовкой; начало множеству творческих коллективов было положено там же. В некотором смысле это был мета-фестиваль — не столько важный для публики, сколько для арт-среды. Я мог наблюдать, как огромное количество людей взаимодействуют с моим инструментом. Не восторгаются, а вовлекаются, становятся частью произведения. Когда ты видишь, как люди получают большое удовольствие от коммуникации с твоей работой, то и сам получаешь много энергии, и тебе хочется повторить такой опыт. Сейчас большинство моих работ не интерактивные, они усложнились до такой степени, что могут жить своей жизнью. Хотя и интерактивные тоже остаются.

АД: Насколько важен внешний вид произведения?

ДМ: Мне это никогда не было важно, и обычно внешний вид подчинён функции работы. Я не стараюсь сделать так, чтобы мои работы выглядели красиво — это получается инстинктивно. Я руководствуюсь рациональностью размещения тех или иных деталей, добавляю к ним минимальный декор, но, в конечном счете, они складываются в какой-то образ, потому что я неосознанно соблюдаю пропорции в работе. Видимо, самое важное то, как определенные комплектующие выполняют свою роль — это определяет их положение в пространстве, и всё складывается гармонично для конкретного произведения.

АД: Вопрос по поводу проекта hotspot poets. Почему именно Гёте, Басё, Пастернак и Петрарка? Довольно неординарный выбор.

ДМ: Пастернак — по большому счёту, современный писатель, XX век. Гёте — классика, Петрарка — Ренессанс, из которого произрастает западная культура, а Басё — восток, другая вселенная. Я ничего не понимаю в поэзии, но моё чутьё подсказывает мне, что эти четыре поэта идеально подходят на роль её представителей. Если отправлять инопланетянам послание о поэзии на Земле, то они представляют неплохой её срез.

АД: Согласен. Последний вопрос: что вы обязательно возьмете с собой, отправляясь в путешествие?

ДМ: У меня есть инструмент-талисман, multitool. Это швейцарский нож, в котором есть отвёртка, напильник и еще сотня разных инструментов. Он был подарен дорогим мне человеком. Я считаю, что у предметов есть понятие «намоленности». Для меня этот инструмент набирал всё больший вес с каждым разом, как он мне понадобился и безотказно работал, он становится персонажем, соратником. И второе: я всегда беру с собой книги, даже если я их в итоге не читаю. Книга — это страшно вдохновляющая вещь, потому что это старое медиа, в котором настолько правильно изложена информация, что даже если ты не прочитаешь её до конца, а отложишь на середине, то всё равно получишь вдохновение. Если у тебя будет кризис идей или понимания чего-либо, ты всегда можешь вычленить подходящую информацию из книги. Даже одна строчка из научно-популярной книги может быть катализатором нового произведения или выходом из непонимания того, куда дальше двигаться.

Выставка «Интерфейс происходящего» будет работать с 30 июля по 29 сентября в Государственном центре современного искусства, расположенным по адресу ул. Зоологическая, 13/2.