Когда речь заходит об участии подростков в российской политике, мы часто воспроизводим распространенное представление о подростковом возрасте как о менее значимом жизненном периоде по сравнению со зрелостью. В такой оптике только с наступлением совершеннолетия политическая активность обретает значение и вес, и лишь взрослые могут заниматься политикой осмысленно. В результате акции, в которых участвуют подростки, уничижительно называют «протестами школоты», а их самих воспринимают как жертв пропаганды. Но даже если рассматривать этот возраст как переходный и «подготовительный», вопрос роли подростков в процессе такой подготовки остается открытым. Должны ли они учиться отстаивать свои гражданские права? Могут ли подростки самостоятельно защищать собственные политические интересы? Какую роль в формировании политической субъектности играет контекст взросления?

Евгения Грибер поговорила с социологом, исследовательницей в «Лаборатории публичной социологии», научной сотрудницей Центра независимых социологических исследований и постдоком Университета Хельсинки Светланой Ерпылёвой об исследовании политического участия и мышления российских подростков. Иллюстрации — Лиза Паршина.

Английская версия текста/English version of the text

Текст был опубликован полтора года назад, многое прошло с тех пор, поэтому мы попросили Светлану рассказать, почему ее исследование сохраняет свою значимость в контексте военного конфликта в Украине:

«С началом военной агрессии России в Украине тема связи детства с политикой не только не исчезла из публичной дискуссии, а еще и получила новый разворот. Во-первых, особое место в новостной повестке занимают сообщения о совершенных детьми антивоенных поступках и акциях — и, конечно, реакции на них взрослого общества. Например, десятилетнюю девочку забрали в полицию из–за сине-желтой аватарки в социальных сетях или одиннадцатилетний мальчик привлек внимание властей тем, что в своем школьном «письме на фронт» попросил солдата никого не убивать и вернуться домой. Дискуссии вокруг подобных происшествий часто затрагивают фундаментальные вопросы: могут ли дети иметь политическую позицию и если нет, то кто может? И что вообще такое «политическая позиция»?

Во-вторых, война в Украине усилила попытки государства воспитать лояльное себе молодое поколение: уже в первые месяцы войны социальные сети и новостные ресурсы оказались заполнены свидетельствами «патриотических» про-военных мероприятий и концертах в детских садах и школах, детей в военной форме на парадах и так далее. Общественная дискуссия вокруг подобных событий часто поднимает те же самые вопросы: можно ли вовлекать детей в политику? Являются ли «письма на фронт», «разговоры о важном» и построения в форме буквы Z «политическими» мероприятиями — и если нет, что тогда является «политически»? Иными словами, как антивоенные поступки, совершаемые детьми, так и про-военные действия государства, направленные на детей, свидетельствуют о «вовлечении детей в политику» и могут считываться обществом (или отдельными его частями) как что-то «экстраординарное», «ненормальное». А «экстраординарное» и «ненормальное», как известно, высвечивают природу того, что они нарушают: в нашем случае, природу политического и его границ».

Текст подготовлен и опубликован для специального проекта syg.ma, посвященного поиску нового знания о России. Манифест можно прочитать по ссылке. Мы открыты для любых предложений о сотрудничестве и совместном поиске: если вы хотите рассказать о своем исследовании или работе ваших подруг, друзей, знакомых и коллег, пишите на редакционную почту hi@syg.ma.

И не забывайте подписываться на наш инстаграм!

Исследование: политическое участие подростков

Мой основной исследовательский интерес связан с политическим участием и мышлением подростков — тех, кто находится на нечеткой границе между детством и взрослостью (или молодостью). В самом общем смысле меня интересует, как работает политическая легитимность, связанная с возрастом. Как и где мы проводим границу между еще нелегитимным и уже легитимным политическим действием в разных контекстах и ситуациях?

Для большинства современных политических систем способность полноценно распоряжаться разумом, political maturity, — это необходимый критерий легитимности политического действия. Соответственно, только те, кто могут в полной мере распоряжаться разумом, наделяются полноценными политическими правами. И эта способность приобретается прежде всего с возрастом. Поэтому в политике есть ряд возрастных ограничений. Самое известное касается активного избирательного права — это возрастной порог для голосования.

Эту ключевую границу мы проводим руководствуясь культурными представлениями. Например, о том, что допустимо делать детям и что такое политическое действие. Согласно современным представлениям о детстве и о политике, дети — это такие невинные и чистые существа, а политика — грязное дело. И в этом смысле детский и политический опыт несовместимы. Нам кажется, что эти взгляды естественны, хотя на самом деле за ними стоят определенные исторические процессы, в результате которых они и были сформированы. Такие представления отличаются от общества к обществу, даже между Россией и Западной Европой.

В разных странах Западной Европы и США на протесты, связанные с ковидными ограничениями, часто выходят именно старшеклассники. Они формулируют самые разные проблемы и требования, но главное — самостоятельно борются за свои права

Подростки, с одной стороны, еще дети, но с другой — уже одной ногой шагнули во взрослый мир, и от них ожидают «взрослых» поступков. Здесь даже важнее сказать, что подростков мы часто считаем молодыми людьми и по некоторым классификациям относим их к молодежи. Существует множество примеров участия несовершеннолетних в низовой политике. Например, один из самых громких мировых случаев — климатические протесты, которые представляют себя как движение школьников, движение детей. В разных странах подростки протестуют в связи с ковидными ограничениями. В России последнее время происходят громкие дискуссии по поводу политического участия школьников — и реального, и выдуманного госпропагандой. Я изучаю случаи подросткового политического участия и мышления в России, сравнивая их с примерами из других стран и вписывая в общий контекст.

В разных странах Западной Европы и США на протесты, связанные с ковидными ограничениями, часто выходят именно старшеклассники. Кто-то не хочет учиться онлайн, кто-то — наоборот, не хочет идти в школы, потому что есть опасность заразиться. Они формулируют самые разные проблемы и требования, но главное — самостоятельно борются за свои права. Из–за особенностей нашего политического режима нам сложно проводить прямые параллели с Россией. Здесь протестов в целом меньше и по таким поводам их тем более не случается. Но по обсуждениям в социальных сетях видно, что проблемы, связанные с ковидными ограничениями и обучением в школах, обсуждают не подростки, а их родители. Они представляют своих детей, защищая их интересы. Можно вспомнить группу «Московские родители», созданную чуть более десяти лет назад для борьбы с образовательными реформами. И этот пример наглядно демонстрирует, как по-разному мы представляем допустимое и недопустимое. Подростки — это те, кто самостоятельно выступает за свои права, или это дети, интересы которых представляют взрослые?

Когда взрослый человек начинает увлекаться политикой и ходить на митинги, у него или у нее могут возникнуть проблемы с близкими из–за разницы во взглядах. Но в этом смысле семнадцатилетняя или семнадцатилетний вступают в конфликты иного рода. Здесь дело уже не в различиях во взглядах, а в том, что человек начинает интересоваться сферой, которая считается недетской. Поэтому реакция и ровесников, и взрослых на такой формирующийся интерес другая. Она, безусловно, влияет на конечный результат — на то, выходят ли те, кому в целом интересно принять участие, на протесты или нет. Или если они все–таки выходят, то как они это делают?

В одном из своих давних исследований я рассматривала конфликты в общеобразовательных школах, из которых увольняли харизматичных директоров — любимцев и преподавательского состава, и родителей, и детей. Школьные коллективы мобилизовались, чтобы их отстоять. Я говорила и со взрослыми, и со старшеклассниками, и с девятнадцати-двадцатилетними людьми, которые совсем недавно окончили школу. И наблюдала, как по-разному они участвуют в публичных кампаниях в защиту директоров и к каким разным результатам это приводит.

Точно так же, как молодые люди и взрослые, подростки хотели участвовать в этих кампаниях, пытались изобрести креативные способы коллективного действия, чтобы отстоять этих директоров. Тем не менее, в отличие от остальных участников конфликта, они быстро сталкивались с реакцией старших участников, которые говорили: «Ваша главная помощь — хорошо учиться, не светиться и не подставлять нас». И это приводило к иному пониманию себя и своей ответственности. Подростки начинали считать, что должны слушать старших, и принимать на себя традиционные детские роли «помощников взрослых». Тогда как вовлечение, например, выпускников, приводило к совершенно другим результатам — к активному участию в планировании кампании, — хотя начиналось похожим образом.

То же самое я наблюдала в движении «За честные выборы» в 2011–2012 годах. Тогда множество людей, недовольных фальсификациями на думских выборах 2011 года, вышло на улицы. Это были первые массовые протесты в России за последние двадцать, на тот момент, лет. И дети точно так же брали на себя традиционные роли помощников взрослых. Они выходили на улицы, но делали это, например, с авторитетными взрослыми, с родителями, как бы поддерживая их позицию. Это был их способ легитимировать свое участие во взрослом протесте.

Антикоррупционные выступления 2017-го называли «протестами школоты». Политически активные подростки больше не считали себя неопытными «детьми», а участвовали в протестах наравне со взрослыми

Когда я сравнивала участие подростков в протестах в 2011–2012 годах с участием таких же подростков в массовых протестах последних лет, я обнаружила, что политическая социализация второй когорты, тех, чья подростковость пришлась на 2014–2020 годы, изменилась. Она стала в большей степени затронутой политическими событиями, происходившими вокруг. Важной вехой для взросления второй когорты подростков была, например, аннексия Крыма. Политику тогда начали обсуждать везде: члены семей конфликтовали друг с другом, по телевизору постоянно говорили об Украине, массовая культура тоже политизировалась. Появились мемы и блогеры, которые не были активистами и активистками, но говорили о политике.

На этом фоне интерес к политике у подростков — будущих участников протестов 2017–2020 годов развивался постепенно, зародившись зачастую за несколько лет до того, как им пришлось выйти на митинги. И на акциях они чувствовали себя уверенно, как опытные участники, несмотря на свой возраст. Социализация подростков, повзрослевших в 2007–2011-м и вышедших на протесты в 2011–2012-м, принципиально отличалась. В их жизнях не было масштабных политических событий. Массовая культура была довольно аполитичной. Таким образом, их интерес к политике появлялся буквально за месяцы до массовых протестов. В результате, они ощущали себя неопытными «детьми» в новом для них публичном пространстве и выбирали роли «помощников взрослых», о которых я уже говорила выше.

В 2017 году в СМИ было много сообщений о том, что подростки впервые вышли на протесты. Антикоррупционные выступления 2017-го даже называли «протестами школоты». Спустя время исследования показали, что это не так: количество подростков на митингах не изменилось с 2011 года — это всегда было несколько процентов от общего числа протестующих. Изменилось не количество, а качество или способы их участия. Политически активные подростки больше не считали себя неопытными «детьми», а участвовали в протестах наравне со взрослыми. Однако они все так же сталкивались с необходимостью «оправдывать» свое политическое участие, делать его легитимным. И они представляли себя не «помощниками взрослых», а «рано повзрослевшими» — то есть несовершеннолетними исключительно де-юре, де-факто ничем не отличающимися от взрослых.

Интересно, что неизменной с первых массовых протестов 2011–2012 годов остается граница между политически легитимным и нелегитимным, связанная с возрастом. В представлениях как взрослых, так и самих подростков, занимающихся политикой, протесты — это не место для детей. Мои информанты в 2018–2020 годах, политически активные подростки, обычно рассуждали о своих ровесниках — других школьниках — как о неразумных детях. У меня есть одна прекрасная цитата — семнадцатилетний юноша сказал в интервью: «Просто есть два типа школьников, которые выходят на митинги. Есть думающие люди, которые просто школьного возраста, грубо говоря, но они при этом могут как-то анализировать и прочее, и они, в силу своих интересов, выходят с какими-то определенными целями, то есть ими движет желание изменить что-либо. Но есть школьники, которые просто ходят, потому что это прикольно, круто, и это движет, почему бы и нет». Этот молодой человек считает себя «необычным», думающим (несмотря на возраст!) школьником, исключением среди большинства подростков, приходящих на митинги, потому что это модно. То есть десять лет назад подростки считали себя «неопытными детьми» на протестах и поэтому неполноценными политическими акторами, а сейчас они не отличают себя от взрослых, но только потому, что они как бы «рано повзрослели». В обоих случаях, по словам моих несовершеннолетних информантов, в протестной политике нет места «детям».

А бывает ли по-другому? Да. Возьмем, например, антиклиматические выступления, международное движение Fridays For Future (которое существует в также и в России). Начало ему положила шведская школьница Грета Тунберг, благодаря ей оно сразу стало презентовать себя не просто как движение молодых людей, а как движение школьников, которые именно потому, что они школьники, дети, борются за лучшее будущее. В каком-то смысле они даже представляют себя как лучших политических акторов, чем взрослые. Потому что у взрослых (согласно публичным речам юных климатических активистов) зашоренный взгляд, они не видят проблем и не хотят с ними бороться. Свою юность, свою детскость они использовали для того, чтобы создать определенный образ политической агентности. Но когда экологические активисты в России организуются в Fridays For Future, становясь частью международного движения, они перестают позиционировать себя как школьников. Многие из них даже говорят, что эта ассоциация с молодежностью им мешает, препятствует расширению движения. Потому что в климатический активизм могли бы прийти и люди постарше, но не могут, так как движение позиционирует себя исключительно как молодое.

В связи с последними протестами нарратив о молодости начинает приобретать популярность, в том числе в оппозиционных кругах

Что интересно, в России опросы последних лет регулярно фиксируют различия во взглядах и установках между двумя возрастными группами: молодыми, 18–24 лет, и пожилыми, 55+. Это разница не между отцами и детьми, а между детьми и их бабушками и дедушками. Одно из самых ключевых расхождений — это, конечно, различие в источниках потребляемой информации. Можно догадаться какое: телевизор — у одних, интернет и социальные сети — у других. Но при этом между ними есть также существенные различия в оценке ключевых политических фигур и явлений. Если посмотреть на события 2020 года — протесты в Хабаровске, в Беларуси, поправки к Конституции, отравление Навального, выход фильма «Дворец Путина» — мы везде видим эти разные оценки. Опять же, можно догадаться какие. Молодые люди в большей степени поддерживают протестные движения, сильнее недовольны поправками к Конституции, охотнее доверяют расследованию о «Дворце Путина» и более открыты к ценностям, которые часто называют западными (хотя корректнее было бы называть их интернациональными): испытывают симпатии к меньшинствам, феминизму, готовы путешествовать за границей и так далее.

Но когда подростки участвуют в протестах, они делают это с той же повесткой, что и взрослые, и, как мы помним, не считая себя какими-то исключительными участниками протестов, особенной возрастной группой. В итоге, несмотря на то что мы наблюдаем какие-то различия во взглядах молодых и, условно, пожилых, они не трансформируются в расхождения в протестной повестке. И в этом смысле, хотя подростки в России выходят на улицы и все вокруг говорят о «протестах школоты», мы не видим выступлений «детей» — мы наблюдаем «маленьких взрослых», которые сливаются с другими взрослыми, постарше.

У меня есть предположение, что в связи с последними протестами нарратив о молодости начинает приобретать популярность, в том числе в оппозиционных кругах. Произошло это в ответ на утверждения госпропаганды о том, что в протестах участвуют школьники, так как они глупы, подвержены манипуляциям и не понимают, чего хотят. Эти типичные для нашего общества представления о детстве — дети не до конца разумны, ими легко манипулировать и тому подобное, — и поэтому такая риторика многих убеждает. В ответ сторонники протестов пытаются перевернуть этот пропагандистский нарратив, наделив молодость позитивными коннотациями.

Просматривая ряд постов и публикаций на эту тему, я видела, что сторонники протестов стали писать о «молодости» и даже о «детскости» как о чем-то позитивном. «Детскость» наделялась политически полезными чертами, пусть также типичными для наших представлений о детстве. Например: дети честнее, чем взрослые, они нетерпимы ко лжи, а поскольку режим нам бессовестно врет, дети просто не могут молчать. Поэтому дети выходят протестовать даже тогда, когда не выходят взрослые (хотя эмпирически это не так: детей на акциях гораздо меньше). Этот нарратив постепенно становится все более популярным в протестных кругах. Хороший пример — дело журналистов DOXA, представляющих молодость, обращающихся к ней и пострадавших за это. Я предполагаю, что риторику романтизации молодости ввели в протестный дискурс взрослые и подхватили подростки. Это принципиально отличается от ситуации с климатическими протестами на Западе, где похожий нарратив ввели дети и потом подхватили или критиковали взрослые.

В этом смысле язык молодости, создающий оппозицию детей против взрослых, — сильный морально-этический прием, который в российском обществе работает очень эффективно. Он позволяет сконструировать образ взрослого врага, замахнувшегося на самое святое. Он эффективен, когда используется госпропагандой, так как легко заставляет верить, что оппозиция манипулирует нашими детьми и поэтому является безусловным злом. Например, в последних громких делах, когда задерживали детей и подростков за участие в протестах, дети являлись скорее жертвами.Они вроде как преступили закон, но на самом деле во главе протеста человек, чью фамилию нельзя произносить. Он — наш настоящий враг. Этот язык так же эффективен, когда используется сторонниками протестов, утверждающими, что смелые дети вынужденно выходят на улицы, так как не готовы терпеть ложь. В такой форме этот язык, напротив, делегитимирует режим.

Другое дело — как мы вообще относимся к возможности политического участия детей и подростков. Наивно считать, что их необходимо полностью оградить от политики и ждать, пока они повзрослеют; а затем резко вытолкнуть в политическое пространство, ожидая, что они будут действовать грамотно — ведь они же уже взрослые. Важно, например, даже в семье, если родители чем-то интересуются, не скрывать это от ребенка, а как минимум объяснять, что происходит. Не говорить: «Ты еще маленький, подрастешь и поймешь». Потому что это понимание может не наступить никогда или наступить каким-то очень странным образом.

Ключевой вопрос проекта, которым я сейчас занимаюсь с коллегой Максимом Алюковым, связан с тем, как сама логика и способы политического мышления подростков отличаются от того, как мыслят взрослые (и отличаются ли вообще). Ведь на самом деле мы проводим границу между политическим несовершеннолетием и совершеннолетием только на основе представления, что дети до определенного возраста мыслят по-другому. То есть дело не в том, что у них нет знаний, — особенно если речь идет о подростках. А в том, что есть нечто, влияющее на их способность рационально принимать решения. При этом само представление о том, что люди мыслят рационально, когда принимают политические решения, было давно подвергнуто критике.

Подростки пятнадцати, шестнадцати и семнадцати лет — это люди, у которых когнитивные или формальные логические способности не сильно отличаются от способностей взрослых. И вот мы сравниваем то, как мыслят о политике, с одной стороны, люди с политическим опытом и без, а с другой стороны — подростки и взрослые. Одно из наших предположений заключается в том, что политически опытные подростки будут скорее похожи на политически опытных взрослых, чем на политически неопытных подростков. То есть опыт будет играть более важную роль, чем собственно возраст.

Люди должны иметь возможность, хотеть и уметь коллективно влиять на события вокруг, а не просто пассивно принимать или критиковать то, что навязывается им откуда-то сверху

Детство — это относительно короткий период. Можно было бы сказать, что незачем тратить время на превращение детей в кого бы то ни было (в том числе в политических акторов), если они довольно скоро перестанут быть детьми. Но для демократических политических систем, например, очень важно, чтобы люди участвовали не только в выборах, а и в местном самоуправлении, в жизнях компаний, где они работают, в жизнях своих дворов, городов и так далее. И для меня как для гражданина эта идея тоже очень важна. Люди должны иметь возможность, хотеть и уметь коллективно влиять на события вокруг, а не просто пассивно принимать или критиковать то, что навязывается им откуда-то сверху.

Хочется, чтобы люди, которые только-только пришли в наш мир, могли практиковать этот тип общежития и обладали необходимыми навыками, чтобы привнести что-то новое и лучшее. Кто-то может верить, что мы сначала их воспитаем, вырастим, а потом нужные навыки просто проявятся. Но это так не работает. Нужно приучать к этому начиная с самого раннего возраста. Рассказывать об обществе, о политике, давать ответы на появляющиеся вопросы, следовать за их любопытством. Это любопытство проявляется в отношении большого количества тем, но мы обычно избирательны в том, о чем говорим с детьми, — избегая, например, вопросов о сексе или политике.

В социальной науке есть исследовательская область, которая называется «новая социология детства». Многие из ее представителей считают, что дети не только должны стать полноценным объектом социальных наук — изучаться как дети, а не как будущие взрослые, — но и что они должны быть освобождены от гнета взрослых, рассматриваться как полноценные социальные и политические субъекты и наделяться всеми правами. Я начинала свое исследование не будучи знакома с новой социологией детства, но моя собственная установка была похожей. Мол, мы относимся к детям как к недочеловекам, а на самом деле они во многом лучше взрослых. Я полагала, что подростки окажутся бунтарями, которым есть что сказать о политике, но их не слушают, и если их «освободить», то мы увидим прекрасную подростковую политику. И конечно, я постепенно понимала, что это не так.

Когда ты постоянно слышишь от окружающих «Подрасти — поймешь», «Вырастешь — и будешь выходить на протесты», это естественным образом влияет твое на желание и готовность что-то делать

Когда от подростков никто не ожидает способности самостоятельно выступать за свои права и коллективно формулировать проблемы, они и не будут этим заниматься. Когда ты постоянно слышишь от окружающих «Подрасти — поймешь», «Вырастешь — и будешь выходить на протесты», это естественным образом влияет твое на желание и готовность что-то делать. Особенно в ситуации деполитизации, когда в целом люди не очень стремятся коллективно отстаивать свои права. Дело ведь не в том, что есть какая-то подростковая политическая субъективность, которая задавливается взрослым обществом. К сожалению, взрослое общество устроено так, что эта политическая субъективность часто не формируется и не развивается. Потому что у нас просто нет институтов, которые делали бы из детей и подростков самостоятельных, отдельных политических субъектов.

Метод: качественные механизмы политизации

Мой основной метод — глубинное биографическое интервью. Меня интересуют качественные механизмы феноменов, которые я изучаю. Как люди политизируются? Как в чем-то участвуют? Как мы проводим границу между детством и взрослостью, между политической незрелостью и зрелостью? Почему так, а не иначе? По сравнению с количественными опросными методами, глубинное интервью дает возможность качественного понимания этих механизмов. Выбор в пользу интервью, а не каких-то других качественных методов также связан со спецификой моего объекта. Периодически я чувствую нехватку данных, собранных с помощью этнографических методов, например наблюдения, в том числе потому, что меня интересуют не только представления подростков о своих практиках, но и сами практики. Но в моем поле наблюдение редко становится возможным. Иногда этому препятствует закрытость организаций, которые я изучаю. Например, довольно сложно попасть на собрания какой-нибудь «Молодой гвардии», не будучи потенциальной ее участницей — подростком или студенткой. Часто я работаю с кейсами, где просто нет конкретной группы, которую можно было бы наблюдать. Митинги большие, а подростков на них мало. И здесь метод наблюдения не работает, потому что мы наблюдаем не феномен подросткового участия, а феномен политического протеста, где подростки играют какую-то небольшую роль.

Совсем другой метод мы разработали с Максимом Алюковым для проекта, посвященного изучению политического мышления. Мы называем его collective cognitive tasks. Мы предлагаем участникам нашего исследования коллективно коллективно обсуждать и предлагать решения для ряда политических и общественно значимых проблем. Мы говорим им, что ждем интересного результата, необычных решений, но на самом деле нам важен не результат, а процесс: смотрим на то, как люди между собой эти решения обсуждают, как они спорят и вырабатывают какую-то точку зрения. Мы предполагаем, что ни интервью, ни даже фокус-группы, где есть исследователь, который вмешивается и модерирует беседу, не дадут тех же результатов. С одной стороны, нам хочется получить возможность анализировать коммуникацию, которая приближена к «живой»: мы уходим из комнаты, оставляем участников исследования одних и они общаются друг с другом в среде, приближенной к естественной. С другой стороны, мы создаем экспериментально моделируемую ситуацию. Не идем на улицу и не смотрим, как люди говорят о политике, потому что, во-первых, ее обсуждают редко, а во-вторых, в лабораторных условиях мы можем собрать людей с определенными важными для нас характеристиками, связанными с нашими гипотезами. Например, сравнивать группы подростков и взрослых, политически опытных и политически неопытных. Вот такой квазиэкспериментальный дизайн.

Траектория: активистский студенческий опыт

У меня социологическое образование. После школы я поступила на социологический факультет МГУ. Выбор был случайным: как и многие старшеклассники, я до конца не понимала, чем хочу заниматься в будущем. Поступив, я довольно быстро попала в неформальную группу студентов под руководством харизматичного молодого социолога, который смог по-настоящему увлечь нас исследовательской работой. Это случилось не благодаря МГУ, а в каком-то смысле вопреки. Вскоре наш небольшой коллектив влился в протестное движение ОD Group, появившееся на социологическом факультете. Вместе с другими студентами мы выступали против низкого качества образования на факультете, коррупции, покрываемой деканом, и подобных злоупотреблений. Через год меня и нескольких других студентов отчислили из МГУ из–за участия в этом протесте. Это было моим первым настоящим активистским опытом и во многом сформировало последующий интерес к изучению коллективного действия и протестных движений.

Вдохновленные происходящей на наших глазах активной политизацией общества, мы стали изучать массовые протесты

После отчисления я переехала в Санкт-Петербург и продолжила обучение на социологическом факультете в Высшей школе экономики. Там я довольно случайно занялась изучением новорелигиозного рериховского движения и стала писать о нем диплом, хотя проблематика новорелигиозных была мне не очень близка. Тогда же у меня появился интерес к изучению детского и подросткового опыта. Работая над проектом о рериховском движении, я пыталась из не очень интересной мне темы двигаться в сторону интересной. В результате посвятила диплом рериховской педагогике в общеобразовательных школах в России. Одновременно я начала заниматься политическим активизмом в небольших левых организациях. Окончив ВШЭ, поступила в Европейский университет в Санкт-Петербурге на факультет политических наук и социологии, где написала магистерскую диссертацию об альтернативных или гуманистических педагогиках в российских школах.

А потом начались массовые протесты 2011 года. Тогда у нас сложился небольшой исследовательский коллектив, объединивший меня, моих друзей и коллег. Большинство имели активистский опыт и с интересом осваивали социальные науки. Вдохновленные происходящей на наших глазах активной политизацией общества, мы стали изучать массовые протесты. Называли себя «Коллективом исследователей политизации», а потом превратились в «Лабораторию публичной социологии», или PS Lab. Сейчас лаборатория существует на базе Центра независимых социологических исследований, у нас есть сайт и телеграм-канал.

Тем временем я окончила магистратуру в ЕУ СПб и поступила туда же на PhD-программу. Однако в год, когда мы оканчивали Европейский университет, у него отобрали образовательную лицензию — по политическим причинам, разумеется. Соответственно, ни я, ни мои однокурсники не смогли защитить PhD-диссертации. Мы пришли к коллективному решению заново поступить в Университет Хельсинки, где и проучились еще несколько лет. В 2019 году я защитила свою диссертацию. Одновременно, окончив PhD-программу в ЕУ, я и еще трое ключевых участников PS Lab переехали в Тюмень, работать на только что открывшемся модном и привлекательном факультете Тюменского университета. Мы переезжали вместе главным образом для того, чтобы продолжать совместную работу, но все получилось не так, как мы планировали. Я и мои коллеги из PS Lab работали в Школе перспективных исследований — преподавали и занимались исследованиями. Вскоре выяснилось, что реальное положение дел на факультете отличается от привлекших нас в Тюмень рекламных речей: некомпетентная и авторитарная политика управления директора факультета препятствует настоящей коллективной исследовательской работе. В каком-то смысле этот опыт негативно повлиял на нашу лабораторию: когда мы вернулись из Тюмени, нам пришлось очень многое восстанавливать.

В прошлом году я ушла из Школы перспективных исследований, проработав там три года, и в декабре стала сотрудницей Центра независимых социологических исследований. Для меня это важное символическое событие. В мои студенческие годы в «Питерской Вышке» сотрудники ЦНСИ оказывали мне всяческую помощь, а с 2013-го поддерживали нашу «Лабораторию». И вот теперь я стала частью ЦНСИ. Я также получила постдок в Университете Хельсинки, где работаю в коллективном проекте: мы сравниваем экологический активизм в России и Финляндии. В конце 2021 года я уезжаю на двухлетний постдок в Университете Бремена (стипендия Гумбольдта), где буду продолжать изучать политическое участие и мышление подростков. При этом еще долго (боюсь сказать “всегда”) я буду оставаться сотрудницей PS Lab и ЦНСИ.

* * *

Светлана Ерпылева — социолог, исследовательница в Лаборатории публичной социологии, научная сотрудница Центра независимых социологических исследований и постдок университета Хельсинки. Ее исследования посвящены общественным движениям и коллективному действию, политическому вовлечению и социализации, политическому участию и мышлению несовершеннолетних в России. Ее статьи публиковались в Journal of Youth Studies, Current Sociology, International Journal of Politics, Culture, and Society, Антропологическом форуме и ряде других российских академических журналов и российских и международных СМИ. Она также является соавтором коллективной монографии Политика аполитичных (Новое литературное обозрение, 2015). Она принимала участие в проектах PS Lab, посвященных политическим мобилизациям в России и в Украине и войне на Донбассе. Она является специалистом в областях исследований протестных движений, политической социализации, теорий политической культуры, исследований детства, биографического анализа в социальных науках и других.

Связаться со Светланой можно по электронной почте