Сколько именно бездомных женщин живет на улицах городов России, почему они там оказываются и что им нужно для ресоциализации, не знает никто. Профильные благотворительные организации не собирают, не анализируют и не используют эту информацию в своей практике из–за хронической нехватки ресурсов, а количество академических исследований, посвященных специфике женской бездомности в нашей стране, очень мало — как по причине общей маргинальности темы, так и сложности в проведении качественных интервью с информантками.

Исследовательница Евгения Кузинер (Озол), в прошлом специалистка по пиару и волонтерка «Ночлежки», начала заниматься этой темой несколько лет назад во время учебы в магистратуре, потому что хотела принести своим исследованием практическую пользу и дать возможность бездомным женщинам быть услышанными. В интервью Алеше Рогожину она рассказала об опыте проведения полевых интервью в питерских заброшках, устройстве коммун бездомных и радикальном обнулении, понадобившемся переходе для перехода в академию. Иллюстрации — Анны Цой.

Текст подготовлен и опубликован в рамках специального проекта syg.ma, посвященного поиску нового знания о России. Манифест можно прочитать по ссылке. Мы открыты любым предложениям сотрудничества и совместного поиска: если вы хотите рассказать об исследовании, которое проводите сами или делают ваши подруги, друзья, знакомые и коллеги, пишите на редакционную почту hi@syg.ma.

И не забывайте подписываться на наш инстаграм!

Исследование: насилие, стигматизация и другие особенности женской бездомности

Мое исследование посвящено специфике женской бездомности в России. Изучаю, как женщины выживают в питерских заброшках, как они возвращаются или не возвращаются «домой» и какой смысл вкладывают в это понятие. Я долгое время работала в пиар-службе благотворительного фонда, помогающего людям с ограниченными возможностями, и мне всегда было интересно, как они адаптируются в обществе. Потом я поступила в магистратуру по социологии и стала заниматься наукой. В первый год нужно было определиться с темой курсовой. Выбирала долго: хотелось не работать в стол, а узнать что-то важное и донести это до людей. При этом уже давно, с 2015 года, я волонтерила в «Ночлежке» и помогала бездомным. И подумала: почему бы мне не заняться той же проблемой как исследовательнице?

На момент, когда я приступила, уже было написано несколько классных работ по бездомности в России. Например, Това Хёйдестранд из Швеции провела антропологическое исследование в Санкт-Петербурге: приходила на вокзалы, знакомилась с людьми и гуляла с ними. Исследовательница из Лондона Светлана Стивенсон написала книгу на основе интервью, собранных ею в Москве. Однако именно о женской бездомности мне удалось найти мало информации. В книгу Елены Коваленко и Елены Строковой «Бездомность: есть ли выход?» включен раздел о причинах женской бездомности. Но, насколько я помню, указана только одна — домашнее насилие. Это не вполне корректное обобщение. Когда я стала собирать данные, брать экспертные интервью у людей, работающих в благотворительных организациях, оказалось, что даже там не всегда знают, сколько бездомных женщин среди тех, кто обращается к ним за помощью. В основном это обезличенные цифры, общая величина. И поэтому я решила попытаться дать этим женщинам возможность быть услышанными.

Принято думать, что, если женщина ушла, значит, она плохая мать и жена, которая не справилась со своей ролью

У женской бездомности есть специфические причины вроде домашнего и сексуального насилия. Но это не отменяет влияния и тех факторов, что обуславливают траектории оказавшихся на улице мужчин. Например, подопечные детских домов зачастую становятся жертвами мошенничества с выделенной им государством недвижимостью и остаются без жилья; приезжие могут не суметь адаптироваться в чужой стране. Я знаю одну женщину-мигрантку, которая сбежала в Россию от побоев мужа. Нашла работу, но из–за начавшейся пандемии потеряла ее. Стало не хватать денег на съемное жилье, и она оказалась на улице. Из этой ситуации нельзя сделать вывод, что было главной причиной ее бездомности — COVID-19, насилие или прекарный труд. Есть факторы риска, и чем больше они пересекаются, тем больше вероятность, что у человека не станет дома. К тому же, как писали зарубежные исследующие и подтвердили мои информантки, зачастую, если женщину с детьми бьет муж, она не может уйти из дома. Причина не только в ее ответственности за детей, но и в стигматизации: принято думать, что, если женщина ушла, значит, она плохая мать и жена, которая не справилась со своей ролью. Мужчине уйти проще.

У меня нет полной статистики, но, основываясь на данных «Ночлежки» и рассказах бездомных женщин, с которыми я беседовала, могу сделать вывод: алкоголь и вообще аддикция редко бывают причиной того, что люди попадают на улицу. Для многих алкоголь — способ справиться с произошедшим, согреться, забыться и уйти в себя. Кроме того, алкоголь — это средство социализации. Когда я была волонтером, мы с одной из бездомных вместе кормили людей: она подходила к мужчинам, давала им еду, а они предлагали выпить. Это работает и в обычном коллективе: если человеку предлагают выпить, а он отказывается, то сразу выпадает из группы. А там, где связи и взаимопомощь очень важны, люди не могут позволить себе воздержание. Я не курю, и часто случалось, что во время интервью в заброшках отказывалась от сигарет. Сразу шел шепоток: «Она не курит, не курит!» И я чувствовала, что этим подчеркиваю свою привилегированность и отличие от оказавшихся там людей еще больше.

Исторически в патриархальном обществе женщины и дом взаимосвязаны: женщина — хозяйка домашнего очага. Мне было интересно посмотреть, что же происходит, когда она по каким-то причинам не может играть ту роль, которую ей приписывает общество. Что происходит, когда она лишается дома? Что вообще бездомные женщины понимают под домом? Как они его реконструируют?

Общины бездомных — сложные структуры. В заброшенных домах они живут, как правило, группами, мужчины и женщины там могут образовывать семьи. Среди тех, с кем мне удалось побеседовать, было всего несколько женщин в возрасте, которые рассказали, что когда-то жили с компаньонкой или подругой. Но большая часть информанток жила с мужчинами, которых они называли мужьями. Эта связь жены и мужа существенна: бездомной женщине важно сохранить свою роль, показать, что у нее есть человек, с которым она живет и за которым ухаживает. В этих общинах бездомных людей семейные отношения как бы гипертрофированы. Если ты живешь с кем-то, то это обязательно твоя жена или муж. Вместе с тем эти связи непрочны. Показательна такая история: одна моя информантка, жившая в заброшке с мужчиной, практически сразу нашла себе нового мужа, как только первый сел в тюрьму. С одной стороны, это тактическое ухищрение: без мужчины опасно. С другой стороны, это показатель того, как эти вроде бы прочные связи внутри сообщества, основанного на взаимоподдержке, могут распасться. Это относится не только к парам, но и к коммунам бездомных. После расселения заброшек общины часто распадаются, причем для участниц и участников это в порядке вещей. Пары при этом также распадаются.

Бездомные женщины — это не спившиеся алкоголички, бросившие своих детей, а люди, по каким-то причинам не справившиеся с трудностями

Когда я общаюсь со своими знакомыми и рассказываю им о том, что услышала в поле, люди понимают, что это не просто «грязные вонючие бомжи». Этими ненавистными мне словами называют людей, у каждого из которых есть своя история и боль. Когда люди поймут, что бездомные женщины — это не спившиеся алкоголички, бросившие своих детей, а люди, по каким-то причинам не справившиеся с трудностями, то, наверное, начнут больше им помогать. В России есть организации, которые поддерживают оказавшихся в трудной ситуации матерей. Есть институции, которые помогают освободившимся из тюрем женщинам. С помощью исследования мне хотелось показать важность создания отдельного центра для бездомных женщин. Ведь у них разные траектории и, соответственно, разные потребности. Если я вдруг по какой-то причине потеряю дом, то не знаю, куда мне идти. Я могу пойти в «Ночлежку», конечно. А если я боюсь жить с мужчинами, если у меня есть опыт насилия, например? Мне будет страшно. Одна из моих информанток имела опыт семейного насилия еще с детства. Она жила какое-то время в «Ночлежке», но ушла оттуда, потому что ей было некомфортно: хоть мужчины и женщины живут там раздельно, эта среда тем не менее вызывала у нее тревогу. Теперь другая волонтерская организация снимает ей жилье.

Если мы посмотрим на услуги, которые предлагают бездомным благотворительные организации, то увидим, что они, как правило, не подразумевает разделения на женщин и мужчин. Например, палатки для обогрева, созданные «Ночлежкой», общие. Понятно, что в условиях постоянного дефицита ресурсов сложно предоставлять людям отдельные помещения. Тем более что бездомных женщин меньше. Но в моем идеальном мире для женщин, которым некуда пойти, должен существовать центр, где их не будут стигматизировать, где для них будет безопасно. Если они будут знать о нем, то, возможно, воспользуются его услугами. Но это, конечно, оптимистичный взгляд на мир… С другой стороны, в «Ночлежке» сейчас активно занялись исследовательской работой: теперь там знают, например, что обратившиеся за помощью бездомные женщины часто стесняются и боятся мужчин-соцработников. Для работы с ними теперь привлекают женщин. Я не хочу критиковать то, что делает «Ночлежка»: это классная организация. Многие женщины остаются жить там. Но именно той из них, о которой я говорила чуть раньше, было некомфортно находиться в одном пространстве с мужчинами. И если бы была безопасная среда, где были бы только женщины, возможно, она бы там осталась. А если нет возможности создать такую среду, то нужен хотя бы профессиональный психолог, чтобы помочь освоиться. Надо сказать, что группа психологической поддержки бездомных женщин уже существует, и хотелось бы, чтобы такие инициативы развивались.

Поле: питерские заброшки и этические вопросы

Изначально я пошла в «Ночлежку»: это самый очевидный способ найти бездомного. Туда приходят люди, которые хотят вернуться к нормальной жизни. Соответственно, они принимают те условия, которые им предлагают: они более социализированны, охотнее идут на контакт. Но я часто задаюсь вопросом, не действую ли с позиции силы, заставляя их со мной общаться. Я приходила, например, и просила соцработника или психолога познакомить меня с кем-нибудь, кто мог бы дать интервью. Человек находится в зависимых условиях в «Ночлежке», которая ему предоставляет жилье. Это как если бы мой начальник ко мне вдруг подошел и сказал: «Там пришел Петя и хочет с тобой поговорить». Разве я могу ответить, что отказываюсь с ним общаться?

Мне хотелось записать разные истории — в том числе и от менее социализированных уличных бездомных. О заброшках я узнала через волонтерские организации, которые помогают таким людям. «Благотворительная больница», например, занимается аутричем, то есть оказывает медицинскую помощь тем нуждающимся, кто живет на улице, в том числе в заброшках. Изначально я познакомилась с Пашей Иноземцевым, одним из волонтеров этой организации, который также занимается социальной антропологией. Ранее он делал исследование о живущих в Азии номадах, а теперь заинтересовался бытом бездомных людей. Если я в поле сильно стесняюсь, боюсь и чувствую себя непрошеным гостем, то Паша обладает талантом приходить в любое место и запросто начинать общаться. Поэтому мы сдружились, объединили усилия и вместе с волонтерами «Больницы» отправились по заброшкам.

Говоря о сложности поля, нужно учитывать гендерную специфику, особенно в работе с сензитивными группами

Как это происходит? Первым делом проводится разведка: волонтеры узнают, что в какой-то заброшке живут бездомные. Если в здании есть незаколоченные окна, крыша не пропускает воду, при этом оно большое и забраться в него можно достаточно глубоко, — скорее всего, в нем кто-то живет. В такое место сложно проникнуть, как и в обычные дома, — только вместо железной двери непрошенных гостей встречает гигантский ржавый холодильник, пробраться через который можно лишь вжавшись в стену. Чем сложнее попасть в дом, тем вероятней, что там кто-то есть. Поэтому, когда идешь в заброшку, как и, например, при походе в лес, нужно иметь специальную одежду, которую по завершении экспедиции обычно снимают и кладут в отдельный пакетик. В жилище бездомных она может порваться, запачкаться, на нее может попасть инфекция.

Итак, мы заходим в дом и стучимся в двери: кто захочет с нами пообщаться, тот ответит, а остальных мы оставим в покое и извинимся. В сущности, это как поход в гости: нужно понимать, что здесь живут незнакомые люди, для которых пришелец представляет опасность. Мне было бы неприятно, если бы ко мне без спроса приходили незнакомцы с неясными мотивами, особенно когда я чувствую себя уязвимой. Мы приходили, налаживали контакт с ними и пытались найти информанток, пока волонтеры помогали обитателям заброшки.

Говоря о сложности поля, нужно учитывать гендерную специфику, особенно в работе с сензитивными группами. Кажется, что мужчине было бы сложно брать у бездомных женщин интервью: в их историях много болезненных моментов. То же самое можно сказать о наблюдениях в заброшках. В одиночку ходить туда нельзя, как и в любое небезопасное место, — лучше это делать в группе. Мне, как женщине, было сложно даже в коллективе. Я напрямую не сталкивалась с харассментом, но понимала, что буду привлекать внимание вне зависимости от своего поведения. Были случаи, когда это выражалось в длительном рукопожатии. А была и неприятная история. Я хотела рекрутировать информантку, лежавшую в больнице, через ее мужа. У него был мой номер телефона, и он начал мне периодически звонить и называть зайчонком. Эта женщина, в свою очередь, приревновала и отказалась от интервью. Надо заметить, что подобное может произойти не только с бездомными женщинами, однако им, как более зависимым от ближайшего окружения, труднее найти выход из такой ситуации.

Есть коллеги, которые считают, что этнограф, антрополог, социолог обязательно должен пробовать делать то, чем занимаются информанты, если это не выходит за рамки здравого смысла. Конечно, если изучаешь людей, которые принимают наркотики, не нужно вместе с ними употреблять. Но, например, когда я общалась с бездомными, меня часто пытались угостить едой. Мы приходим в заброшку, они готовят обед, предлагают перекусить вместе, выпить чая. Помню, они крутили самокрутки из газет и предлагали покурить. Я спорила с коллегами, которые недоумевали, как можно не поесть в гостях у бездомного похлебки. Это непростой этический вопрос: я не брезгую, но знаю, что многие из них болеют гепатитом и туберкулезом в открытой форме. Оцениваю ситуацию исходя из своего социального опыта. Например, если я окажусь в незнакомой компании, буду ли я пить алкоголь? Нет, не буду. Так же и здесь: я вправе отказаться, потому что в первую очередь думаю о своей безопасности.

Траектория: обнуление и желание фундаментальных знаний

Десять лет назад я окончила Государственный университет сервиса и экономики по специальности «реклама и связи с общественностью». Мне уже сложно вспомнить, чем был определен этот выбор. Возможно, причина была в том, что я не поступила в СПбГУ на философский факультет, куда хотела изначально. Во время учебы я состояла в кружке социологов. Пиар — это прикладная специальность, а мне хотелось получить фундаментальные знания. Не скажу, что это было плохое направление, но мне было тесно в сфере только практических умений. Сейчас я уже не считаю, что нужно учиться пять лет в университете, чтобы работать в сфере рекламы и пиара: этому быстрее научишься на практике. Но со мной можно спорить.

После специалитета я поступила в аспирантуру. Я могла пойти на маркетинг, но необходимую там математику знала плохо и поэтому подалась в единственную аспирантуру, которая мне более-менее подходила, — по социологии. Но не пошло. Есть талантливые люди, которые могут самостоятельно выучить язык или написать кандидатскую диссертацию. Мне же всегда нужен был сведущий человек, который бы меня направлял. Я поняла, что самостоятельно не могу, например, определить, какой метод подходит для моего исследования. А аспирантура предполагает, что ты уже приходишь с базой и умеешь работать с источниками. У меня есть коллеги, которые без научной подготовки, с образованием по специальности «социальная работа» смогли написать и защитить кандидатскую диссертацию по социологии, провести крутое исследование. Я не могу так сделать. Я обычный человек. Для того чтобы получить результат, мне надо собраться с силами, долго трудиться, но и это вряд ли получится без подходящего руководителя… Я ушла.

Для меня это было откровением: неужели все, что ты видишь, можно изучать, просто включив социологическое воображение?

Восемь лет работала в рекламе, и, в принципе, все было нормально. Но я продолжала думать о науке. В 2015 году оказалась в НИУ ВШЭ на конференции по социологии и пришла в восторг от того, что можно описывать и концептуализировать с социологической точки зрения, например, аниме, постпанк или сексуальные практики. Для меня это было откровением: неужели все, что ты видишь, можно изучать, просто включив социологическое воображение? И тогда я решила сделать шаг назад и поступить в магистратуру. Получилось со второго раза. Это было сложное, но осознанное решение. Я тогда все еще работала в сфере рекламы и не учла следующего: чтобы учиться в Вышке, нужно, скажем так, впахивать. Работать на семинарах, очень много читать.

В сентябре поступила, в октябре меня уволили с работы, потому что не справлялась: у меня не получается хорошо делать сразу несколько вещей. Были большие проблемы с учебой, с количественными методами. Я помню день, когда меня уволили. Приехала домой, а нужно определяться с темой курсовой и с научным руководителем. Я выбрала Надежду Андреевну Нартову, которая работает в Центре молодежных исследований и занимается среди прочего гендерными исследованиями. И я сочинила большое письмо с примерами тем, которые хотела бы разрабатывать, с описанием будущей работы в поле, рассказала об опыте волонтерства в «Ночлежке». Ходили слухи, что к ней очень сложно попасть. И я думала: если она мне откажет, брошу все и выпрыгну в окошко. Шутка. Буквально минут через пятнадцать она ответила, что у меня классная тема. С тех пор я и занимаюсь всем тем, о чем рассказывала выше.

Когда приходишь во ВШЭ, тебе предлагают принять участие в разных проектах. Они могут быть исследовательскими, могут быть прикладными, но в любом случае подразумевают работу с преподавательским составом и другими учащимися. Я участвовала в исследовательском проекте по социологическому кино и в дискуссионном клубе. И развила на этих площадках такую активность, что меня в январе позвали стажером в Центр молодежных исследований. Там я вписалась в проект, посвященный молодым предпринимателям в Санкт-Петербурге, параллельно занимаясь бездомными. Тогда же я развелась. Можно сказать, обнулилась. Обнулилась моя прошлая карьера, обнулилась моя личная жизнь, я заново начала все. Психологически сложно было принять, что в тридцать лет снова нужно начинать с нулевой позиции стажера-исследователя. Притом что я уже восемь лет проработала в своей сфере, получила большой опыт и имела хорошую по меркам Питера зарплату. Тяжело было и близким, моим родителям: им не сразу стало понятно, почему вдруг я все так поменяла. Сейчас я продолжаю работать в Центре молодежных исследований, а также учусь в аспирантуре.

Я пока еще не знаю, чем это все закончится, но теперь мои действия осознанны, я четко вижу траекторию, понимаю, почему и зачем я это делаю

Проект о бездомных женщинах вырос из той курсовой, и потом я его защищала как магистерскую диссертацию. Это сфера моих научных интересов, моя социологическая любовь. Я не знаю, почему так сложилось, но мне нравится изучать делинквентность, маргинальность, ненормальность — все, что не вписывается в общепринятые рамки. Мне интересно, почему все плывут по течению, а кто-то выбивается. Что произошло не так? Или, наоборот, — так? В Центре молодежных исследований я сейчас занимаюсь проектом, посвященным взрослению в XXI веке и его специфике в зависимости от поколения. Я также должна была поехать на стажировку в Университет Глазго в Шотландию, но из–за коронавируса она отложилась. Надеюсь, еще поеду весной. До этого я подавала на гранты — непростой опыт, особенно для молодого российского исследователя. Когда пишешь много заявок в надежде хоть что-то выиграть, всегда прикладываешь массу усилий. А получится ли — неизвестно. И бывает очень больно и обидно, ведь зачастую даже не называют причину отказа.

Помимо перечисленного, я сейчас преподаю во ВШЭ, веду вместе с коллегами научно-исследовательский семинар для бакалавров. Вчера проводила занятие дистанционно, одна. Это, конечно, странный опыт, когда черным квадратикам рассказываешь, как им быть. Молодой исследовательнице и начинающей преподавательнице нужно особенно усердно готовиться к семинару, чтобы не облажаться. К тому же у меня комплекс самозванки, и я всегда думаю, что рассказываю недостаточно, делаю меньше, чем нужно, и так далее. Мой способ борьбы — просто делать чуть больше, чем другие. У меня все получается лишь со второго раза — со второго раза поступила во вторую аспирантуру, например. Я пока еще не знаю, чем это все закончится, но теперь мои действия осознанны, я четко вижу траекторию, понимаю, почему и зачем я это делаю.

Метод: смешение ролей и нестабильное состояние без дома

О сложностях интервью мы уже немного говорили ранее. В заброшках и на улице ты обращаешься к людям, которые ни от кого не зависят, которые вправе тебе отказать. Позиции в таких случаях смещаются: мой статус не выше, я просто другая для них — чужак, который пришел пообщаться. Мне это нравилось: человек соглашался говорить со мной по собственному желанию, а не по чьей-то просьбе. Из–за этого нарративы меняются, становятся более свободными. Но возникают проблемы вовлеченности. Я выполняю сразу две роли — волонтера и социолога. Это мне мешает и помогает одновременно. Было много ситуаций, когда я, например, оставляла информантке свой номер телефона и потом она мне звонила и просила помощи. И я не знала, что делать. Например, человек мне мог позвонить и сказать, что ей негде спать. Был случай, когда женщина попросила меня найти ее детей, которых забрала служба опеки. Для меня эти ситуации представляют собой моральную дилемму: с одной стороны, я уже провела исследование, с другой — все равно чувствовала, что должна помочь человеку. Поэтому с некоторыми информантками я до сих пор продолжаю дружеское общение.

Возвращаясь к независимости информанток, нужно сказать, что большое количество отказов от общения — это проблема не только репрезентации. Мне психологически становилось тяжелее каждый раз, когда люди отказывались от интервью. Я использовала разные методы: и выступала с позиции силы, и дарила подарки, и пыталась подружиться. Честно скажу, подарки редко работают. В моей практике было много случаев, когда я приносила специальный набор женской помощи — средства гигиены, влажные салфетки, что-то вкусное, — передавала это, а мне отвечали: «Спасибо, я подумаю…» И все. И сделать с этим ничего нельзя. Не будешь же заставлять людей говорить, раз подарки взяли. Есть сложность и с давлением мужчин-сожителей во время интервью. Было такое, что я разговаривала с женщиной в заброшке, а рядом вдруг сел ее бывший мужчина. Он просто сел и никуда не отходил от нее, комментировал нашу беседу и, возможно, повлиял на ее рассказ… В других случаях мужчины мешали договоренностям. Однажды я позвонила женщине, чтобы договориться об интервью, и вдруг на фоне услышала голос мужчины, диктовавший ей условия встречи: «Попроси носки, попроси сигарет». В итоге позже от интервью она отказалась, потому что мужчина запретил.

Считается, что качественное глубинное интервью должно проходить с информанткой наедине. А во многих приютах есть только общая комната, в которой живут и мужчины и женщины. В такой ситуации я не могу прийти и предложить бездомной встретиться в другой раз вдвоем. Приходится брать интервью здесь и сейчас, несмотря на шум и присутствие людей. Если бездомная скажет тебе, что может поговорить через час, то нужно бросать все и ехать, потому что завтра она может куда-то уйти, потерять телефон, что угодно. С одной женщиной из приюта я однажды договорилась встретиться через три дня. Позвонила ей в назначенный день, а она сказала, что уехала из «Ночлежки» и живет с мужчиной, который против интервью. Вот так. Я обсудила это с коллегами и пришла к выводу, что в итоге получается скорее беседа или, может быть, этнографическое интервью. В рамках другого проекта, посвященного взрослению, я могу договориться с информантами встретиться в любое время и в любом удобном месте. А бездомные могут просто потеряться — и их уже не найти.

Нельзя сказать, что человек ресоциализировался, если, пожив на улице, вдруг снял комнату: слишком нестабильное это состояние

Мне кажется, именно поэтому мало проводится этнографических исследований бездомности. Проще изучить статистические данные, спросить экспертов и так далее. Люди в «Ночлежке» живут не так, как на улице, но по крайней мере их там можно застать, поэтому исследующие чаще опрашивают именно их. Взять интервью у уличных бездомных — большая удача. В моем случае среди информанток в равных пропорциях представлены жительницы «Ночлежки» и подопечные других благотворительных организаций, уличные бездомные и те, кто смог вернуться к относительно нормальной жизни, снять комнату, найти работу. Мне было интересно посмотреть разные траектории. Так как они не имеют четкого начала и конца, вариативность очень большая.

Я сейчас поддерживаю контакт с тремя женщинами, которые нашли жилье: две живут с мужчинами, одна — отдельно. Но в одном случае женщине помогает благотворительная организация, в другом моя информантка может оказаться на улице, если запьет муж. Что сейчас с третьей, я не знаю. Последний раз, когда мы виделись, она еще жила в квартире. При этом у нее и ее мужчины была наркотическая зависимость. Когда они ушли из «Ночлежки», он нашел работу, а она должна была лечь на бесплатную плановую операцию, но оба сорвались. Говорили, что денег на оплату комнаты нет. В общем, нельзя сказать, что человек ресоциализировался, если, пожив на улице, вдруг снял комнату: слишком нестабильное это состояние. Даже если ты никогда не жил на улице, но у тебя нет собственного жилья, ты можешь попасть под машину, оказаться в больнице без денег. А что потом? Какое-то время можно жить по друзьям, но не у всех они такие терпеливые. В этом и заключается проблема определения бездомности. Во всех исследовательских работах, посвященных этому феномену, в самом начале люди пытаются понять, кто же такие бездомные: можем ли мы назвать так человека, который снимает комнату и не имеет своего жилья?

* * *

Евгения Кузинер (Озол) — стажер-исследователь Центра молодежных исследований, приглашенная преподавательница и аспирантка НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге. Сфера научных интересов: бездомность, гендерные исследования, субкультуры, маргинальность. Статью Евгении, посвященную женской бездомности, можно прочитать в журнале «Мониторинг общественного мнения».

С Женей можно связаться в фейсбуке или по электронной почте.