В последние десятилетия было сделано несколько попыток осмыслить феномен политического, используя концепции психоанализа лакановского направления: многим хорошо известны работы Жижека, Бадью, Лакло, Муфф и других. В этом поле Хорхе Алемана, испанского психоаналитика аргентинского происхождения, отличает меньшая эклектичность, критическое отношение к философии, активная вовлеченность в политику. Его метод анализа социальной жизни и политических событий — «точечный», не предполагающий построения общей теории общества, «антитрансцендентальный». У Алемана, практикующего клинициста, фигуры Хайдеггера, Фрейда, Маркса предстают в рамке учения Лакана, задавая особое отношение к говорящему субъекту. Статья «Неолиберальные горизонты в субъективности» является программной, необходимой для понимания мысли Алемана.

Мы публикуем четыре главы этой работы в преддверии приезда Хорхе Алемана в Москву: 17 мая состоится публичная лекция, а 19 и 20 — семинар, дополнительную информацию о которых можно узнать здесь.

I

После Грамши власть в эмансипационном поле больше нельзя мыслить только как принуждающую и ограниченную. Направление, заданное Грамши — за которым последовали Альтюссер, Фуко и другие — предполагает, что власть не только угнетает, но и устанавливает согласие, ориентирует субъектов и плетет символическую ткань, которая функционирует «невидимым» образом, придавая доминирующим идеям естественный вид и всегда скрывая — этим объясняется ее решительный успех — акт принуждения. Применение инструментов, отточенных господствующими корпорациями, определяется как акт высказывания, который всегда стремится утаить свой исторический характер и отстаиваемые им интересы, которые он выдает за универсальные. При этом символический порядок, которым пронизан неолиберализм, ведет себя как рациональный диспозитив и прикидывается, что поощряет различные формы субъективности, в то время как повторение одного и того же в бесконечном товарном обороте продолжает свой беспрестанный круговой ход. Однако поскольку инструменты коммуникации — вне зависимости от способа распространения информации — поддерживаются в языке и посредством него, необходимо, по нашему мнению, прояснить путаницу, ставшую привычной в социальных науках и современной философии, занимающихся этим вопросом.

Нужно определенно признать, что когда речь заходит о символическом порядке языка в его всевозможных вариантах и способах проявления, всегда следует различать два его разных измерения. Во-первых, мы должны с самого начала учесть «подчиненность и зависимость» говорящего существа от структурного и онтологического порядка языка — как того, что конституирует субъекта. Язык завладевает живым существом, чтобы превратить его в субъекта. Это овладение происходит до его рождения и продолжается после смерти. Такую зависимость субъекта, возникающего только как эффект предшествовавшего ему языка, необходимо отличать от господства, проистекающего из конкретной социально-исторической формы. Эти две стороны символического, хотя и предстают в так называемом феноменальном мире смешанными, подчиняются радикально различным логикам. Первая символическая зависимость неустранима и определяет субъекта. Вторая, будучи социально-исторической конструкцией, подвержена изменениям во времени.

Отличительная особенность неолиберализма — в том, что это первый исторический режим, который пытается всеми способами достичь первой символической зависимости: воздействовать на тела так, как это делает речь, захватывая живое существо в его структурной зависимости. Отметим, что указанная конститутивная зависимость служит условием возможности традиций и общего исторического наследия, где память все еще сохраняет боль отверженных в прошлом — однако лишь условием возможности, но никак не гарантией. С этой точки зрения неолиберализму необходимо произвести «нового человека», порожденного его собственным настоящим, не призванного к жизни какой-либо причиной или символическим заветом, прекарного, «жидкого», текучего, изменчивого [volatile] — как сам товар. Если что-то и имеет решающее значение в том, что я называю «левым лакановским движением», то это демонстрация того, что политика более, чем когда-либо, должна противостоять «идеальному преступлению» неолиберализма, который в своем современном изводе, доминируя в социально-исторической ситуации, стремится затронуть и серьезным образом исказить место становления субъекта в поле языка — именно так, как разными способами это сумел показать Лакан.

Неолиберализм стремится затронуть и серьезным образом исказить место становления субъекта в поле языка

В настоящее время неолиберализм ведет борьбу за поле значений, репрезентацию и биополитическое производство субъективности. И всегда будут появляться эссеисты наподобие южнокорейского Биунга-Чуль Хана [Byung-Chul Han], очевидного младшего последователя Бодрийяра, которые будут настаивать, что идеальное преступление неолиберального капитализма уже состоялось. Однако поскольку политика осуществляется говорящими существами и не может быть сведена к простой профессиональной деятельности, она является чем-то, что в наше время может заставить проявиться и тем самым защитить слабый характер любой репрезентации. По определению, субъект никогда не может быть репрезентирован исчерпывающим образом, ведь этому препятствует его структурная зависимость от языка. Говорящее существо, наделенное полом, смертное, ставшее субъектом через язык, никогда не найдет в нем того означающего, которое репрезентировало бы его полностью. Именно по этой причине неолиберализм, пытаясь репрезентировать тотальность и таким образом исчезая в качестве репрезентации, не конец истории. Поэтому мы должны настаивать на огромном политическом значении для проекта освобождения ключевого различия между зависимостью субъекта в его становлении в языке и социально-историческим господством, которое никогда не сможет исчерпать субъекта в его открытости возможностям будущих изменений.

II

Какое бы ни было возможное описание капитализма в его неолиберальной мутации, имеется неоспоримый факт: его нелимитируемый характер. Капитализм ведет себя как безголовая [acephalic] сила, распространяющаяся без предела до последней границы жизни. В этом и состоит новизна неолиберализма: в способности создавать новые субъективности, складывающиеся согласно корпоративной, конкурентной, управляющей самим существованием модели. Это «систематическое насилие» режима неолиберального господства: нет необходимости во внешнем угнетении, за исключением переломных моментов органических кризисов; напротив, сами субъекты оказываются захвачены серией приказов и императивов так, что в своей жизни, в своем способе бытия они сталкиваются с требованиями «беспредельного».

Очень рано жизнь должна подвергнуться испытанию — будет ли она принята, сможет ли найти свое место в новом символическом порядке рынка. Рынок функционирует как диспозитив, топливом которому служит постоянное давление на людей, вменяющее им в обязанность строить счастливую и реализованную жизнь. Об этом свидетельствует все большее распространение практики самопомощи — невозможная задача, ведь требования Капитала «беспредельны», то есть сконструированы так, чтобы воспрепятствовать их полному выполнению. Это систематическая эксплуатация «чувства вины», сформулированная Фрейдом в «Недовольстве культурой».

Подобным образом эпидемия депрессии, лекарственная зависимость, депрессивный гедонизм подростков, болезни чрезмерной ответственности, безысходное чувство несостоятельности и «неспособности справиться», признание за этим «личной проблемы» — структурный факт системы господства. Все это не более чем признаки того, что современный капитализм зарождается таким, каким его утверждает северо-американская культура с ее главенством эго и различными историями о «самореализации», сочиненными, чтобы ее поддерживать.

Требованиям «беспредельного» Капитала сопутствуют насаждение самопомощи и раздувание самоуважения, чья непристойная оборотная сторона скрывает худшее осуждение своего существования, в пределе вызывая в субъектах чувство вины за факт собственной конечности. Господство «беспредельного» требует виновных соучастников и должников, обремененных долгом, который невозможно отдать.

Что значит заниматься политикой — действие, всегда ограниченное, — когда налицо противостояние с безграничной властью Капитала?

Речь уже не о классическом отчуждении, этой утраченной части самого себя. Неолиберализм намерен создать ныне «нового человека» — без символических заветов или историй, которые нужно дешифровать, не имеющего вопросов об уникальном и неизлечимом, что есть в каждом. Это измерение человеческого опыта должно быть целиком упразднено и поставлено в услужение производительности труда, превосходящей символические возможности, с которыми мужчины и женщины вступают в социальную связь. В связи с этим нужно помнить, что опыт любви, политики, поэтического и научного изобретения всегда отсылает к пределу. Это заставляет думать, что безлимитный характер воли Капитала к увековечиванию себя, распространению и рассеиванию повсюду, неизбежно приводит к обеднению опыта. Что значит мыслить, заниматься политикой, желать изменить реальное — действия, всегда ограниченные, — когда налицо противостояние с безграничной властью Капитала? Это положение без предела, а потому безвыходное, оно больше не древний паноптикум, не Левиафан, а смесь Матрицы и Чужого, воля, «жаждущая саму себя» в беспредельном воспроизведении, которое предстает как катастрофический конец истории.

Можно задаться вопросом, какой тип светской «святости» должен открыться перед нами, чтобы выйти из неолиберального круга вины за «психическое здоровье» и не уступить намерениям «потребленного потребителя», над которыми злорадствует историческое время, в которое нам выпало жить. Пусть и метафорически, но мы пытаемся говорить здесь о новом типе вовлеченности.

V

Анализируя работы Чул Хана, успешного модного эссеиста, мы можем отметить, что его описания современного капитализма вполне обоснованы, хотя они лишь удачно обобщают то, что уже было сказано другими современными мыслителями. И все же приходит в голову, что то, что он описывает — потенциал современного капитализма производить субъективность, которая эксплуатирует саму себя, думая, что является при этом свободной, — лишь начало проблемы.

По сути, Хану нравится демонстрировать, как работает капитализм в своей современной структуре. Но мы никогда не найдем у него даже наброска, пусть спорного, проекта эмансипационной логики. Например, в своей последней работе «Топология насилия» он обращается к Фрейду затем, чтобы заключить, что теоретическая конструкция последнего действительна только для «дисциплинарных сообществ» и является устаревшей для сообществ «неолиберальной производительности». Естественно, мы не можем с этим согласиться. Даже если Фрейд разрабатывал свою теорию в эпоху дисциплинарных сообществ, бессознательное, о котором он говорит, не сводимо к исторической эпохе, и еще менее суперэго, которым Хан преимущественно занимается.

Производство неолиберальной субъективности в рамках диспозитива производительности, который помещает ее всегда в «беспредельном» по ту сторону принципа удовольствия, объяснимо только принуждением суперэго с его побуждением к вине и необходимостью наказания. Неолиберализм колонизирует субъективность посредством своих диспозитивов. Утверждать, как это делает Хан, что в неолиберализме больше нет бессознательного, значит смешивать онтико-эмпирический план производства субъективностей с зиянием, онтологическим разрывом, подразумеваемым расщепленным субъектом бессознательного. Опять же, не все может быть присвоено Капиталом, по крайней мере, если мы хотим продолжать думать о политическом.

С моей точки зрения, первая путаница возникает, если не проводить различия между историцизмом и «историчностью». Когда дело касается говорящего существования, наделенного полом и смертного, речь всегда идет об историчности. Другими словами, в Греции, Риме, Византии, в модерне или постмодерне есть четыре влечения, сексуальные отношения невозможны, реальное — вне смысла. То, как история осваивает эти структурные и онтологические условия, как она обходится с ними, совсем другой вопрос.

Неолиберализм колонизирует субъективность посредством своих диспозитивов

Я не сомневаюсь, что психоаналитическая практика исторически специфична и её существование абсолютно не гарантировано. Всё будет зависеть от её политики. Неолиберальные диспозитивы, описанные Ханом, окажутся действенными только в том случае, если субъекты будут следовать приказаниям суперэго, подразумеваемым указанными диспозитивами. Без этой либидинальной пружины мы не смогли бы их объяснить. Конечно, Фрейд, устанавливая соответствие между категорическим императивом и суперэго, использует метафоры, относящиеся к послушанию и запрету, которые характерны для «дисциплинарных сообществ». Но в конечном счёте суперэго, как это показал Лакан, инстанция, предписывающая наслаждение, всегда нарушающее какое-либо субъективное равновесие.

Все субъективные фигуры неолиберализма, отсылающие к «производительности, конкуренции с самим собой, производству постоянной задолженности», не составляют новой формы отчуждения в марксистском смысле, поскольку нацелены на большее: стереть бессознательное в пользу реализации функции влечения к смерти, которое происходит в депрессии. Но то, что Хан не объясняет, так это почему субъекты поступаются своим бессознательным ради диспозитива влечения к смерти, и это из–за того, что он хочет отделаться от суперэго и найти в депрессии патологию, которая исчерпывающим образом представляет нашу эпоху.

Разумеется, она не единственная патология, но это отсылает нас совсем к другим вопросам. Хану приходится также отказаться от «конфликта», чтобы погрузить все в неолиберальный консенсус. В этом появляется его абсолютный историцизм. Мы должны учитывать, что «свобода» субъекта наслаждаться, эксплуатируя самого себя, сопровождается новым состоянием запуганности, угрозами, различными и всё более жесткими формами сегрегации. Но Хан стремится настоять, что господство стало системным и невидимым благодаря распространению идеи бизнес-эффективности на весь мир. Неолиберализм заставил исчезнуть бессознательное, конфликт, антагонизм и даже присвоил себе сферу снов.

В такой перспективе, независимо от того, говорит так Хан или нет, всё, что нам остаётся, — это созерцать «конец истории». Для Хана больше нет никакого смысла в личном психоанализе, ведь мы уже «последние люди». Зачем мыслить политическое, если всё станет частью ризоматического Чужого Капитала? Не думаю, что эти идеи покоробят тех, кто также знает, что капитализм неоправдан, но думает, что он не имеет альтернативы. Разве это не еще один вид откровенного скептицизма, столь присущий современному эссеизму?

Следовательно, предпочтительнее быть беспечным по отношению к реальному, всегда случайному, и быть осмотрительным с наслаждением. Нам могут рассказывать снова и снова об огромных возможностях капитализма, даже его способности произвести нового человека, но ставка мысли, пусть она раз за разом терпит неудачу, заключается в попытке сказать что-то о том, что может уклонится от этой власти.

VI

Ничто в учении Лакана не уполномочивает нас быть левыми. Как и у каждого великого мыслителя, в его теоретических и клинических возможностях есть что-то, что превосходит политические категории, детерминированные исторически. Можно быть правым лаканистом, либералом, левым и т.д. То же самое относится, среди прочих, к Канту, Гегелю, Ницше или Хайдеггеру. Благодаря Лакану, можно даже быть левым, но против основополагающих левых взглядов, по крайней мере в их наиболее ортодоксальных и канонических аспектах.

Неолиберализм стремится стереть связь между субъектом и истиной его желания

В нашем случае тексты о левом лакановском движении — Одиночество: общее, На границе и другие — не легитимированы Лаканом, но и не взывают ни к какому другому авторитету. Они способ усвоения и чтения Лакана, и, с учетом нашего символического наследия и вытекающего из него суждения о политическом, не могут быть подчинены неолиберальным процедурам производства современной субъективности, совместимым с Капиталом. В этом смысле мы утверждаем, что даже если в нашем опыте как аналитиков мы отстаиваем субъективности «одну за одной», капиталистический дискурс также нацелен на самое уникальное в наслаждении каждого, но одновременно добивается стирания всех различий посредством различных процедур гомогенизации. Именно поэтому необходимо отличать несводимую уникальность каждого от «особенного и частного», и, по той же причине, «произведенную субъективность» от субъекта бессознательного, который по структурным соображениям не может быть произведен, его причиной может быть лишь язык.

Лаканисты, голосующие за право-либеральное крыло, не ошибаются по поводу Лакана. Во всяком случае они либо считают, что психоанализ живет лишь либеральной мечтой о нулевой степени политического, либо ошибаются (или желают «ошибаться») в отношении своей собственной нации и судьбы своего народа, а со временем, при более тонком чтении, понятно, что и в отношении будущего существования психоанализа.

Очевидно, неолиберализм ждёт от говорящих существ совсем не истину бессознательного. Умножение менеджеров души разного пошиба едва ли останется единственным достижением корпоративного управления, которое готово изменить конфигурацию символического исходя из логики торговли. Иными словами, осуществить с каждым поворотом капиталистического дискурса «десимволизацию», стирающую связь между субъектом и истиной его желания. До какой степени психоаналитики должны участвовать в том, что Лакан в свое время назвал «растущими тупиками цивилизации»? Наше упорство в рассмотрении аналитического опыта и учения Лакана как исключительного инструмента обосновывается следующим: попытка мыслить в политической логике эмансипационного характера, способной уклониться от тоталитарных и жертвенных путей — это наш способ жить в том напряжении, которое порождает вопрос Лакана о тупиках.

Перевод с английского и испанского Кристины Кондяковой и Аси Власик

Английский источник

Испанский источник: Jorge Alemán. Horizontes neoliberales en la subjetividad. Grama Ediciones, Buenos Aires, 2016 // «Horizontes neoliberales en la subjetividad», Numerales I (pp.13-15), II (pp.15-17), V (pp.27-30), VI (pp.30-31).