Мобилизация женщин стала одним из ключевых социальных явлений войны. В особенно широких масштабах она происходила в СССР и Великобритании, хотя Адам Туз сумел доказать, что и Германия применяла женский труд более широко, чем прежде предполагалось. Японские традиции не допускали женщин на сколько-нибудь ответственные посты, но на заводах женщинам отводилась весьма существенная роль, а в 1944 г. они составляли не менее половины сельско-хозяйственных работников страны. В довоенной Великобритании женский труд использовался отнюдь не в таких масштабах, как в Советском Союзе, но едва начали сказываться тяготы противостояния, женщины были мобилизованы, и многие обрели в пору войны смысл жизни, какого не находили в мирное время. Пятидесятипятилетняя мать Питера Бакстера работала в Министерстве снабжения, и сын писал: «Давно она так не наслаждалась каждым днем. У нее живой ум, и гораздо интереснее применить его к делу, нежели весь растрачивать на домашние обязанности. Мне кажется, как бы мама ни любила нас, детей, она была бы счастливее, если бы и в прежние годы могла делать карьеру, как женщины в России».

С другой стороны, для многих девушек производственная атмосфера, откровенно шовинистическая, с грубым мужским превосходством, оказалась отнюдь не столь благоприятной. Например, Розмари Мунен: «Знакомство с заводом стало для меня тяжелым потрясением. До того я работала парикмахером в салоне высокого класса в аристократическом районе города, была благовоспитанной и сдержанной девушкой, и внезапно погрузиться в этот мир дурно воспитанных, невежественных мужчин и женщин, с их разнузданной руганью, стало опытом жестоким и почти ирреальным»92. Бригадир, к которому подвели Мунен, пренебрежительно сунул ей в руки швабру: «На, держи! Вылижи тут все!»

«Так унизить меня перед всеми девочками! Вернувшись через полчаса, он застал меня праздно сидящей на ящике. В ярости бригадир спросил, какого-такого-сякого я тут делаю? Собравшись с духом, я возразила, что пока он не соизволит показать мне мою работу, которая должна иметь отношение к помощи армии и обороне, я намерена сидеть там, где сижу. Несколько опешив, он обрушил на меня поток омерзительной брани, обозвав меня самыми подлыми словами, какие только есть в языке. Я была так возмущена, что, не размышляя, взмахнула рукой и отвесила ему сильную пощечину. Тогда он нехотя извинился, проводил меня к станку и показал, как управлять педалями, рукоятью и валиками. После смены, вернувшись домой, я долго еще горько плакала. Как выдержать эту атмосферу?»

Сара Бэринг, дочь пэра, до войны знала одно лишь занятие: танцевать на балах дебютанток. Теперь она сверлила металл на заводе, производившем авиадетали, и ненавидела каждую минуту этой работы: «Душное помещение, неописуемо скверная еда, сырой пол, ноги промокали даже в тех деревянных сабо, которые мы носили, придирки профсоюзного лидера, трусливого, как блоха, грубость и давление управляющего… Мне пришлось взять дополнительный выходной и пролежать день в постели, чтобы излечиться от тяжелой усталости». Бэринг повезло: благодаря хорошему знанию немецкого языка она добилась перевода в Блетчли-парк.

Каждая страна старалась превознести и облагородить роль женщин, трудящихся во имя победы, и таким образом стимулировать добровольцев. В 1942 г. в США приобрела популярность песенка Редда Эванса и Джона Лёба:

День напролет,

В дождь и гололед

Она стоит у станка.

Делает историю,

Трудясь ради виктории,

Рози-клепальщица.

Прототипом Клепальщицы Рози, кумира американских феминисток, послужила двадцатидвухлетняя Роуз Уилл Монро из Кентукки. Как и миллионы ее соотечественниц, Роуз работала на оборону — на сборочном конвейере B-24 и B-29 возле Ипсиланти в штате Мичиган. Ее сняли в пропагандистском фильме, и в мае 1943 г. Норман Рокуэлл нарисовал знаменитый портрет Клепальщицы Рози, который разместили на обложке Saturday Evening Post (моделью послужила телефонистка из Арлингтона, штат Виргиния). К 1944 г. на заводах трудилось 20 млн американок — на 56% больше, чем в 1940 г. Борьба за равноправие чернокожего населения Штатов, которая до тех пор шла весьма вяло, также усилилась благодаря появлению на заводах афроамериканок, трудившихся бок о бок с белыми.

Все работавшие женщины получали намного меньше своих коллег: средний заработок составлял $31,50 в неделю, a у мужчины — $54,65. Работали женщины и в доках, откуда вышел другой пропагандистский образ: Сварщицы Венди, прототипом которой стала Дженет Дойл с калифорнийской верфи Либерти в Ричмонде, принадлежавшей Джону Кайзеру. Последовала этому примеру и Канада, прославившая Ронни — Сборщицу Пулеметов.

Неверно было бы представлять роль Рози в романтическом свете: на производстве по-прежнему безраздельно господствовали мужчины, и первое поколение трудящихся женщин попадало в чрезвычайно тяжелые условия. Перед заводом Форда в Уиллоу Ран вырос обширный и уродливый парк трейлеров. Некоторые рабочие предпочитали каждый день ездить за 100 км, лишь бы не жить в этих бараках. Зарплата была достаточно высокой, но мысль о «восьмичасовых сиротах», то есть детях, остававшихся на весь день без присмотра, вызывала немалую общественную озабоченность. Обнаружилось, что малышей порой запирали в машинах на парковке у завода. К тому же этим новонабранным работницам требовалось время, чтобы приобрести навыки. Многие «Рози» оказались неумелыми и некомпетентными (впрочем, как и их коллеги мужского пола), и это сказывалось на конструкции сооружаемых ими кораблей. Также и огромные усилия, вкладывавшиеся в сельское хозяйство по обе стороны Атлантики, порой шли прахом из–за неверных логистических решений и общего непрофессионализма. В апреле 1942 г. Мюриэль Грин, работавшая на юге Англии в коммерческом огороде, мрачно комментировала провал почти всех своих попыток вырастить овощи на продажу: «Мне кажется, так в этой стране обстоит дело со всем: никто толком не старается и нигде нет результата».

В России женщинам и на фронте, и на заводах приходилось намного тяжелее. Корреспондент «Правды» Лазарь Бронтман описывал в дневнике отчаянные усилия московских домохозяек избежать мобилизации на завод. До лета 1942 г. от этой повинности освобождали матерей, чьи дети не достигли восьмилетнего возраста, но затем стали брать тех, у кого дети были старше четырех лет. Женщины искали любую бумажную работу, только бы не на автозаводе ЗИС. Бронтману запомнилось, как одна из привилегированных дам сделалась «копытами»: чтобы избежать более тяжелого труда, нанялась в московский театр изображать топот копыт во время спектакля, посвященного подвигам советской кавалерии. Более 800 000 советских женщин служили в армии Сталина. Для кого-то, в том числе для 92 героев Советского Союза, это был воодушевляющий опыт. Прославилось женское подразделение советских ВВС, члены которого сами себя прозвали «кроликами», увековечив событие первых месяцев войны, когда они с голодухи объелись в тренировочном лагере сырой капусты. Уже под Ленинградом и Севастополем появились женщины-снайперы, а в 1943 г. снайперские курсы начали массовый выпуск женщин. Они оказались лучшими стрелками, потому что хорошо контролировали дыхание, и сыграли существенную роль на последних этапах войны (хотя, вопреки легенде, их участие в Сталинградском сражении не было особенно заметным). Но для многих женщин соприкосновение с войной и смертью стало тягчайшем испытанием. Николай Никулин на Ленинградском фронте наблюдал такую сцену: часовой, раненный осколком снаряда, корчится в муках, «рядом с ним девчушка-санинструктор. Ревет в три ручья, дорожки слез бегут по грязному, много дней не мытому лицу. Руки дрожат, растерялась… Солдат спокойно снимает штаны, перевязывает кровоточащую дырку у себя на бедре и еще находит силы утешать и уговаривать девицу: “Дочка, не бойся, не плачь!…”»

Никулин сухо подытоживает: «Не женское это дело — война». Многие женщины в форме подвергались сексуальным наглым домогательствам. Капитан Павел Коваленко однажды записал: «Я наведался в танковый полк. Командир подразделения напился по случаю получения очередного звания подполковника и дрых без задних ног. Меня поразил вид угревшейся под его боком женской фигуры, его ППЖ, как выяснилось». Походно-полевые жены сделались распространенным явлением в русской армии, но лишь малая часть их была в итоге осчастливлена обручальным кольцом. «Но ППЖ — это наш великий грех», — писал Василий Гроссман, возмущенный этим обыденным явлением: фактическим принуждением к сожительству. Забеременевшие — нарочно или случайно — подлежали демобилизации. Единственная поблажка слабому полу: им выдавалось чуть больше мыла. А женщины, оставшиеся одни, без мужчин, работать в полях и на заводах, хронически голодали и при этом вынуждены были выполнять физически непосильные обязанности. Грыжа — обычная награда для тех, кто ежедневно поднимал тяжести или впрягался в плуг вместо издохших быков. В мрачные дни августа 1942 г. Гроссман размышлял: «В деревнях бабье царство. На тракторе, в сельсовете, на охране колхозных амбаров, на конном дворе, в очереди за водкой. Девушки подвыпившие, с гармошкой, ходят с песней — провожают подружку в армию. На женщину навалилась огромная тяжесть труда… Женщина — доминанта. Она приняла на себя огромный труд, и на фронт идут хлеб, самолеты, оружие, припасы. Она нас теперь кормит, она нас вооружает. А мы, мужчины, делаем вторую половину дела — воюем. И воюем плохо. Мы отступили до Волги. Женщина молчит, но нет в ней укора, нет у нее горького слова. Или затаила? Или понимает она, как страшна тяжесть войны, пусть и неудачной войны».

Валентина Бекбулатова писала сыну на фронт, откровенно рассказывая о горестной судьбе родных: «Дорогой Вова! Деньги получила, не нужно было тебе беспокоиться, ведь нашу нужду этим не покроешь, а себя лишаешь хоть небольшой поддержки. За этот месяц я получила 26 рублей — отсюда видишь наше положение. На рынке покупать что-либо… не приходится. Ждем, скорее бы молока, тогда бы еще вздохнули… Недавно был дядя Пазюк, привез кое-что из хозяйственных вещей, находящихся у них, и для обмена муки. Тетя Никольская проводила в РККА трех своих сыновей — Егора, Алексея и Александра. Алексей уже был в бою, а Егор на Дальнем Востоке — болел, а от Александра пока нет писем».

Евдокия Калиниченко, санинструктор, демобилизованная после ранения в ногу, вернулась в университет, где раньше училась, который успел эвакуироваться в Казахстан. Оттуда она писала родным, рисуя одну из картин всеобщей трагедии ее народа:

«Порой мне кажется, что наш университет приютил всех беспризорных и бездомных (ох, я не смогу отправить это письмо!) [то есть она опасалась цензуры, но письмо в итоге все же отправила]. Шура побывала на фронте. Уж не знаю, вышла ли она там замуж, но вернулась с ребенком. Ах, Маюша, ты себе не представляешь, как тут смотрят на таких девушек и как тяжело им приходится. Она немного старше меня, когда война началась, она заканчивала второй курс. У нее нет ни друзей, ни знакомых, ничего, кроме университета. Ее приняли снова на третий курс и выделили место в общежитие. Ребенку ее четыре месяца, девчонка плачет днем и ночью. Ей нужны сухие пеленки, а у Шуры нет ничего сверх того, что на самой надето. Ее нужно мыть, а вода в комнате замерзает. Мы тащим домой любую щепку, какую сумеем найти. Вчера по пути домой я заприметила большую доску. Это была афиша театра, большие красные буквы на черном фоне: “Отелло”. Значит, ближайшие пару дней Шура сможет разворачивать малышку и сушить ее пеленки… Дуся, моя тезка, помогает Шуре во всем. Она тоже студентка, хотя ей, должно быть, под сорок. Если б не она, малышка давно бы умерла от голода и холода. Тетя Дуся работает грузчиком в пекарне и потихоньку выносит в карманах толику муки. Шура варит из нее затируху, ест сама и кормит дочку. Говорят, у самой Дуси дети погибли под бомбами. Она ни с кем не разговаривает, высохшая вся, черная, одевается по-мужски и курит махорку.

Лишь четвертую часть среди нас составляют мужчины, и те инвалиды. Почему-то чаще всего ранение приходится в ногу, и ноги отрезают. Каждый второй мужчина тут безногий. Зачастую ампутируют очень высоко. Петя, который сидит на занятиях рядом со мной, лишился обеих ног, у него протезы. Передвигается с трудом. Никак не привыкнет к протезам, и в целом слаб. Лицо у него приятное, застенчивое, глаза синие-синие. У него мягкий голос. Как же он командовал взводом? Когда хлебный паек запаздывает на два-три дня, Пете становится совсем трудно двигаться. Лицо у него серое, скулы выступают резче, глаза выцветают. Когда мы устаем, натаскавшись дров и напилив их, Петя шутит, пытается развеселить меня и другую девушку рядом. Рассказы у него не такие уж забавные, но мы смеемся.

Проклятая война!… Вокруг одни инвалиды. Самым несчастным кажется мне капитан, сапер. У него нет лица, ужасная синяя, лиловая с зеленым маска. К счастью, он ослеп и самого себя не видит. Говорят, до войны это был красивый мужчина. Он и сейчас высок, строен, изящен. Мы думаем: если бы у него был сын, он бы возродился в нем и все бы увидели, каким он был прежде. Только бы проклятая война закончилась наконец! Калечат, убивают самых лучших. Надо быть очень сильными, чтобы выдержать это».

Среди соучеников Евдокии был юноша Витя, некогда красавец, а теперь ожесточившийся калека без ноги. Она писала, что этот юноша «закаменел». Он отказывался видеться с родными, даже с матерью, хотя писал им письма. В одном письме Витя описывал, как учится кататься на велосипеде: «Я толкаю педаль одной ногой и вполне управляюсь. Улицы пустынны, повсюду разрушенные дома, пустые оболочки. Вечера в городском парке невыносимо напоминают мирное время, играет даже музыка. Множество девушек, сплошь блондинки, наши офицеры развлекаются с ними, как будто и нет войны. Этих девах прозвали немецкими овчарками, потому что им все равно, с русскими иметь дело или с немцами. Я одной из них так и заявил, а она ответила: “Ревнуешь? Найдется кто-нибудь и для тебя, убогий, но не такая красотка”. Я швырнул в нее костылем».

В любой сражавшейся армии можно было увидеть женщин-санитарок, и эту роль многие считали наиболее для себя подходящей. Дороти Биверс в 1942 г. исполнилось 22 года. Ее отец был мелким фермером, мать разъезжала не на автомобиле, а в телеге, дома не имелось телефона. Дороти работала в небольшой местной больнице, и однажды она спросила отца, не записаться ли ей в медицинские войска. Два ее брата уже ушли на действительную службу, и отец, подумав, сказал: «Может быть, тебе стоит отправиться туда и присмотреть за ними». В Англии накануне отплытия во Францию в июне 1944 г. Дороти вышла замуж за врача и на «пляж Юты» высадилась, все еще сжимая в руках свадебный букет. «Это моя работа», — говорила она впоследствии, но и для нее страшным потрясением стали первые раненые, восемнадцати- и девятнадцатилетние мальчишки, лишившиеся не только конечностей, но и половых органов или с изувеченным тазом. Лейтенант медицинской службы Биверс и многие такие же, как она, вовсе не искали славы, но их согревало признание соотечественников, а уж когда в местном Ohio State Journal появилась небольшая заметка и фотография лейтенанта Биверс, Дороти была в восторге.

К непосредственному участию в боях женщин допускали только русские и югославские партизаны. Англичане отрядили небольшое число женщин — агентов разведки, которые действовали на вражеской территории по указаниям спецуправления; женщины также выполняли существенные административные и тыловые функции как в армиях союзников, так и в армиях оси. Офицеры старшего возраста, появившиеся на свет еще в XIX в., относились к своим подчиненным женского пола со снисходительным высокомерием. У советских командиров могло быть по этому поводу собственное мнение, но руководители союзных армий весьма сожалели о вторжении в служебные отношения сексуальных соблазнов и сопутствующих им конфликтов, реальных или потенциальных. Нимиц в Пёрл-Харборе категорически отказывался принимать женщин на службу. Сэр Артур Харрис , командовавший бомбардировщиками, говаривал: «По моему мнению, женщина, надевшая униформу, должна быть либо так красива, чтобы не опасаться соперничества со стороны других женщин, либо так стара или уродлива, чтобы не думать о соперничестве».

Английские ВВС приняли на службу некоторое количество женщин, владевших немецким языком, и поручили им прослушивать вражеские радиопереговоры. Большинство женщин выполняло эту миссию охотно, однако в некоторых заговорили свойственные их полу предрассудки. Так, к вице-маршалу авиации Эдварду Эддисону, который возглавлял группу электронной контрразведки ВВС, явилась с протестом одна из таких служащих (ее отец до войны торговал в Гамбурге): она-де не может слушать разговоры пилотов люфтваффе, вылетающих на ночные задания, поскольку по радиоволнам разносятся смущающие ее непристойности105. Но большинство женщин не отличались подобной щепетильностью. Трудясь бок о бок с мужчинами на фронте, в тылу, в различных отраслях обороны, они привыкли и к военной дисциплине, и к тяготам этой жизни. Пилот ВВС Кен Оуэн опровергал сентиментальные стереотипы насчет отношений между боевыми экипажами и женщинами, обслуживавшими самолеты на земле: «Чушь все это, будто они машут платочками нам вслед и так далее. Они тоже закоснели и воспринимали все равнодушно, как и мы».

Некоторые девушки приветствовали войну так же, как восторженные юноши: словно приключение, придавшее смысл повседневной рутине. Немецкая аристократка Элеонора фон Йост вспоминала: «Я была молода, это затягивало. Я думала: “Вот настоящая жизнь”». После того как девятнадцатилетняя Элеонора приняла участие в трагическом массовом исходе 1945 г. гражданского населения из Восточной Пруссии, ее мать иронизировала: «Дочка даже от этого ухитрилась получить удовольствие». Существенно изменилось отношение к внебрачному сексу. В каждой сражавшейся нации находилось немало женщин, которые чувствовали желание и даже обязанность «вознаградить» ежечасно рискующих жизнью мужчин. Мюриэль Грин, служившая на британском аэродроме, однажды записала в дневник о пробудившейся у нее склонности к французу из канадского подкрепления: «Я почти влюблена! Или это влюбленность в саму идею любви? О, быть такой молодой, такой глупой! Как подымает дух любовь в военную пору! Он одинок, одинока и я. Мы оба оказались вдали от дома и друзей. Не помню, обещала ли я поехать с ним вместе в Канаду или нет? В любом случае я стану его другом. Война все спишет». Несколько дней спустя она писала о том, как против воли разрешила шотландскому солдату поцеловать ее перед отплытием за море: «Я не очень-то хотела целоваться с ним, но они отбывают… и я могу оказаться последней девушкой, кого он поцелует на родине, а то и вовсе последней в его жизни. Благослови его Бог! Он такой милый, его не должны убить».

Мисс Грин, двадцати двух лет, в начале войны чувствовала себя глубоко несчастной, как явствует из приводимых выше цитат, но позднее нашла в этой поре и радости и среди них в первую очередь любовь. 1944 г. она запомнила как «счастливейший в моей жизни. Отличное здоровье, прекрасные друзья, хорошие условия работы и вдоволь денег (вот только купить нечего). Мы весело проводили время. Война все еще шла, оставляя на душе шрамы, но я оказалась одной из счастливиц, кого война почти не задела…Жизнь в общежитии превратила многих девушек во временных жен: порядочных холостяков почти не осталось. Мы говорим: “Война все спишет” — и наслаждаемся жизнью, как можем, что в здешних местах означает: спим с чужими мужьями».

Вот и оборотная сторона медали: мужчины, служившие за морем, беспокоились, хранят ли жены им верность. Сержант Гарольд Феннема писал из Европы жене в Висконсин: «Дорогая, я слишком часто слышу от товарищей о том, как в очередном письме из дома им пишут о знакомой женщине, которая родила ребенка, хотя ее муж сражается здесь уже больше года. Больше всего тревог причиняет ребятам мысль об измене»112. И служивший в Красной армии капитан Павел Коваленко пишет в июле 1943 г. примерно о том же: «Война перетряхнула все семейные ценности. Все пошло к чертям. Живут сегодняшним днем. Много нужно силы и терпения, чтобы противостоять искушению и не замараться. Мне приходится бороться: брак для меня священен».

Далеко не все воины в долгой разлуке с любимыми соблюдали столь строгие правила чести и воздерживались от сексуальных соблазнов. А что до солдатских жен и дочерей — если, оказавшись на оккупированной территории, они добровольно или под угрозами уступали домогательствам завоевателей, их почти неизбежно ожидали всеобщее презрение, а то и расправа, когда пробил час освобождения. Так что пока часть женщин привыкала к новым возможностям, обязанностям, преимуществам гражданской и личной свободы, другие тяжко страдали, подвергались эксплуатации и унижениям. Жена прятавшегося от армии итальянца описывала ужасы повседневного существования в 1943 г. (в довершение беды она была беременна, и у нее уже были дети): «Порой я стояла в очереди с семи утра до трех часов дня. Приходилось брать с собой обоих малышей. Я отыскала лавочку, где продавали кровяную колбасу: на мой вкус она отвратительна, но малышка ела ее охотно. На обеих ногах появились язвы, как мне сказали, от недостатка витаминов. Муж жить не мог без сигарет, пришлось найти табачную лавочку, где их продавали из–под полы. Когда я, измученная, возвращалась домой, мужу не терпелось заняться со мной сексом. Он наскакивал на меня, не дав мне даже распаковать сумку, а если я упиралась, кричал, что я обзавелась любовником». Часть молодых солдат находила удовлетворение в самих военных приключениях, в этом испытании мужества, но для большинства женщин подобные радости недоступны, они видели только ужасы и несчастья войны.

И хотя во многих странах благодаря войне женщины получили намного больше прав и свобод, в мире, где господствовала грубая сила, заметно усилилась и эксплуатация женщин, прежде всего сексуальная.

Книгу Макса Хейстингса «Вторая мировая война» можно приобрести на сайте издательства.