На Non/fiction представили принципиально важную книгу по социологии знания — осуществленный издательством Института Гайдара перевод "Homo аcademicus" Пьера Бурдье, одного из самых влиятельных социологов XX века. Эта книга предлагает эмпирическое исследование структурных изменений университетского мира Франции, спровоцировавших системный кризис, чей апогей совпал с событиями мая 1968 года.

Каковы скрытые правила, определяющие позицию ученого в университетском мире, меру его признания и власти? Как меняются эти имплицитные предписания и какие группы вовлечены в борьбу за утверждение новых критериев успешности? На эти и другие вопросы не так просто найти ответ. Однако автор блестяще реконструирует университетский мир как иерархизированное пространство, обладающее несколькими измерениями, передавая динамику процесса культурного и социального воспроизводства в современном обществе.

Публикуем начальный отрывок авторского послесловия, в котором, двадцать лет спустя после проведенного анализа, раскрываются его основные принципы.

Послесловие. Двадцать лет спустя

Предложенный социологический анализ университетского мира — результат критической рефлексии, объектом которой была научная практика и которую я никогда не прекращал осуществлять как часть исследования [1], — стремится опрокинуть homo academicus’a, первого среди классификаторов, в его собственные классификации. Это комическая ситуация обманутого обманщика, жертвы собственных махинаций, которую некоторые, чтобы испугать себя или попугать других, предпочитают рассматривать как трагическую. Что касается меня, то я считаю, что опыт, результаты которого представлены в этой книге, наверное, не так уж отличен от того, что Дэвид Гарнет приписывает герою своего рассказа «Человек в зоопарке»: поссорившись со своей девушкой, юноша в порыве отчаяния пишет письмо директору зоопарка, чтобы предложить ему отсутствующее в его коллекции млекопитающее — себя самого; его помещают в клетку, находящуюся рядом с шимпанзе, с табличкой: «Homo sapiens. Этот экземпляр предоставлен Джоном Кроманти, эсквайром. Посетителей просят не доставлять человеку беспокойства замечаниями личного характера». Социолог, берущий в качестве объекта исследования свой собственный мир в его наиболее близких и привычных аспектах, должен не «одомашнивать экзотическое», как это делают этнологи, но, если можно так выразиться, «экзотизировать домашнее» — через разрыв с изначальным отношением близости к стилям жизни и мышления, которые остаются для него непроницаемыми, потому что слишком привычны. Такое движение к родному и обычному миру должно стать завершением движения к мирам чужим и необычным. Но этого практически никогда не происходит: Дюркгейм, как и Леви-Стросс, далек от того, чтобы подвергнуть анализу «формы классификации», которые использует ученый, и искать в социальных структурах университетского мира (которые он тем не менее мастерски проанализировал в «Эволюции педагогики во Франции») основание категорий профессорского мышления. Однако именно за счет постоянного усилия произвести социологическую критику социологического разума наука сможет достичь своего наиболее решительного прогресса: она должна работать над реконструкцией социального генезиса не только категорий мышления, которые сознательно или бессознательно использует, вроде пар противоположных понятий, так часто направляющих научное конструирование социального мира, но и генезиса используемых ею концептуальных конструкций, нередко всего лишь понятий здравого смысла, некритично введенных в научный дискурс (вроде негласно отвергнутого здесь понятия профессии), или генезиса проблем, которые она ставит и которые зачастую являются ничем иным, как более или менее искусно замаскированной формой текущих «социальных проблем»: «бедности», «преступности», «школьной неуспеваемости», «третьего возраста» и т.д.

Нельзя экономить на работе по объективации субъекта объективации. Именно избирая в качестве объекта анализа исторические условия собственного производства, а не посредством какого бы то ни было вида трансцендентальной рефлексии, субъект науки может в определенной мере теоретически овладеть своими структурами и склонностями, равно как и условиями, продуктом которых они являются, обеспечив себя тем самым конкретным средством усиления способности к объективации. Только подобный социоанализ, ничем не обязанный и ничего не уступающий нарциссическому самолюбованию, может действительно сделать исследователя способным смотреть на привычный мир тем отстраненным взглядом, каким этнолог спонтанно взирает на мир, с которым не связан отношением соучастия, свойственным принадлежности к определенной социальной игре? — этим illusiо, которое придает ставкам и самой игре совершенно реальную ценность.

Научно анализировать университетский мир — значит брать в качестве объекта исследования институцию, которая социально признана уполномоченной производить объективацию, претендующую на объективность и универсальность. Далекий от того, чтобы подвергать науку нигилистическому сомнению (как некоторые виды так называемого постмодернистского анализа, которые на злобу дня лишь облекают в форму французского радикального шика старый иррационалистский отказ от науки, в особенности от социальной науки, замаскированный под разоблачение «позитивизма» или «сциентизма»), этот вид социологического экспериментирования над самой социологической работой стремится показать, что социология может избежать порочного круга историцизма или социологизма. Ей достаточно воспользоваться полученным знанием о социальном мире, где производится наука, чтобы попытаться овладеть эффектами социальных детерминаций, которые осуществляются в этом мире и, за исключением случаев крайней бдительности, в самом научном дискурсе. Другими словами, отнюдь не разрушая свои собственные основания разоблачением социальных детерминаций, которыми логика полей производства нагружает любую культурную продукцию, социология претендует на эпистемологическую привилегию — ту привилегию, которую ей обеспечивает возможность реинвестировать в научную практику свои собственные научные достижения в форме социологического усиления эпистемологической бдительности.

Какую научную прибыль можно извлечь из попытки узнать то, что предполагается фактом принадлежности к университетскому полю, этому месту постоянной конкуренции за истину о социальном мире и мире самого университета, фактом обладания внутри него конкретной позицией, определенной некоторым количеством свойств: образованием, должностями, статусом, со всеми сопутствующими видами солидарности и связей? Прежде всего, она дает шанс осознанно нейтрализовать вероятность ошибок, которая вписана в позицию, являющуюся точкой зрения, влекущей за собой перспективное вИдение и, следовательно, определенную форму ясности и слепоты. Но главное, такая попытка позволяет обнаружить социальные основания предрасположенности к чрезмерной теоретичности или интеллектуализму, свойственные самой позиции ученого, который волен отстраниться от игры для ее осмысления и с честолюбием, социально признанным научным, наблюдать за социальным миром в парении с внешней и высшей точки. Очевидна недобросовестность противодействия, отказывающего науке, применяющейся к ученым мирам, в том, что без большого труда допускают за структуралистским объективизмом, когда он имеет дело с «неприрученной мыслью», считающейся туманной для самой себя. Вместе с тем это не должно помешать задаться вопросом, не вдохновлена ли втайне в данном случае воля к знанию некоторой особой формой воли к власти, утверждающей себя в намерении усвоить по отношению к конкурентам, низведенным до уровня объектов, точку зрения, которую те не могут или не хотят принять по отношению к самим себе. Впрочем, по сути, не так важен мотив предприятия, функционирующего подобно передаточной шестерне, порождающей, как сказал бы Поппер, problem situations. Склонность не вписывать в исчерпывающую теорию анализируемого мира разрыв между теоретическим и практическим опытом этого мира корректируется неизбежно рефлексивным вИдением, навязывающим социологический анализ социальных условий социологического анализа. Объективная, даже объективистская, реконструкция структур мира, в который оказывается включен сам ученый, ответственный за работу по объективации, и о котором у него есть некоторое первичное представление, способное устоять при объективном анализе, сама обнаруживает свои собственные ограничения. Например, она сталкивается с коллективными или индивидуальными стратегиями защиты, зачастую принимающими форму работы по отрицанию, посредством которых агенты стремятся сохранить в себе и в других представления о социальном мире, расходящиеся с представлением, выстроенным наукой через тотализацию, которая по факту и по праву исключена из повседневного существования. Подобная объективная реконструкция вынуждает заметить, что два подхода, структуралистский и конструктивистский (понятые как некоторая форма феноменологии первичного опыта социального мира и того вклада, который он вносит в конструирование этого мира), являются взаимодополняющими этапами одного метода. Если агенты в самом деле вносят вклад в конструирование структур, то это происходит в каждый момент времени, в пределах структурных принуждений, которые воздействуют на их акты конструирования одновременно извне, через детерминации, связанные с их позицией в объективных структурах, и изнутри, через ментальные структуры (например, через категории профессорского мышления), которые организуют их восприятие и оценку социального мира. Иными словами, будучи всегда лишь перспективами, укорененными в точках зрения, которые объективистский analysis situs конституирует в качестве таковых, частичные и пристрастные вИдения вовлеченных в игру агентов и коллективная или индивидуальная борьба, в ходе которой агенты пытаются их навязать, являются частью объективной истины этой игры, активно внося вклад в ее сохранение или трансформацию в пределах, навязанных объективными принуждениями.

Книга, стремящаяся дать отчет о пройденном инициатическом пути, направленном на переприсвоение самого себя, что парадоксальным образом достигается только посредством объективации привычного мира, обречена быть прочтенной различным образом теми, кто является частью этого мира, и теми, кто находится вне его. И это вопреки тому, что она обладает особенностью при заданном объекте переносить с собой собственный контекст — в отличие от того, что обычно происходит в международной (а также межпоколенческой) циркуляции идей, когда тексты транслируются без контекста их производства и использования, взывая к так называемому внутреннему прочтению, которое их универсализирует и увековечивает, отрывая их от реальности фактом отнесения в каждый момент времени только к контексту рецепции [2]. Можно предположить, что, в отличие от «местного» читателя, который в некотором смысле понимает слишком хорошо, но может быть склонен сопротивляться объективации, читатель иностранный, поскольку он не имеет (по крайней мере, на первый взгляд) прямых ставок в описываемой игре, будет менее склонен сопротивляться анализу. Тем более что он (как это бывает в театре, когда, не узнавая себя, смеются над изображением собственных недостатков) может избежать сомнений в привычных ситуациях или отношениях, извлекая, для лучшего поддержания дистанции, лишь откровенно экзотические (но также, наверно, и наименее значимые) черты академических традиций, которые, таким образом, зачисляются в разряд архаизмов [3]. В действительности, mutatais mutandis, иностранный читатель оказывается перед той же альтернативой, что и местный читатель (и сам социолог): он может использовать объективацию мира, в котором участвует, по крайней мере по аналогии (как об этом свидетельствует интернациональная солидарность между агентами, занимающими эквивалентные позиции в различных национальных полях), для усиления инструментов защиты самообмана [mauvaise foi], акцентируя различия, которые составляют своеобразие вида homo academicus gallicus, и, напротив, он может искать в этой объективации инструменты самоанализа, обращая внимание на инварианты рода homo academicus или, что лучше, принимая в расчет то, что раскрывает о нем самом на первый взгляд немного жестокая объективация одной из позиций homo academicus gallicus, которая является гомологичной его позиции в собственном поле. Для того чтобы способствовать второму прочтению, единственно соответствующему, на мой взгляд, эпистемологической интенции этой книги, было бы необходимо предложить или разработанную совокупность правил преобразования, позволяющих методически переходить из одной исторической традиции в другую [4], или, проявляя бОльшую скромность, по крайней мере исходные точки для переноса: я думаю, например, об анализе объективных и субъективных оснований управления временем, который позволяет поддерживать иерархию различных видов власти, т.е. «порядок наследования», на котором держится сохранение во времени социального порядка.

Научное (и, быть может, также этическое) достоинство понятия поля, без сомнения, заключается в том факте, что оно стремится исключить те частичные и односторонние объективации бессознательного других, конкурентов или противников, с которыми отождествляют «социологию интеллектуалов» и которая отличается от спонтанной социологии интеллектуальных сплетен лишь претензией на «этическую нейтральность» науки, превращающей ее в настоящее злоупотребление символической властью. Так, например, когда в классике жанра, «Опиуме интеллектуалов», Раймон Арон предпринимает попытку свести к причинам доводы своих противников того времени и описывает социальные детерминации этических и политических убеждений тех, кого он называет интеллектуалами (очевидно, исключая себя из стигматизированного класса), т.е. Жан-Поля Сартра, Симоны де Бовуар и других «левых интеллектуалов», он ничуть не задумывается о точке зрения, из которой производит эту суверенную объективацию (впрочем, не более, чем сама Симона де Бовуар в симметричной и противоположной статье, которую она посвятила «правой мысли» [5] почти в то же самое время и с той же этической убежденностью): в своей заинтересованной зоркости он игнорирует, как и те, чью слепоту он разоблачает, то пространство, в котором он находится и внутри которого определяется объединяющее их отношение, лежащее в основании их проницательности и промахов.

ДИАГРАММА. Пространство факультетов гуманитарных и социальных наук
Анализ соответствий: план первой и второй осей инерции — индивиды

Для того, чтобы закодировать основную институциональную принадлежность профессоров, связанных с несколькими попавшими в генеральную совокупность учреждениями, была использована принятая социальная иерархия: так, например, мы приписывали к Коллеж де Франс (или Сорбонне) тех, кто принадлежит одновременно и к Коллеж де Франс (или Сорбонне), и к Высшей практической школе.

Конструирование поля производства, замещающее полемику замаскированных под анализ предвзятых мнений полемикой научного разума против самого себя, т.е. против своих собственных границ, предполагает разрыв с наивностью объективаций, не осознающих свои собственные основания. Лишь прибегая к не имеющей оправдания абстракции (и в данном случае было бы уместно говорить о редукции), можно искать основание понимания культурной продукции в самой продукции, взятой отдельно и вне условий ее производства и потребления, как того желает традиция дискурс-анализа, которая сегодня, располагаясь на границах социологии и лингвистики, снова возвращается к несостоятельным формам внутреннего анализа. Научный анализ должен производить соотнесение двух совокупностей отношений: пространства работ или дискурсов как дифференцированных точек зрения [prise de position] и пространства позиций [position], занятых теми, кто их производит. Это значит, например, что та или иная работа, которая была написана университетскими преподавателями о днях мая 1968 года, сможет обнаружить свой смысл лишь в случае, если, во-первых, поместить ее, согласно принципам интертекстуальности, в пространство работ, касающихся этого сюжета, внутри которого определяются ее символически релевантные свойства, и, во-вторых, соотнести это пространство с гомологичным пространством позиций, занимаемых их авторами в поле университета. Любой читатель, знакомый с этой литературой, сможет убедиться, обратившись к диаграмме анализа соответствий [6], что наблюдаемые между авторами различия в распределении разных видов власти и престижа соответствуют намеренным или ненамеренным различиям, которые они демонстрируют не только в своих общих суждениях о событиях, но также и в манере их выражать. Гипотеза о существовании почти полной гомологии между пространством точек зрений [prise de position], понятым как пространство форм, стилей и способов выражения, а также выражаемого содержания, и пространством позиций [position], занимаемых авторами в поле производства, находит свое наиболее примечательное подтверждение в факте, который бросится в глаза всем наблюдателям, знакомым с деталями университетских событий 1968 года: распределение различных профессоров в поле университета, сконструированном исключительно на основе наиболее типичных университетских характеристик (институциональная принадлежность, дипломы и т.д.), очень точно соответствует распределению политических позиций или профсоюзной принадлежности и даже распределению позиций [prise de position], занятых во время майских дней. Так, например, ректор Высшей нормальной школы Робер Фласельер, который твердо противопоставил себя студенческому движению, оказывается окружен на диаграмме именами профессоров, которые подписали резолюцию поддержки в пользу его действий, тогда как те, кто занял благосклонные по отношению к движению позиции, находятся в противоположной области диаграммы. Это значит, что не политические точки зрения [prise de position], как обычно думают, определяют убеждения в отношении университета, а позиции [position] в поле университета ориентируют политические убеждения [prise de position] в целом и связанные с университетом в частности. Некоторая автономия, которая, несмотря ни на что, оставлена собственно политическому принципу производства мнений, меняется в зависимости от степени, в которой были затронуты (или, говоря о господствующих, поставлены под угрозу) интересы, связанные с позицией в поле университета.

Но можно было бы пойти дальше и ввести обратно в модель не только политические убеждения, но также сами работы, рассмотренные с точки зрения их самых очевидных социальных свойств, таких как жанр или место издания, а также их темы и формы: так, например, распределение работ согласно степени их конформизма по отношению к академическим нормам явно соответствует распределению авторов согласно обладанию собственно университетской властью. И чтобы дать более конкретное представление об этом отношении, я только напомню удивление того молодого американского гостя, которому я должен был в начале 70-х годов объяснять, что все его интеллектуальные герои — Альтюссер, Барт, Делез, Деррида, Фуко, не говоря уже о второстепенных на тот момент пророках, — занимали маргинальные позиции в Университете, часто даже не позволявшие им официально руководить работами (многие из них не защитили диссертацию, по крайней мере в канонической форме, и, следовательно, не могли руководить их написанием).

Если мы остановимся на случае этих философов, которые имеют больше шансов быть знакомыми англосаксонскому читателю, то мы увидим, что знание структуры общего пространства, в котором они расположены, позволяет посредством настоящей участвующей объективации (не имеющей ничего общего с упрощающей полемикой) в некотором смысле поставить себя на их место в социальном пространстве и реконструировать точку зрения, исходя из которой определялся их интеллектуальный проект. Как видно на диаграмме (где все философы располагаются в нижнем левом секторе), они были захвачены двойным отношением. С одной стороны, это отношение к полюсу светской власти — к институционализированной философии, застывшей в неподвижном времени курсов, ориентированных вечным возвращением конкурсных тем, и воплощенной в университетских профессорах, контролирующих органы воспроизводства корпуса: инстанции, ответственные за отбор учителей для среднего образования, вроде конкурса на звание агреже, или профессоров для высшего образования вроде Консультативного комитета университетов. С другой стороны, это отношение к полюсу «интеллектуальной» власти, занятому мэтрами наук о человеке и господствующей фигурой Леви-Стросса.

В отношении к высшему философскому жречеству Сорбонны (происходящему, как и большинство среди них, из «великой мирской семинарии», каковой является Высшая нормальная школа, вершина всей школьной иерархии) они предстают еретиками или, другими словами, чем-то вроде free-lance intellectuals, обосновавшимися внутри самого Университета. Играя словами à la Деррида можно сказать, что они расположены на краях [marges] или рубежах академической империи, которой со всех сторон постоянно угрожают вторжения варваров (конечно, это вИдение господствующих). Почти полностью лишенные или освобожденные от власти и привилегий, но также и от ответственности и обязательств обычного профессора (участие в приемной комиссии, руководство диссертациями и т.д.), они тесно связаны с интеллектуальным миром, и особенно с авангардными журналами (Critique, Tel Quel и т.д.) и журналистикой (особенно с LeNouvel Observateur): Мишель Фуко является, без сомнения, образцовым представителем этой позиции, поскольку до конца своей жизни, и даже когда он стал (уже после завершения этого исследования) профессором Коллеж де Франс, он оставался почти полностью лишенным собственно академических и даже научных полномочий, а значит, и той клиентелы, которую эти полномочия обеспечивают (даже если его известность гарантировала ему значительное влияние на прессу и через нее — на все поле культурного производства). Маргинальность этой позиции, еще более ярко выраженная в случае Альтюссера и Деррида, занимавших второстепенные посты в Высшей нормальной школе, очевидно, имеет отношение к тому факту, что все эти еретики, призванные стать ересиархами, обладают по ту сторону различий, расхождений и иногда конфликтов, которые их разделяют, своего рода общим антиинституциональным настроем, который является гомологичным (в другом порядке) настроению значительной фракции студентов: они склонны с раздражением переживать разрыв между их уже большой известностью снаружи, т. е. вне университета, но также и вне Франции, и заниженным статусом, предоставляемым внутри (при соучастии их презрения и отказа) институцией, которая подростками их привлекла и направляла [7].

Примечения

[1] См. напр.: Bourdieu P. Célibat et condition paysanne // Etudes rurales, avril-september 1962, p. 32–136.

[2] Тем самым авторы оказываются сведены (более или менее полностью в зависимости от информированности читателя) к книге, которая носит их имя, и лишены всех социальных свойств, связанных с их позицией в исходном поле, т.е. наиболее институционализированного измерения их авторитета и символического капитала (несмотря на то что при случае предисловия могут послужить, посредством переноса, восстановлению находящегося под угрозой символического капитала). Свобода, которая, таким образом, оказывается предоставлена суждению читателя, является довольно относительной, поскольку эффекты авторитета могут продолжать действовать посредством солидарности между агентами, занимающими гомологичные позиции в разных национальных научных полях, и в частности между господствующими. Последние могут пользоваться властью, которой обладают над потоком переводов и инстанциями признания для обеспечения международной передачи университетской власти, а также для контроля над доступом на национальный рынок тех продуктов, которые способны угрожать их собственной продукции. Кроме того, обратной стороной этой относительной свободы является опасность недоразумения и аллодоксии, к которой приводит незнание контекста: так, например, за рубежом некоторые эссеисты могут затмевать звезд первой величины, у которых они заимствуют даже свет их славы.

[3] Не будет недостатка в иностранных читателях, которые, не будучи в стоянии взглянуть на свой собственный мир отрешенным взглядом чужака, найдут в этой книге, ставшей результатом методического усилия по достижению этого взгляда (не теряя при этом преимуществ непосредственного знания), повод укрепиться во врожденном доверии к своему собственному миру — доверии, которое со всей наивностью выражается в некоторых работах о Франции и ее университете, написанных иностранными авторами. Парадигмой такой социологии, возводящей этноцентризм в метод (и которая может быть делом эмигранта, нуждающегося в оправдании эмиграции в собственных глазах), является работа Терри Кларка, который оценивает французский университет по совокупности непроанализированных критериев, являющихся ничем иным, как идеализированными чертами американского университета (см.: Clark T. Prophets and Patrons. e French University and the Emergence of the Social Science. Cambridge: Harvard University Press, 1973).

[4] В каждом пункте анализа и в том, что касается, например, дистанции между полем университета и политической или экономической властью — которая, по-видимому, является (или, по крайней мере, была) большей по историческим причинам во Франции, чем в любой другой стране, — было бы необходимо рассмотреть то, что изменчиво, и то, что остается неизменным, и постараться обнаружить в вариациях параметров, учтенных в модели, принцип вариаций, наблюдаемых в реальности.

[5] См.: Beauvoir de S. La pensée de droite aujourd’hui // Les Temps Modernes. No 112–113, 114–115, 1985, p. 1539–1575, 2219–2261.

[6] Сознавая, что анализ университетского поля, предложенный в этой книге, сильно потерял бы в интересе, который он может представлять для всех, кто интересуется французской культурной продукцией последних двадцати лет, если бы они не были в состоянии увидеть пространство работ и течений, обрисованное пунктирно за пространством позиций, я решил дать без сокращений имена изучаемых преподавателей вместо того, чтобы скрывать их за квазианонимностью инициалов, как я поступил в первом издании, чтобы избежать эффекта разоблачения, который со временем (прошло двадцать лет) и расстоянием (взгляд из другой страны) должен быть сегодня смягчен. Если читатель желает мысленно актуализировать схему, ему достаточно держать в уме то, что возраст вносит очень сильный вклад во второе измерение (вертикальное) пространства и наиболее молодые в момент исследования — занимающие нижнюю область пространства (особенно левый сектор) — занимали бы сегодня, без сомнения, позиции более высокие и гораздо более разбросанные в первом измерении (относительные позиции наиболее молодых в этом измерении указывают направление, в котором их траектории, временно мало дифференцированные, имеют все шансы отклониться к полю интеллектуального престижа для тех, кто левее, и к полю светской власти [pouvoir temporel] — кто правее).

[7] Университет Венсен, созданный после 1968 года, кристаллизовал новый стиль интеллектуальной жизни и установил в самом университете к великому возмущению защитников прежнего университета такую версию интеллектуальной жизни, которая в другую эпоху была бы вытеснена в интеллектуальные журналы или богемные кафе.