Когда Гоббс использует модель отождествления государства-Левиафана с организмом человека, он осуществляет перенос аффективных структур-состояний, в которые периодически вовлечен индивид и в которых он теряет свою субъективность, становясь непредсказуемым, на машину, где все эти действия оказываются уже разумными, но в рамках разума иного субъекта — государства. И такой перенос явно или неявно используется постоянно. Кроме того, именно в этой аналогии между индивидом и государством, индивидом и обществом можно усмотреть саму идею политической субъективности.

За конкретными примерами далеко ходить не надо: взять все те же события в Украине. Когда Украина как государство оказалась на перепутье, в ситуации выбора между возможной евроинтеграцией и конкретным денежным кредитом, предоставленным Россией, то какой бы выбор она ни сделала, в любом случае она была бы государством-должником. Либо ее долг носил бы конкретное денежное выражение, либо был бы связан с ее ущербностью как политического партнера, от которого требуется изменение не только экономики, но и самого общества, приведение его к тому знаменателю, который принято называть «европейскими ценностями». И в том и в другом случае мы имеем дело с ситуацией долга — и в смысле возвращения кредита, и в смысле приверженности (верности) определенной заявленной цели.

До сих пор ситуация стран-должников рассматривалась только как экономическая. Однако изменения, происходящие в глобализированном мире, выводят ее в совершенно иную плоскость. Быть должником сегодня — значит быть частью глобального мира, то есть включенным в мировые экономические интеграционные процессы. Быть должником — значит соответствовать некоторому нормативному состоянию мира. Долг и доверие оказываются взаимозависимыми частями современного политического состояния, в которое включены экономика и этика. А также деньги и ценности.

Сегодня, когда в социальной и политической теории все больше внимания уделяется прекариату , когда жизнь в долг становится тем, что определяет новую форму политической субъективности , не надо долго ждать появления сомнительных государств, или государств-должников, долг которых настолько велик, что отдавать его уже нет смысла — можно лишь его наращивать. Последнее уже никак не согласуется с гоббсовской моделью государства. Именно такая роль и была отведена Украине. Это — роль несостоятельного, сомнительного государства, все соглашения которого и с Евросоюзом, и с Россией были, по сути, формами выражения полного недоверия к его дееспособности. Своим действием Майдан отвечает на недееспособность государства.

Перед нами не просто собрание людей, индивидов с их естественными правами, а некое новое образование, неразделимое единство, поведение которого не подчинено ни логике индивида, ни общественной логике, моделирующей искусственного коллективного индивида.

Самое начало украинских протестов против политики властей было не чем иным, как продолжением этой общей ситуации политического недоверия к Украине как к государству. И в этом был политический исток Майдана, который затем, повторим, превращается в нечто иное, нежели политический протест. Вышедшая на площадь общность перестает подчиняться логике недоверия, обнаруживая в себе самой некое единство, для которого любое политическое решение уже не имеет существенного значения. Перед нами оказывается то, что Гоббс называет «multitude» (англ. — «толпа, масса»), описывая ее с нескрываемым ужасом, который вызван именно тем, что нарушается базовая верность государству как твоему защитнику, актуализуется архаическое и опасное «естественное состояние». Подобное негативное отношение к толпе сохраняется вплоть до наших дней. И связано оно во многом с тем, что перед нами не просто собрание людей, индивидов с их естественными правами, а некое новое образование, неразделимое единство, поведение которого не подчинено ни логике индивида, ни общественной логике, моделирующей искусственного коллективного индивида.

На другую сторону толпы обращает внимание Спиноза. Для него multitudo (именно так по-латыни он употребляет это слово) является настоящим источником демократии, которая немыслима без права на протест против действующей власти. Но само это право оказывается не чем иным, как свободой, которая никогда не дана индивиду, а является необходимым условием множества (multitudo). Свобода — это новый тип отношений, которые дает только множество, а точнее — множество, понятое как «единство» (integra multitudo) .

Майдану удалось показать как раз эту сторону единства толпы, а именно перенос акцента с непредсказуемости, порождающей страх, на нередуцируемую множественность, в которой рождается новый тип отношений. Multitudo не связывает себя с государством, не нуждается в нем. Антонио Негри пишет: «У Гоббса свобода порождена властью (potestas), у Спинозы власть порождена свободой» . При этом и для того и другого, да и для самого Негри, она по-прежнему имеет ярко выраженный политический смысл. Когда же явления, подобные Арабской весне, движению Occupy или киевскому Майдану, становятся привычными, то это сигнализирует о том, что не просто государство в его гоббсовском понимании постепенно теряет свое значение, но и сама политика смещается в зону действия неполитических сил. На то же отчасти указывает и активизация разного рода авторитаристских и фашистских проявлений, которые выглядят своеобразной ремиссией, последним всплеском политического аутизма в мире, где господствуют уже совершенно иные тенденции.

Однако все мы в той или иной степени по-прежнему остаемся заложниками модели государства по Гоббсу, согласно которой государство должно быть сильным, состоятельным, иметь достойного лидера и в нем должны соблюдаться законы. Отсюда, в частности, многочисленные претензии к Майдану в том, что он «разрушил государственность», что он нелегитимен, что у него нет политической программы и нет лидеров. Но именно это и является условием того, чтобы себя проявило множество. Не только множество людей, но и множество майданов. Это открытое изменчивое множество, всегда готовое принять новый вид, новую форму.

Приведем примеры этих разных майданов, которые не позволяют свести его к одному: майдан стоячий, майдан случайных людей, майдан мирный, майдан подвижный (автомайдан), майдан поющий, майдан лозунгов, майдан праздника, майдан вооруженный, майдан воюющий, Евромайдан, майдан «Правого сектора»… Этот список вполне может быть продолжен, если мы вспомним еще и о прежних протестах в Украине и увидим определенную эволюцию этих протестов от требований политических к требованиям, которые условно можно назвать нравственными.

Не есть ли сама политика еще одна искусственная преграда, выстраиваемая на пути демократии? Может быть, цель демократии не в том, чтобы положить свободу и справедливость в основание новой власти или новой политической формы, а в том, чтобы нарушить связи, кажущиеся нерушимыми.

Характерно, однако, что этот нравственный момент, присутствовавший в мирном стоянии людей, долгое время описывался и журналистами и аналитиками в политическом ключе как приверженность европейским ценностям «демократии» и «свободы». Политика вообще постоянно пытается свести Майдан к одному измерению, наделить его некой «майданной» сущностью. Мы регулярно слышим, что Майдан — это либо протест народа против коррумпированной власти, либо рождение национального самосознания, либо собрание фашистов-бандеровцев и проплаченных Западом активистов, или сборище бездельников и люмпенов… Всякий, кто побывал на Майдане, может найти в нем каждый из перечисленных элементов. Однако отождествить Майдан с одной из множества его частей или даже выделить некоторую часть как характерную и определяющую — значит нарушить логику Майдана, логику multitudo, которая заключается в том, что у этого множества нет частей, нет иерархий. Оно держится лишь аффективными отношениями, в то время как политика пытается всегда использовать их или, как мог бы сказать Спиноза, извлечь из их мощи (potentia) возможность власти (potestas).

Каковы же эти отношения, формирующие множество Майдана и множество майданов? Это, например, «свобода», которая не совпадает со свободой как ценностью. Это «справедливость», которая реализуется не юридически или экономически, а в совместности, в общности действия. Это также и «доверие», которое лишено какого-либо прагматизма и в которое с необходимостью заложен риск: доверять можно только тому, кто способен нарушить договор — другому, неизвестному, преступнику, лжецу; в противном случае это никакое не доверие, а уверенность здравого смысла, которым просчитывается ситуация неписанного соглашения. Множественность Майдана создает особую аффективную ситуацию именно тем, что там возникает пространство непрагматичного действия, доверия к тому, кому в обычной жизни ты не смог бы довериться. Именно в такие моменты приходит понимание того, что «свобода» материальна, а не иллюзорна, что она не ценность, а способ существования, что в ней есть такие сила и мощь, которые ты не готов делегировать никакому государству-защитнику. Более того, государства, пытающиеся представлять себя в качестве таковых, все больше походят на несостоятельные государства, которые уже не могут требовать верности, но сами нуждаются в защите. Эту слабость государства подчеркивает движение и саморазвитие логики multitudo, то есть «абсолютной демократии» в понимании Негри, которая оказывается своеобразной политикой вне государств, политикой potentia, а не potestas.

Но не есть ли сама политика еще одна искусственная преграда, выстраиваемая на пути демократии? Может быть, цель демократии не в том, чтобы положить свободу и справедливость в основание новой власти или новой политической формы, а в том, чтобы нарушить связи, кажущиеся нерушимыми — связь политики и этики, порождающую манипулятивную мораль, и связь политики и экономики, где господствуют только интересы и выгода (неважно, личности или государства)? Ведь пока демократия мыслится как принцип представительства и разделения властей, господствовать продолжает государство, несовместимое с multitudo, апеллирующее к сконструированному им самим «народу». Когда нам говорят, что на Майдане не весь украинский народ, то это типичное фарисейство, облаченное в демократические одежды. Именно в силу того, что Майдан не является институтом, не имеет представительной функции, не опекаем государством, он и является той «лишней» частью, в которой демократия превосходит политическую форму государства, а потому и выражает всех — даже тех, кто с ним не согласен, кто повторяет как мантру заклинание об опасности потерять государство. Все, чем Майдан удерживает людей, это доверие и риск, через которые multitudo предъявляет этику общности и экономику жертвы. Эти во многом забытые цивилизацией архаичные вещи как раз и оставляют тот аффективный отпечаток на наших телах, который мы неловко определяем как достоинство. Достоинство каждого, неотличимое от достоинства всех. Или — демократия.

Полный текст статьи «Майдан: переопределение демократии» Олега Аронсона можно будет прочитать в новом номере журнала «Синий диван». Презентация номера пройдет в декабре.