Считается, что военно-патриотическое воспитание в школах служит идеологическим целям. Фольклористка Мария Гаврилова уже долгое время занимается изучением этого феномена на примере военной игры «Зарница», когда-то действительно использовавшейся для контроля за свободным временем школьниц и школьников и пропаганды в СССР. Однако, как выяснила Мария, в современной России, несмотря на продвигаемую государством консервативную повестку, такие игры никак не спонсируются и не контролируются. Более того, они принимают новые формы и мутируют, отражая более широкие социальные проблемы: часто педагогам старшего поколения эти патриотические мероприятия служат утешением, а детям кажутся мало что значащим ритуалом.

В интервью Анне Михеевой исследовательница рассказала о причинах, по которым педагоги видят ценность в военно-патриотическом воспитании, сопротивлении игр вкладываемому в них содержанию, реакции информантов на вопросы о патриотизме и эмансипаторном потенциале социальных и гуманитарных исследований. Иллюстрации — Тимура Алоева.

Текст подготовлен и опубликован в рамках специального проекта syg.ma, посвященного поиску нового знания о России. Манифест можно прочитать по ссылке. Мы открыты любым предложениям сотрудничества и совместного поиска: если вы хотите рассказать об исследовании, которое проводите сами или делают ваши подруги, друзья, знакомые и коллеги, пишите на редакционную почту hi@syg.ma.

Впервые мы поделились этим материалом в 2020 году, поэтому мы попросили Марию дать комментарий на тему того, как изменилось ее собственное восприятие этого исследования:

«Помимо нашей общей травмы 24 февраля, у меня была своя личная травма: я поняла, что недооценивала опасность исследуемых мной процессов. Мне виделось, что все преподавательницы и преподаватели, которые занимаются патриотическим воспитанием, не столько готовят детей к будущей войне, сколько занимались мемориализацией прошлой войны. И, на самом деле, отчасти эту мою гипотезу подтверждает то, что сейчас происходит с российским обществом и нашей армией — многие люди готовы совершать символические действия вроде ношения буквы Z, но воевать они и не хотят, и не умеют.

Мы с моими информантами во многом не соглашались, но я видела в них обычных людей, которые хотят чего-то хорошего, пусть и выбирают для этого своеобразные пути. Мне не только хотелось понять их, но и показать им, что люди вроде меня тоже патриоты, что у нас, на самом деле, есть общие цели. Разум подсказывает мне, что в российском образовании сейчас происходят интересные процессы, но мне сейчас очень тяжело разговаривать с организаторами военно-патриотических активностей, поскольку мне кажется, что у них руки в крови. Я не отказываюсь от Родины, и не считаю, что любая деятельность здесь бесполезна, и что людей противоположных взглядов надо вычеркнуть из своей жизни. И пусть у меня пока нет ресурса для продолжения исследования в этом направлении, я надеюсь, что все–таки вернусь к нему. Мне хочется верить, что когда-нибудь наше общество будет заинтересовано в поиске ответов на вопросы, почему все это с нами произошло, как нам теперь разговаривать друг с другом. Может быть, тогда результаты моей работы пригодятся».

Текст на английском/English version of the text

Исследование: патриотизм травмы и ритуализация практик

Мое исследование посвящено политической пропаганде, патриотике, военно-патриотическим играм и различию в восприятии таких игр школьниками и педагогами, которые занимаются военно-патриотическим воспитанием. Когда я собирала материал по традиционным играм в московских библиотеках, мне попались игровые сборники, изданные в двадцатых и тридцатых годах. В методических материалах детям рекомендовалось играть в фашистов, буржуев и Красную армию. Такая прямая пропагандистская работа над свободным временем школьников показалась мне абсолютным безумием.

Для власти, а значит, и для педагогов дети были чистым листом, людьми без исторического багажа. Чтобы воспитать человека нового типа, власти прилагали много усилий. Частью этого процесса было отделение детей от семьи. Государственными ценностями стали всеобщая грамотность, образование, продленка. Какое-то время сфера детского досуга оставалась неидеологизированной, но необходимость в максимальной индоктринации продолжала существовать. Именно поэтому в педагогических материалах того времени так много рассуждений о том, что традиционные детские игры следует заменить новыми, например играми про буржуев. Это должно было помочь детям примерить на себя новые роли и привить им идеологически верную картину мира.

В некоторых случаях это приводило к довольно странным результатам, и сам сценарий игры противоречил содержанию, которое идеологи пытались вложить. Оказалось, адаптировать игру к новой идеологии не так легко, и не любая игровая модель поддается содержательным изменениям. Игра дает отпор, и в этом ее жанровая особенность. Этот внутренний потенциал игры к сопротивлению меня очень заинтересовал, и я написала об этом статью для «Антропологического форума». Впоследствии я решила от этой темы уже не отходить, продолжила работу над изучением влияния идеологии на игры, но сменила объект. Место довоенных игр заняли поствоенные и постсоветские. Именно поэтому я решила заняться исследованием «Зарниц».

Большой частью моего исследования стала этнография педагогики. Не история, не методические вопросы, а сами педагоги, их взгляд на игры и работа над игровыми формами. Мне всегда хотелось понять этих людей, на первый взгляд максимально далеких от меня в своих политических убеждениях и повседневных практиках. Хотелось разобраться, чем для них является работа педагогом и каким смыслом они ее наделяют. Ну и, конечно, на выбор темы исследования также повлиял и мой интерес к актуальным общественным проблемам: патриотизма, памяти, национальной идентичности. В частности, меня всегда интересовало, почему патриотизм в России так связан с милитаризмом.

Вообще, совмещение патриотизма и милитаризма в единый комплекс свойственно советским и постсоветским педагогическим практикам и установкам. Устоявшееся определение «военно-патриотическое воспитание» — это своего рода подтверждение глубокой укорененности этой связи: патриотическое воспитание сложно даже помыслить не военным. В каждой попытке нашего правительства привить молодежи и детям патриотизм содержится этот уклон в милитаризм. Причем нельзя сказать, что это исключительно проблема представителей власти. И я сама, и люди моего окружения схожих политических взглядов связываем патриотизм с военщиной и, подспудно, с агрессией. Мне интересно, почему в России распространено именно такое понимание патриотизма и как исторически складывалась эта связь? В каких практиках она реализовывалась? Какие вообще формы патриотизма существуют?

Все эти педагоги — патриоты. Они любят Родину и своих сограждан, любят детей. Эта искренняя любовь принимает у них такие удивительные формы

Как удалось узнать, существует два блока причин, по которым педагоги видят ценность именно в военно-патриотическом воспитании. Первый блок составляют инерционные причины — часто за это дело берутся педагоги, которые начинали свою карьеру еще в Советском Союзе. Они сами учились в советской школе, где усвоили определенный набор практик. Ничего другого они и не знают. Та же «Зарница» кажется им чем-то естественным. Общим местом в нарративах многих преподавателей является мнение, что в советские годы с любовью к родной стране все было хорошо. В девяностые же, как они считают, все это исчезло: мы начали стыдиться своего происхождения и своих традиций. Когда я начала это изучать и работать с документами, обнаружилось, что ситуация была совсем иной: сейчас о военно-патриотическом воспитании больше говорят, но бюджет на него часто не выделяют, в то время как в девяностые бюджет на «Зарницы» у этих же школ был. Так что военно-патриотическое воспитание — это непрерывная традиция.

Второй блок причин исходит из лояльности по отношению к власти. Сложно сказать, почему, но педагоги довольно лояльно относятся к сегодняшней российской власти. Российская школа — это институция, в которой ощущается специфическая военизация сознания и сильная запуганность взрослых людей. Педагоги охотно отвечают на запросы о военно-патриотическом воспитании со стороны властей и готовы делать это без какого бы то ни было поощрения. Власти спускают требования сверху без каких-либо конкретных инструкций и руководств, без финансирования, а педагоги пытаются этим невнятным требованиям найти соответствие. И если власти формируют запрос на патриотическое воспитание, то у людей с советским опытом только два ответа — «Зарница» и военные сборы.

Отдельно стоит вопрос финансирования патриотического воспитания. Во время интервью педагоги часто говорили, что желание организовать школу юного армейца у них было, а бюджета — нет. С одной стороны, сверху спускают указ — загнать как можно больше школьников в «Юнармию». С другой — учителям приходится объяснять родителям, что приобрести форму юнармейца они должны на собственные средства, как и оплатить билеты и проживание во время сборов и соревнований. Но даже несмотря на все это, они откликаются на требования властей. Вряд ли бы они это делали при полном отсутствии какой-то внутренней мотивации. Создается впечатление, что они нуждаются в объекте для гордости. И самым ближайшим и доступным оказывается Великая Отечественная война.

Если искать в этом какую-то позитивную сторону, ей оказывается как раз патриотизм. Все эти люди — патриоты. Они любят Родину и своих сограждан, любят детей. Эта искренняя любовь принимает у них такие удивительные формы. Нужно понимать: жизнь преподавателей никогда не была простой — что в советское время, что в девяностые. Сейчас легче им не стало: они задавлены отчетностью, новыми требованиями. Когда человек сильно травмирован и находится в угнетенном состоянии, он склонен считать себя объектом нападения, но всегда находит реальный источник угрозы. Поэтому часто от преподавателей можно услышать, что Россия в кольце врагов и западные страны пытаются украсть нашу победу. Школьным преподавателям везде чудятся агенты, которые угрожают нашим детям. Свою роль играет и поколенческий фактор: эти люди находятся в другой информационной среде, подвержены влиянию определенных медиа. Мобильные устройства кажутся им вражескими каналами воздействия на умы детей. Военные игры становятся единственным доступным ответом на изменения: заставить детей бегать по лесу — значит оградить их от повсеместной угрозы.

Это своеобразный инструмент защиты. Педагогам кажется, что туда можно вложить любое нужное им содержание. Сложно сказать, существует ли способ изменить взгляд на патриотическое воспитание у педагогов старшего поколения. Более молодые преподаватели будто бы более подготовлены к изменениям. Они даже сами часто говорят, что делать фокус на врагах в играх не стоит и лучше обратить внимание детей на что-то иное, например родную природу.

Дети воспринимают игры иначе. Для них Великая Отечественная война видится чем-то далеким, и они готовы принять лишь символическую составляющую военно-патриотического воспитания. В то время как для учителей Великая Отечественная является частью актуальной памяти, актуальной травмой, дети видят ее чем-то из области мифологии. Заложенную педагогами агрессию дети пропускают мимо ушей. В разговоре с детьми я чаще сталкивалась с отсутствием у них собственного мнения относительно риторики военно-патриотических игр. До определенного возраста они лишь ретранслируют одобряемую преподавателями точку зрения.

Когда мы с коллегами разговаривали со старшеклассниками, выяснилось, что на речь ребенка может сильно влиять присутствие преподавателя. В его отсутствие ребенок может высказываться в диаметрально противоположном ключе. Также на слова ребенка влияет взгляд на фигуру исследователя: причисляет ли он его к той же группе, что и учителей, или нет. Школьники часто видят во взрослых единую группу, и в разговоре с ними придерживаются какой-то заранее выбранной конформистской модальности: говорят то, что, как им кажется, от них ждут.

При этом я встречала и детей, которые относятся к военно-патриотическому воспитанию в религиозном ключе, как к ритуалу. Но даже они при ответе на вопрос о планах на будущее редко говорят о военной или полицейской карьере. Участие в играх не обязательно указывает на наличие военизированных патриотических чувств. Учащиеся школ — это такие же нормальные люди, как и все остальные. Не многие из них так легко индоктринируются. В игре они хоть и отрабатывают какую-то программу, но во главу угла ставят личные интересы: карьерные, денежные, социальные.

В разговоре с уже взрослыми людьми, которые участвовали в играх типа «Зарницы» в школьные годы, ассоциации с войной, политической пропагандой и милитаризмом всплывали редко. Информанты вспоминали, как бегали по лесу, как было весело или скучно, — помнят связанные с игрой эмоции, а не уроки и наставления. Тем не менее я считаю, что агрессивная риторика и милитаризм в детском и подростковом воспитании — это лишнее, болезненный симптом. Верю, что избавление от него сделает жизнь более здоровой.

В современной «Зарнице», в отличие от советской, все более сильным становится именно перформативный аспект, нежели начальная военная подготовка

Со стороны военная патриотика может показаться чем-то спущенным сверху, навязанным. На самом же деле это искажение реальности: как советской, так и современной российской. Никаких государственных ресурсов не хватит на абсолютный контроль того, что происходит в школах.

За весь этап полевого наблюдения и интервью мне не встречались идентичные игровые формы. Информанты могли говорить: «Да у нас как везде». Но во время интервью оказывалось, что на самом деле их игры сильно отличались от игр других школ. И эти различия интересны сами по себе. Дважды мне попадались педагоги, которые рассказывали о своем советском опыте игры в «Зарницу» на две команды, одна из которых называлась «русские», а другая — «немцы». Естественно, ничего подобного в указаниях советских властей не было. Сама модель «русские против немцев» влекла за собой ряд непредвиденных последствий.

Понятно, что в противостоянии двух команд заранее известен исход: одна должна одержать победу, а другая — проиграть. Ситуация победы немцев с идеологической точки зрения была невозможной. Поэтому было необходимо либо согнать в команду априори более слабых игроков, либо поставить ее в более сложные условия, либо убедить проиграть. Любое подобное разделение приводит к сильной эмоциональной реакции со стороны детей: к дракам, к конфликтам, ссорам. В результате получается не сплочение на основе патриотизма, а борьба.

Современные педагоги еще на этапе проектирования игры стремятся избегать ситуаций прямого противостояния. Так, если в советской «Зарнице» часть соревнований включала рукопашный бой, то в современной от подобных вещей отказываются. Самой распространенной формой «Зарницы» сегодня является конкурс. Участников делят не на две команды, а на пять или даже десять. Эти команды не воюют друг с другом, а соревнуются за баллы: играют в лазертаг, пейнтбол, занимаются поиском клада.

Отдельно интересно анализировать ситуации, когда педагоги нечестно оценивают игру команд. В прошлом году я попросила своих студентов из РАНХиГСа провести интервью с учениками их школ, участвовавшими в «Зарнице». В интервью одной девушки из города Дербент в Дагестане был описан случай, когда педагоги школы, на базе которой проходила игра, подсуживали своей команде. Дети это заметили, но не конфликтовали между собой, а начали противостоять нечестному отношению со стороны взрослых. Они оказывали эмоциональную поддержку друг другу, вместе отмечали нечестное поведение взрослых.

Один информант из Москвы поделился опытом участия в совершенно другом виде «Зарницы» — в зарнице-викторине по истории Отечества. Игра была приурочена к празднованию Дня Победы. Участники надели белые рубашки, собрались в актовом зале, пели патриотические песни и отвечали на вопросы. Когда я спросила его о соревновательном элементе игры, то встретила полное непонимание: для него игра была способом почтить память предков, и в такой ситуации конкуренция невозможна. В данном случае «Зарница» — это ритуал. Такая квазирелигиозность заметна во многих патриотических практиках. Важным является не само соревнование, но его оформление в более широкий контекст: форма одежды, поиск патриотичного и многозначительного названия команды, исполнение песни, театральная сценка, возложение цветов. В современной «Зарнице», в отличие от советской, все более сильным становится именно перформативный аспект, нежели начальная военная подготовка.

В методических документах по организации «Зарницы» 1980-х годов вопросы викторин чаще носили практический характер. Они касались оказания первой помощи, устройства оружия, его деактивации, определения на местности. Сегодня в викторинах больше вопросов, касающихся коллективной памяти и истории: «Что сказал Сталин, обращаясь к братьям и сестрам?», «Сколько дней длилась блокада Ленинграда?» «Что изображено на плакате времен Великой Отечественной войны?»

Я еще не завершила свое исследование, но по итогам надеюсь написать книгу о практиках и истории патриотического воспитания в нашей стране. В будущем планирую сравнить их с похожими практиками в других странах: с бойскаутским движением в Америке, похожими практиками в нацистской Германии и фашистской Италии.

Поле: недоверие в центре, расслабленность в регионах

Исследование началось с интервьюирования учителей. В разговоре они часто использовали обезличенные формулировки: «так наша жизнь устроена», «мы обязаны», «это сверху спущено». При этом в руководствах, которым преподаватели должны следовать, отсутствуют четкие методические указания или рекомендации. Язык приказов носит абстрактный характер: от педагогов требуют «усиления», «развития», «повышения уровня патриотизма». Эти размытые указания преподаватели наполняют собственным содержанием, обусловленным бэкграундом, привычками, мировоззрением. Поскольку преподаватели обладают различным жизненным опытом, наполнение часто не совпадает.

На полевом этапе исследования пришлось столкнуться с недоверием со стороны преподавателей: они все время боялись каких-то проблем, проверок. В Москве с этим было сложнее всего. Единственной московской школой, в которую мне удалось попасть, была школа моей дочери. Но даже там мне пришлось столкнуться с множеством коммуникационных проблем. Сначала я спросила о патриотическом воспитании в школе классную руководительницу своей дочери. Она рассказала о школьном Музее защитника Отечества. Его создательница и руководительница заведует патриотическим кружком. В кружке ведется прием в Школу юного армейца, там же занимаются Бессмертным полком и практиками, похожими на «Зарницу». Благодаря классной руководительнице мне удалось связаться с этим педагогом. Но после того, как я на нее вышла, обнаружилась проблема ее абсолютного недоверия, которое проявлялось как на телесном уровне, уровне жестов, так и на вербальном.

Обычно я легко вступаю в контакт с информантами. И в работе в фольклорных экспедициях, и во множестве других проектов мне часто приходилось брать интервью. Как правило, согласившись на разговор, люди охотно мне открываются. С этой женщиной процесс коммуникации оказался тяжелым. Даже когда я задавала нейтральные вопросы абстрактного характера, она сильно напрягалась и уходила от ответа. Ей будто казалось, что я либо подвергаю ее жесткой проверке, либо отношусь к числу вражеских агентов.

Чем меньше город, тем легче люди идут на контакт, тем свободнее себя чувствуют во время интервью

Чуть легче было работать с другой организацией. В Москве есть Международная академия детско-юношеского туризма и краеведения. Они организовывали патриотическую межшкольную игру «Гвардия России». Поскольку они не были непосредственно привязаны ни к одной школе, их сотрудники не подвергались такому давлению со стороны властей и не были обязаны вести такую же строгую отчетность. Кроме того, они занимались проведением этой игры задолго до 2014 года, когда государство обратило свой пристальный взор на эту сферу. Поэтому были гораздо свободнее и откровеннее в разговорах со мной.

Также я заметила, что чем меньше город, тем легче люди идут на контакт, тем свободнее себя чувствуют во время интервью. Но без личных контактов все равно не обойтись: необходимо иметь уже знакомого учителя, с которым личный контакт выстроен. Такой педагог поможет выйти на следующего информанта и убедит его в том, что исследователь угрозы не представляет. Конечно, это накладывает ограничения.

В ходе нескольких экспедиций в маленькие города мы с коллегами по РАНХиГС проводили интервью в рамках исследования практик празднования Дня Победы. В любом районном центре в День Победы можно запросто встретить учителей и школьников. Там к ним можно подойти, предложить пройти интервью или просто задать вопросы. И они на них, в принципе, с готовностью отвечают. Хотя иногда им тоже кажется, что перед ними проверяющая из Москвы, тогда они пытаются приукрасить реальность. Тем не менее в разговоре чувствуется и считывается их большая расслабленность, и взаимодействовать с ними намного легче.

Что касается работы с документами, то доступ к ним организовать гораздо проще. Материалы о военно-патриотических играх, публикации в прессе и в социальных сетях — все это доступно. Люди из сферы школьного образования довольно активно делятся в сети сценариями уроков, методическими статьями и предложениями, отчетами о проведенных мероприятиях. Здесь остро встала проблема обработки данных, которых очень много. Сейчас я работаю с современными, актуальными материалами и публикациями. В будущем планирую обратиться к архивам советского времени. У меня есть контакты с Дворцом пионеров на Воробьевых горах, в архивах которого много полезных для исследования сведений.

Траектория: проблема междисциплинарности

Я училась на историко-филологическом факультете РГГУ и довольно активно участвовала в жизни лаборатории русского фольклора под руководством Андрея Борисовича Мороза. Нам преподавали филологи-классики: Михаил Леонович Гаспаров, Елеазар Моисеевич Мелетинский, ряд других важных для науки людей. Тем не менее наше образование было фрагментарным: некоторые курсы были выдающимися, другие же попросту отсутствовали. Со специализацией исследований также было сложно. Студенты далеко не всегда могли официально выбрать то исследовательское направление, которым занимались в действительности. Так было и в моем случае. Это несоответствие прослеживается во всей моей научной биографии. Помимо русского фольклора, меня интересовала теория литературы: текстология, литературоведческие категории, историческая поэтика. Найти продуктивное сочетание этих интересов было сложно. В итоге я решила посвятить свою дипломную работу традиционным русским играм и следую этому направлению до сих пор.

В своей аспирантской работе я занималась поиском пересечений игровых и литературных категорий: сюжетных, персонажных, образных. Когда я обращалась с этой темой к старшим преподавателям, большинство отвечали непониманием. В аспирантуре на кафедре поэтики единственным, кто увидел в этом направлении потенциал, был мой научный руководитель Самсон Наумович Бройтман. Когда он умер, у меня начались проблемы. Уже на предзащите старшие коллеги сказали, что тема не принадлежит нашей специальности и защищаться мне нужно в Институте высших гуманитарных исследований.

В какой-то момент поняла, что, пока не вернусь в науку, счастливой не буду

Сначала я пыталась исправить работу, но ничего не выходило, я впала в отчаяние. В то же время в моей жизни вне науки происходили большие перемены: я вышла замуж и родила ребенка. Научная деятельность встала на паузу на пять лет. Я пыталась работать в журналистике, занималась семьей и домом. В какой-то момент поняла, что, пока не вернусь в науку, счастливой не буду. Моя семья и многие близкие встретили мое стремление вернуться непониманием. Они не видели в этом возможности заработать, считали мое решение эгоистичным, а научную деятельность — странным увлечением. Но я чувствовала, что должна это сделать. И вернулась.

Большую роль в этом сыграл Сергей Юрьевич Неклюдов, руководитель Центра типологии и семиотики фольклора. Без его поддержки, без его веры в мою работу я не смогла бы закончить исследование. В течение трех лет я не принадлежала ни к одной институции и работала как независимый исследователь. Я ходила на семинары к Сергею Юрьевичу и писала. По прошествии всех этих лет трудов и мучений в 2018 году я, наконец, защитила работу в Институте русской литературы. После защиты я опубликовала ее как книгу, которая получила название «Поэтика традиционных восточнославянских игр».

По специальности я начала работать далеко не сразу. Сначала сотрудничала с группой «Мониторинг актуального фольклора» и ее лидером Александрой Архиповой. Затем попала в лабораторию теоретической фольклористики в РАНХиГС в Институт общественных наук. Постепенно начала работать в других местах, на других проектах. Сейчас я научный сотрудник Центра городской антропологии в Шанинке, преподаю в РАНХиГС и Высшей школе экономики.

Еще во время работы над аспирантским исследованием мне начали попадаться педагогические материалы. Школьные преподаватели первыми начали интересоваться играми, но их исследования имели преимущественно прикладной характер. Именно работа педагогов над идеологической адаптацией фольклора, их попытки создать в традиционных играх новое идеологическое измерение побудили меня заняться антропологией педагогики и педагогов. Мне было бы очень интересно изучить историю идеологизации фольклорных игр, но это исследование пока только в планах.

Метод: социальные науки как инструмент прогресса

В работе я часто встречаю людей, политические убеждения которых противоположны моим. Люди моего круга могут видеть в тех же школьных учителях идеологических врагов, пытаются отстраниться и не вступают с ними в коммуникацию. С обратной стороны коммуникационных баррикад я также наблюдаю подобную тенденцию. При этом и те и другие являются патриотами своей страны. Именно в этой любви к Родине, желании служить ей из альтруистических чувств можно найти что-то общее. Конкурировать можно уже в другой сфере.

На мой взгляд, различие между двумя типами патриотов — милитаристскими и пацифистскими — лежит в различии во взгляде на будущее. Первые боятся будущего и предпочитают обращаться к величию прошлого. Вторые будущего не боятся, поэтому чаще высказываются критически, чаще обращают внимание на недостатки политической системы и институтов. В этой критике содержится стремление исправить худшее, чтобы изменить ситуацию в стране к лучшему. Как мне кажется, современной патриотической риторике взгляд в будущее необходим, так же как и внимание к текущим процессам. Иначе создается впечатление, что сейчас ничего не происходит, лучшее было в прошлом, а в будущем все только испортится.

Мне лично как человеку, как гражданину мертвая связь между патриотизмом и милитаризмом кажется большой социально значимой проблемой, социальной болезнью, которую следует лечить. Патриотизм может быть мирным: совершенно не обязательно находиться в непрерывном поиске внешнего врага и конфликта, чтобы считать себя патриотом. Но чтобы преобразовать деструктивные практики, необходимо определить, каким образом они реализуются, какие побудительные мотивы за ними стоят, есть ли в них продуктивное зерно.

На разрушительные практики людей зачастую толкают лучшие побуждения. Социальные и гуманитарные исследователи могут понять эту мотивацию и предложить какие-то новые формы ее реализации

Часть моих коллег по социальным наукам возражают против того, чтобы исследователи занимались переводом своих теоретических изысканий в практическую деятельность, близкую повседневности. Они полагают, что подобные вещи ставят под сомнение научную составляющую, делают исследователя ангажированным. Такая опасность есть, отрицать это нельзя. В то же время я считаю, что представители социальных наук в каком-то смысле должны российскому обществу: социальные и гуманитарные исследования имеют эмансипаторный потенциал. По крайней мере мы можем формулировать и обращать внимание на социальные проблемы, находить возможные причины их возникновения, предлагать варианты их решения.

Я считаю себя социальным оптимистом: верю, что на разрушительные практики людей зачастую толкают лучшие побуждения. Социальные и гуманитарные исследователи могут понять эту мотивацию и предложить какие-то новые формы ее реализации. Естественно, я не вижу себя в роли социального лекаря. Но я прибавляю знание и верю в то, что и другие ученые делают то же, и все вместе мы хоть и по миллиметру, но методично и сообща двигаем социальный прогресс. Если я начну раздавать советы педагогам или даже просто комментировать, я рискую отпугнуть или отвратить их. Да и у меня нет соответствующих компетенций, чтобы их чему-то учить. Но если они интересуются моей позицией, я говорю правду, стараясь быть максимально тактичной и сглаживать углы. Я не вступаю с ними в открытый спор и уважаю их точку зрения — показываю своим бережным отношением, что я не враг. Надеюсь, что добытое мною знание с одной стороны и уважение и эмпатия с другой способствуют более сглаженной коммуникации.

* * *

Мария Гаврилова работает старшей научной сотрудницей в Лаборатории теоретической фольклористики ШАГИ ИОН РАНХиГС, научной сотрудницей Центра городской антропологии МВШСЭН (Шанинки), а также преподает в РАНХиГС и ВШЭ. Популярный текст по мотивам ее исследования, посвященного «Зарницe», можно прочитать на «Ноже», академическую статью про пропагандистские игры 1920-1930-х годов — в журнале «Антропологический форум». Кроме того, Мария написала книгу про традиционные игры, она есть на «Лабиринте».

Связаться с Марией можно в фейсбуке или по электронной почте.