В нашей стране потребительское кредитование очень распространено: почти у всех есть кредитные карты, многие покупают товары в рассрочку. При этом качество кредитной нагрузки оставляет желать лучшего, так как ее большая часть ложится на слабо обеспеченные слои населения, что вынуждает людей тратить на погашение кредитов большую часть своего дохода. Вдобавок считается, что связано это в первую очередь с безответственностью самих заемщиков, не способных адекватно оценить свои финансовые возможности и преследующих кратковременную выгоду.

Масштабное исследование, проведенное командой ученых (Полина Врублевская, Николай Емельянов, Иван Забаев, Анна Зуева, Юлия Колошенко, Дарья Орешина, Иван Павлюткин, Григорий Юдин), посвящено долговой морали и тем принципам, что руководят заемщиками. В интервью Анне Михеевой Григорий Юдин рассказал, почему закредитованность населения связана с социальной атомизацией и императивом самостоятельности, как работает взаимовыручка в церковных приходах и чем антропология важна в изучении экономики. Иллюстрации — Kameeellah.

Текст подготовлен и опубликован в рамках специального проекта syg.ma, посвященного поиску нового знания о России. Манифест можно прочитать по ссылке. Мы открыты любым предложениям сотрудничества и совместного поиска: если вы хотите рассказать об исследовании, которое проводите сами или делают ваши подруги, друзья, знакомые и коллеги, пишите на редакционную почту hi@syg.ma.

И не забывайте подписываться на наш инстаграм!

Исследование: долговая мораль россиян в условиях атомизации

Наше исследование посвящено долгу, а если говорить более конкретно — долговой морали. Его бы не было, если бы в России последние пятнадцать-двадцать лет так активно не развивался сектор потребительского кредитования. Сегодня кредитование стало институтом, к которому так или иначе имеет отношение каждый: потребительские кредиты значительно трансформировали жизнь россиян, став средством приобретения иначе недоступных товаров.

Мы проводили исследование на фоне последствий глобального кризиса 2008-го года, напрямую связанного с кредитованием и поднявшего ряд вопросов о природе этого института: как он устроен, какими должны быть его условия, кто должен отвечать за последствия. Возникло противоречие: с одной стороны, кредитование виделось способом улучшить материальное состояние заемщиков и в идеале стимулировать экономику; с другой — оно очевидно было связано с большими рисками. Возможно ли, чтобы кредитование одновременно приносило пользу и не приводило к отрицательным последствиям?

К моменту начала исследования было понятно, что в подходе экономической науки к кредитованию, в том числе потребительскому, есть проблемы: она не предсказала и не объяснила кризис 2008-го года. Возникла необходимость отрефлексировать эту ошибку: учеными стали обсуждаться предпосылки, которые не позволили экономической науке описать природу денег и кредитования. В это же время стали появляться альтернативные подходы к исследованию долга и кредитования. В частности, довольно влиятельной стала антропология: появилось сразу несколько книг, наиболее известные из которых — «Долг: первые 5000 лет истории» Дэвида Гребера и «Производство человека задолженного» (The Making of the Indebted Man) Маурицио Лаццарато. Особенность антропологического подхода состоит в том, что долговые отношения рассматриваются не только как финансовое, но и как морально нагруженное взаимодействие. Иными словами, долг — это в первую очередь моральные отношения. Как бы ни попадали в эти отношения, мы всегда ориентируемся на некие моральные принципы. Можно даже сказать, что эти принципы управляют нами: они все равно воздействуют, даже если не осознаны. Поэтому у долговых отношений всегда есть моральная подоплека. Кто, в чем и перед кем виноват? Кто должен платить, а кто нет? Когда можно не платить, а когда — нельзя?

Мы захотели посмотреть, как устроена мораль на уровне потребительского кредитования в России. В целом на тот момент исследований этого института было крайне мало. Коллеги до нас кое-что делали, но в основном их проекты были связаны с постепенным распространением практики потребительских кредитов и изучением процесса принятия решения об их оформлении. Моральная сторона вопроса мало освещалась. Нас же эта тема интересовала давно: в одном из исследований малых городов, позже опубликованном в журнале Cultural Studies, мы занимались долговыми книгами — институтом, который можно повсеместно наблюдать в магазинах множества малых городов России. Мы протестировали методологию на чуть более конкретной проблеме: как долговая книга организует жизнь в локальном сообществе и что это за институт?

Мы увидели сильнейший императив самостоятельности в принятии финансовых решений и ответе за их последствия

Мы довольно быстро поняли, что потребительское кредитование стало ключевым экономическим институтом современной России. Вокруг него выстроена значительная часть жизни большинства людей в стране: их планы, ожидания, личные отношения. Сложно даже оценить, насколько важно понимать специфику этого института. Наша исходная гипотеза отражала характер публичной дискуссии того времени: потребительское кредитование в России довольно опасно, потому что россияне готовы брать кредиты, не особо задумываясь о последствиях. Что еще хуже, они могут надеяться на доброго Путина, который в критический момент все кредиты им простит. Это была гипотеза о «безответственном заемщике» — ее смысл был в том, что россиянам не хватает взрослого рационального планирования. Многие из этого исходили, и даже некоторые финансовые меры реализовывались государством в соответствии с этой концепцией.

С этой гипотезой мы и пошли в поле. Нам было интересно, как мораль, и, в частности, хозяйственная этика, формируется в условиях атомизации. Увидеть это можно при сопоставлении атомизированных индивидов с членами плотных сообществ. Таких сообществ в России не так много, но они есть — сообщества, которые воздействуют на мораль своих членов. В дизайне исследования было два измерения. Во-первых, мы сопоставляли жителей больших и небольших городов в одном и том же регионе. К тому моменту у нас уже был большой опыт исследования малых городов, и мы знали, что там существуют коммунитарные структуры, хотя и довольно слабые. Второе измерение было связано с православными приходами, которые можно найти по всей стране. Мы интервьюировали религиозных и нерелигиозных людей. Первых находили именно в тех приходах, которые действительно обладают моральной плотностью. Часто храм может быть пунктом, куда люди приходят просто исполнить обряды, после чего расходятся по домам; нас же интересовали реальные плотные сообщества, образованные прихожанами.

Наша основная гипотеза оказалась растерзана в клочья. Мы вышли в поле, ожидая обнаружить мораль «халявщика», перекладывающего ответственность за долг перед банком на верховного правителя и думающего только о кратковременной выгоде. На деле же мы увидели обратную вещь: сильнейший императив самостоятельности в принятии финансовых решений и ответе за их последствия. Это, конечно, нас сначала удивило, но позже мы поняли, как именно такое отношение приводит к закредитованности.

Кредит в такой перспективе, прежде всего считается делом дурным, его не стоит брать. В то же время позицию по отношению к кредитам и кредитную историю имеет подавляющее большинство россиян — даже те, которые поначалу не признаются в этом. Это, кстати, причина, по которой данную тему трудно изучать формальными методами вроде опроса: на вопрос в анкете о наличии кредита респондент часто отвечает «нет», а во время глубинного интервью оказывается, что у него есть кредитная карта, покупки в рассрочку, которые он просто не называет кредитом.

Желание личной независимости приводит к тому, что люди предпочитают брать кредиты, потому что они не рассматриваются как что-то, лишающее независимости

Как уже я говорил, одним из моральных императивов, которые мы выделили в результате исследования, был императив независимости и самостоятельности. Люди чувствуют необходимость ни от кого не зависеть в своей хозяйственней жизни. Доминантным оказывается нежелание быть в долгу. Но откуда тогда берется кредит? Как ни странно, кредит берут, чтобы не быть в долгу. Дело в том, что под независимостью мы подразумеваем личную независимость. Многие респонденты говорили: «Родители учили меня ни у кого никогда и ничего не просить, ни от кого не зависеть». Это свидетельствует о страхе перед вступлением в личные отношения, в которых не все поддается контролю. В условиях атомизации люди не доверяют никому и не готовы вступать с другими в отношения, где не все зависит исключительно от них. Сокращается пространство влияния других, возможность распоряжаться собственной жизнью ставится в приоритет. Желание личной независимости приводит к тому, что люди предпочитают брать кредиты, потому что они не рассматриваются как что-то, способное лишить независимости. Дело в том, что кредит — это ситуация, в которой человек вступает в финансовые отношения не со знакомой или знакомым, а с организацией. Она или он платит этой организации за каждую минуту использования этих денег. При этом они состоят в формальных отношениях и, что важно, не обязаны ничего объяснять кредитору. Организация заранее принимает всех и понимает их потребности, чего невозможно добиться в личных отношениях.

Когда приходишь просить взаймы, необходимо объяснить цель и обстоятельства. Это ключевая точка императива самостоятельности: людям важно доказать себе, что они способны добиться определенного статуса. Предметы потребления — это способ демонстрировать этот статус. Экономические социологи давно знают, что ценность предметов потребления состоит не в потребительской ценности, а в основном в символической. Императив, который действует в российских условиях, звучит так: «Всего нужно добиваться своими усилиями». Как правило, это сопровождается констатацией того, что жизнь трудна и нужно бороться. Признаками жизненных достижений являются статусные атрибуты, полученные самостоятельно. Когда респонденты произносили фразу «Я всего добился сам», она вызывала у них сильную эмоциональную реакцию. Было заметно, что для них это больное место, им это по-настоящему важно.

В современных российских условиях потребление является ключевым способом обретения статуса. Зачастую добиться высокого уровня потребления самостоятельно невозможно, и привлечение дополнительных ресурсов становится единственным способом решить эту проблему. Перед людьми встает выбор: обратиться к родственникам или к институциональному кредитованию. В первом случае они теряют независимость и самостоятельность, во втором — они их сохраняют. Это доминирующая установка, в соответствии с которой и принимается решение о взятии кредита.

Решение взять кредит может возникнуть в случае межличностного конфликта и эпизода резкой атомизации, например семейного скандала. В семье обсуждаются общие потребности, планируется бюджет, а один из супругов может быть не согласен с распределением средств и в результате берет кредит. Считает, что у него есть заработок, и он может позволить себе покупку в рассрочку. Это в свою очередь провоцирует следующий скандал. Нам не раз встречались случаи, когда после такого люди расходились. Бывают и ситуации, когда кредит берут для ребенка, если он начинает что-то выпрашивать. Объяснение того, что не все потребности могут быть легко удовлетворены, требует много сил и времени, а кредит становится простым решением. Это также свидетельствует о господстве убеждения, что все проблемы, в том числе проблемы межличностного взаимодействия, имеют денежное решение.

Проблема в том, что когда человек ступает на эту дорогу, есть риск, что он продолжит по ней двигаться и дальше. Хорошо, если все в порядке и человек работу не потерял, никто из близких не заболел и кредит удалось выплатить. Иногда заемщикам приходится перекредитовываться — изменилась семейная или рабочая ситуация, появились проблемы со здоровьем. Это приводит к еще большему сужению социальных контактов. Когда впервые возникла необходимость в денежных средствах, они не обратились к близким, и если проблемы становятся более серьезными, риск потерять лицо тоже увеличивается. В России не так мало случаев, когда должники кончают жизнь самоубийством, и почти всегда долги оказываются сюрпризом для ближайших родственников, супругов, детей. Круг контактов у должников постепенно сужается, и они все более атомизируются, остаются наедине с банком. Признание в долгах перед другими означает для них социальную смерть, и им легче пойти на смерть физическую.

Ситуация, когда люди бездумно берут миллион кредитов, крайне редка. Это не господствующий императив, и люди оказываются в долговых ямах не поэтому. В конце концов, доля просроченных кредитов в России не слишком большая. В России плохое качество кредитной нагрузки, так как ее большая часть ложится на слабо обеспеченные слои населения — они вынуждены тратить на погашение кредитов большую часть своего дохода.

Другой принцип, определяющий отношение к кредиту, — это расчетливость. Мы ожидали, что люди берут кредиты не задумываясь. Ничего подобного! Любое решение сопровождается тщательной калькуляцией. Наши респонденты подробно рассказывали, как производят расчеты. Возможно, можно было бы предъявить претензии относительно их качества, но они справляются с этим гораздо лучше, чем я, например. Есть способ целевого финансирования, когда доход из определенного источника направляется на погашение кредита. Например, работающий пенсионер может зарплату тратить на ежедневные нужды, а пенсию направлять на погашение кредита. Это дисциплинирует: так можно легче рассчитать, что можно тратить, а что пойдет на погашение кредита. Но и они приводят к кредитной ловушке, потому что подобные схемы работают хорошо, пока у заемщика все в порядке. Расчетливость может быть причиной проблем: она создает иллюзию компетентности, словно заемщик — это биржевой игрок, который всегда может перестраховаться, перекредитоваться, перехеджироваться. Это заводит все дальше.

Нарратив о переносе ответственности за кредит на государство встречался нам крайне редко. Как правило, он возникает у представителей маргинализированных слоев: в нашем исследовании так рассуждали люди, которые находились сильно за чертой бедности. Они действительно сильно зависели от государства и только об этом и думали. Типичный заемщик в свою очередь педалирует собственную ответственность: даже если он взял кабальный кредит в банке, он все равно будет считать, что за все отвечает. У него нет мысли, что, возможно, банк что-то не так сделал.

Расчетливость может быть причиной проблем: она создает иллюзию компетентности, словно заемщик — это биржевой игрок, который всегда может перестраховаться, перекредитоваться, перехеджироваться

Так выглядит портрет заемщика. Он сильно отличается от того, что мы ожидали увидеть. Но мы смогли понять, каким образом многие люди попадают в долговую ловушку. Из тех двух измерений, которые мы взяли изначально, одно фактически не сработало: мы не увидели большой разницы между большими и малыми городами. Это связано с тем, что плотные сообщества в малых городах есть, но их нужно специально искать и их формы ограничены. А вот в разрезе православных приходов ситуация оказалась другой. Наша изначальная гипотеза состояла в том, что люди в плотных приходах вообще не склонны брать кредиты. Оказалось, что кредиты они все же берут, но меняется моральная ситуация. Кредит обретает другой смысл, и поэтому имеет другие последствия.

Православные приходы страхуют от наиболее тяжелых проявлений кредитной зависимости сразу на нескольких уровнях. Речь обычно не идет о том, что люди, которые входят в плотные сообщества, скидываются, чтобы погасить кредиты. Мы слышали о таких случаях, но они не типичны. Есть более ранние ступени защиты от таких ситуаций. Первая — это формирование потребности. Экономисты обычно исходят из идеи, что потребность имеет экзогенный характер: она просто есть и все. Социологи же понимают, что потребности не существуют сами по себе. В пределе у человека вообще нет никаких потребностей, которые были бы ему непосредственно даны от природы. Все потребности в той или иной степени сконструированы. Когда индивид оказывается один на один со своей потребностью, он может к ней отнестись как к чему-то данному извне, как это делают экономисты. Например, он обнаруживает потребность в стиральной машине. Дальше, если это не рефлексируется (что часто и происходит), то кредитование кажется вполне естественным выходом.

В противном случае ситуация может развиться совсем иначе. Чтобы это случилось, необходим другой, способный дать совет. Людям в принципе тяжело советоваться даже с близкими, потому что они являются потенциальным источником опасности: своим ответом они могут сделать больно. Принадлежность к сообществу вроде православного прихода спасает тем, что у человека всегда есть с кем поделиться своими проблемами. Потребность формулируется для других: «У меня есть проблема. Срочно нужно купить стиральную машинку». Дальше запускается механизм рефлексии. Первое, что делает собеседник, — ставит потребность под сомнение. Дальше выясняется, что происхождение этой потребности зачастую связано не с потребительской ценностью машинки, а с чем-то совершенно иным. Например, жена с мужем поссорились. Жена сказала, что времени слишком много уходит на стирку, нужна стиральная машина. Муж отвечает: «Твоя работа — дома сидеть и стирать, денег на машину нет». В этой ситуации проблема не в машине, проблема в моральном уроне. В разговоре с расположенным собеседником это обнаруживается: становится ясно, что проблему нужно решать с мужем, а не с машинкой. Институциональным кредиторам это невыгодно, им выгодно, чтобы люди не думали, откуда у них берутся потребности, которые во многих случаях могут просто отпасть в результате разговора.

Другой частый случай — «истерический» кредит, который берется после резкого эпизода атомизации. Во время интервью человек описывает решение взять кредит как рациональное. Отчасти это правда: оно могло долго обдумываться. Позже выясняется, что человек полгода раздумывал, а потом случился скандал, и он пошел и немедленно взял кредит. Да, некие расчеты уже были проведены, но случилась «истерика», и они перестали подвергаться сомнению. В плотном сообществе такие состояния купируются, но в одиночестве они овладевают людьми. Как только человек попадает в более-менее спокойную среду, истерики заканчиваются.

Многие интервьюируемые говорили нам, что для них главное преимущество нахождения в приходе — не выгода, а возможность помочь

Конечно, нельзя сказать, что все потребности отпадают: людям ведь зачастую действительно нужны стиральные машины. Но далее активизируется ряд других способов осуществления того, что мы называем солидарной ответственностью. Во-первых, человеку могут подсказать, где взять эту машинку без кредита. У кого-то, к примеру, может оказаться пылящийся работающий аппарат в гараже. В случае необходимости сообщество может мобилизовать ресурсы и поддержать его участниц или участников. Вероятность, что это случится в широком сообществе, довольно большая. Если это не помогло и кредит все же пришлось взять — это тоже решение, отчасти разделенное с общиной, которая негласно приняла на себя часть ответственности. Но и кредит в плотных сообществах приобретается иначе: кто-то может подсказать, например, где взять кредит на более выгодных условиях, люди делятся опытом и знанием. И даже если человек взял кредит, который в результате сложной жизненной ситуации не может вернуть, то сообщество поддержит и здесь. Если решение было в какой-то мере солидарным, то и ответственность будет солидарной. Кроме того, в таких сообществах бывают люди с разным уровнем дохода. Сумма, которая для матери-одиночки с больной мамой может казаться катастрофически огромной, для предпринимателя в том же самом приходе — пустяк, он рад помочь.

Многие интервьюируемые говорили нам, что для них главное преимущество нахождения в приходе — не выгода, а возможность помочь. В России в целом непонятно, как помогать другим, как сделать что-то, что будет иметь реальный эффект. Но такая поддержка и солидарность возможны только в качественно ином формате взаимоотношений: людям приходится поступиться независимостью и самостоятельностью. Нас часто спрашивают, не возникает ли в приходе проблема безбилетника: когда кто-то примыкает к сообществу только ради получения выгоды. Так вот — не возникает, потому что в плотных сообществах реализуется не безвозмездное кредитование, а нечто, требующее личной трансформации. Моральная позиция, при которой индивид использует сообщество как бесплатный источник ресурсов, не позволит ему там долго находиться, его просто исключат.

Плотный приход — это тот, в котором люди связаны между собой и взаимодействуют вне службы хотя бы на уровне чаепитий или других совместных действий. В плотных приходах люди отводят на это значительную часть своего времени, но стоит иметь в виду, что так устроены далеко не все приходы.

Возможны ли другие формы плотных сообществ? Мы натыкались на них в интервью. Есть пример ветеранов афганских войн. Но в целом, сложно сказать, что могло бы быть сопоставимым с приходом как источником солидарности для значительной части россиян. Конечно, бывают дружные рабочие коллективы, которые функционируют как сообщества. Однако гораздо чаще работа — это зона, которая отделяется от всего личного, это зона демонстрации статуса. Зачем просить деньги у людей, которым ты демонстрируешь свой статус? Впрочем, дизайн этого исследования и не предполагал поиск альтернативных форм плотных сообществ — это отдельная задача.

Метод: глубинное интервью как способ узнать моральные аргументы

Мы использовали метод глубинного интервью, потому что нам нужно было понять связанные с долгом моральные аргументы, обоснования и оправдания, которые люди производят. И выяснить, как эти обоснования конструируют их опыт. К тому моменту мы уже провели целый ряд проектов в малых городах по изучению сообществ, и эти исследования легли в основу методологии. Стоит также сказать, что мы сознательно не стали включать ипотечное кредитование, которое постоянно всплывало в интервью. Было ощущение, что это институт, который работает по другим моральным принципам, нежели стандартное потребительское кредитование. Мы поняли, что в рамках этого исследования не сможем поймать и то, и другое, поэтому выводы исследования к ипотечному кредитованию применимы лишь с большой поправкой.

Один из респондентов рассказывал, что ситуация перекредитования создает ощущение попадания в сужающийся тоннель, который уводит все дальше и дальше. Но в целом люди, которые в этом тоннеле находятся, не осознают этого. Были интервью, когда после получасового разговора с человеком я понимал, что он находится на грани финансовой катастрофы. При этом сам он был уверен в своем финансовом плане и расчетах, хотя на самом деле шел полным ходом под лед. Такие случаи невозможно выявить ни в одном анкетировании. В его анкете все было бы нормально. Он признался бы, что у него кредит, и сказал бы, что у него есть план, как его без проблем погасить. Обычно человеку сложно признать, что у него проблемы, что он нуждается в помощи. Сделать это тяжело, особенно в России, где человек, нуждающийся в помощи оценивается как тот, кто не справился, — лузер. И это симптом атомизации. Проблема атомизации состоит не в том, что человек никому ничего не хочет отдавать, а в том, что он ничего ни у кого не готов брать, потому что это делает его уязвимым.

Когда мы уже провели исследование, то начали участвовать в различных экспертных дискуссиях, писали документы, повлиявшие на государственную политику в этой области. Естественно, люди, которые принимают решения, хотели видеть цифры. Уже позже мы делали замеры вместе с Фондом «Общественное мнение», но результаты не помогли ни подтвердить, ни опровергнуть наши предположения. Мы имеем дело с моралью, а это тонкая сфера. Интервьюер из ФОМ звонит человеку, который в это время между кухней и прихожей, и начинает предлагать ему моральный кейс. Что вообще можно ответить в такой ситуации?

Конечно, у метода глубинных интервью есть ограничение, связанное с выборкой. У нас было больше 100 интервью, но все равно любая выборка может быть недостаточной. У нас были критерии, о которых я уже упомянул: размер населенного пункта и степень воцерковленности. Помимо этого, мы старались выравнивать выборку по полу и возрасту. Это не было формализовано, но мы стремились сделать ее равномерной. Тем не менее выборка все равно может быть нерепрезентативной, особенно если интервью проводятся в незнакомом городе. У нас были двухнедельные исследования в полях, в некоторых городах даже меньше. В таких условиях возникает искушение взять цепочку интервью в одном районе. Это, естественно, проблема, потому что может повлиять на результат и сместить его. Искушению нельзя поддаваться, нужно находить новые точки входа. Мы так и делали, однако гарантировать, что какой-то большой кусок не упустили, невозможно. Другое дело, что триангуляция происходит не через табличку с выборкой, а через нарратив. В какой-то момент начинаешь замечать куски нарратива, которые уже встречались в предыдущих интервью. Человек другой, а язык тот же, те же принципы и категории — это означает, что наступило насыщение. Здесь важно уметь различать уже встречавшееся и новое. В этом плане у нас вышел консистентный нарратив, поэтому я и могу говорить о долговой морали «россиян», что бы это ни значило.

В то же время мы обнаружили две группы, у которых эта мораль выглядит иначе. У нас было мало респондентов из этих групп, но их было достаточно, чтобы мы поняли, что там все по-другому. Одна из них, небольшая по количеству, — это очень бедные, маргинальные слои, их мораль похожа на ту, которую мы вывели в гипотезе. Вторая группа — предприниматели. Там тоже совершенно другой моральный кодекс, потому что они все время берут и дают кредиты. У них другое отношение к долгу в принципе, и никакого груза моральной ответственности они по этому поводу не несут. Предприниматели спокойно относятся к гигантским долгам, потому что не раз оказывались в таких ситуациях.

Биография: что может рассказать антропология об экономике

В 2004-м году я закончил бакалаврскую программу Высшей школы экономики по социологии, потом поступил в Московскую высшую школу социальных и экономических наук (МВШСЭН), где в 2005-м году закончил Манчестерский университет по той же специальности. В 2006-м году закончил в ВШЭ магистратуру по социологии. После чего некоторое время обучался там в аспирантуре и стал, может быть, первым человеком, который написал диссертацию, прошел предзащиту, но решил не защищаться.

Мне не понравилась атмосфера еще на предзащите. Эта проблема в некоторых советах существует до сих пор: с одной стороны, от диссертанта требуют высокий уровень работы, а с другой — соответствия бессмысленным формальным показателям, которые зачастую безумны. Я писал диссертацию больше четырех лет, несколько моих статей были опубликованы в хороших журналах. Когда аспирантура стала настаивать на срочном завершении работы, я сделал то, что в Германии называется «кумулятивной диссертацией»: собрал эти статьи вместе и написал введение, сформулировав общую идею этих текстов. Дискуссия на предзащите получилась некорректной — хотя там были люди, настроенные ко мне вполне доброжелательно. По какой-то странной причине в России отношение к аспирантам и обсуждение их работ оказывается точкой развязной демонстрации символической власти даже людьми, которые к этому обычно не расположены. Мне стало ясно, что если дело дойдет до диссертационного совета, состав которого был далеко не столь компетентным, то всё закончится скандалом — я в любом случае не буду играть роль праздничного ужина.

Поэтому я забрал диссертацию и пошел на философский факультет. Там таких формальных правил не было, все понимали искусственность этой процедуры и исходили из того, что если человек вменяемый и добросовестный, то его можно допускать к защите. Они были готовы дать мне защитить примерно тот же текст. Но тут в дело вмешался мой перфекционизм: я вышел из кабинета Алексея Михайловича Руткевича с намерением переделать два абзаца и все сдать, а вернулся туда через два года с текстом, в котором от предыдущего остался всего один абзац.

Мне стало ясно, если я хочу что-то понять в тех сюжетах, которые меня интересуют, то необходимо проводить полевые исследования, при этом сохраняя определенный уровень философской рефлексии

Во время всех этих перипетий с защитой для меня стала очевидной зыбкость границ между дисциплинами. Чем больше в диссертационном совете спрашивали «А где в тексте социология?», тем более очевидным становилось, что это какой-то бессмысленный вопрос, который просто мешает работе. Поэтому я никогда не «уходил из социологии» — просто в какой-то момент я понял, что мне нужно работать на разных уровнях. Мне стало ясно, если я хочу что-то понять в тех сюжетах, которые меня интересуют, то необходимо проводить полевые исследования, при этом сохраняя определенный уровень философской рефлексии. Поэтому я одновременно занимаюсь и полевыми исследованиями, и тем, что Зиммель называл философской социологией.

В итоге в 2012-м году я защитил диссертацию по философии в Высшей школе экономики. Через некоторое время приступил ко второй диссертации, над которой и сейчас работаю в New School for Social Research в Нью-Йорке. С окончания магистратуры я работаю в Высшей школе экономики, сейчас — в Лаборатории экономико-социологических исследований. И параллельно в МВШСЭН выполняю обязанности научного руководителя магистерской программы по политической философии.

Также я работаю научным сотрудником в лаборатории «Социология религии» в Православном Свято-Тихоновском университете, которой руководит Иван Забаев и курирует проректор о. Николай Емельянов. У них давний интерес к хозяйственной этике, в основном с точки зрения религии, и в первую очередь — православия. Поэтому они откликнулись на мою идею разобраться с тем, как устроена в России долговая мораль. Благодаря исследованию они что-то поняли о том, как организованы их приходские сообщества. Позже, опираясь на материалы нашего проекта, патриарх сформулировал позицию РПЦ относительно кредитной политики и кредитования населения в России, которые мне кажутся вполне конструктивными. В частности, стоит отметить жесткие оценки деятельности микрофинансовых организаций, которые объективно работают против любой солидарности. Многие из них буквально в рекламе используют ту самую риторику, о которой я упоминал: «Не ходи к друзьям, им придется слишком много объяснять — приходи лучше к нам, мы без лишних вопросов дадим тебе перекредитоваться».

До определенного момента наша идея исследования долговой морали не получала никакой поддержки и никому не казалась интересной. Что тут такого? Зачем вообще этим заниматься? У нас ведь рыночная экономика. Люди берут кредиты — и прекрасно! Наши заявки на гранты отвергались с совершенно безумными обоснованиями. До того как мы получили грант от ПСТУ, я подавал заявку на другой, и там произошел курьезный случай. Темой исследования было кредитное поведение, и грант подавался по направлению «Социология». Однако администраторы гранта без моего ведома изменили направление на «Экономику», передав заявку экспертам-экономистам. Если я правильно помню ситуацию, было два отзыва: один был совершенно адекватный, а второй был довольно безумным. Рецензент писал, что не понимает, зачем читать Малиновского и Поланьи. Ведь в Санкт-Петербурге есть условный Иванов, в Тамбове — Петров, в Саратове — Сидоров. Их и нужно читать. Понятно, что он был кем-то из этих троих, хоть я и не знаю, кем именно. Заявки завернули там и еще в паре мест, так что в целом было видно, что эту тему не видят как перспективную. В Свято-Тихоновском же меня поддержали: им сразу стало понятно, почему это важный кусок современной российской жизни и почему он глубоко проблематичен.

Сегодня большинство исследователей вынуждено подавать на гранты уже практически готовые проекты — условия такие, что иначе по ним просто невозможно отчитаться. Это существенно бьет по качеству исследований, даже если пытаешься закладывать в бюджет какую-то заранее проделанную работу. В итоге многое приходится делать в сжатые сроки и с меньшими ресурсами. С ПСТГУ у нас, наоборот, были очень хорошие условия: нас не принуждали отдавать готовый продукт, а дали возможность подумать. За полгода до начала полевой стадии проекта мы каждую неделю проводили семинары: читали литературу, разбирались с существующими подходами и понятиями. С одной стороны, какой-то подход у нас уже был: мы хорошо знали, что можно получить из глубинных интервью про долговые отношения. С другой — нам было необходимо выстроить общую теоретическую структуру, и на это ушло много времени, которое потом окупилось сторицей. В некотором смысле по условиям проведения этот проект был идеальным, за что я искренне благодарен ПСТГУ.

Несмотря на то, что в свое время я заканчивал факультет социологии Высшей школы экономики, с тех пор в полевых исследованиях я сильно сдвинулся в сторону антропологии. Граница, конечно, условная, но она есть. Для экономических социологов базовая рациональная утилитарность человеческого действия не ставится под вопрос. Они исследуют, как люди отклоняются от рациональной утилитарности, почему действуют нерационально. А для экономических антропологов сам образ рационального и утилитарного человека — это культурная конструкция, которая нуждается в объяснении. Человек, который будет действовать как рациональный агент, производится огромным количеством институтов, и каждый из них нуждается в исследовании. Как так получилось, что современный человек почти на автомате действует утилитарно? Что это за технологии? Что за материальные практики? Какими идеологическими принципами он руководствуется? Проблематизируются очевидные вещи.

Фигура расчетливого, ответственного, индивидуального, независимого заемщика — это культурный конструкт, глубоко проблематичный и нуждающийся в объяснении

Эти швы затрещали как раз после кризиса, когда стало понятно, что если действовать рационально, экономика приходит к кризису. Все исследования, которые мы проводили, именно это и проблематизируют. В случае с потребительским кредитованием мы понимаем, что фигура расчетливого, ответственного, индивидуального, независимого заемщика — это культурный конструкт, глубоко проблематичный и нуждающийся в объяснении. Кроме того, совершенно не факт, что это нормативно желательное поведение человека.

Поэтому у нас возникают противоречия с теми, кто считает что людям в России недостает финансовой грамотности. Такая линия предполагает, что заемщики просто действуют нерационально, и если начнут действовать рационально, все будет хорошо. Однако распространение программ финансовой грамотности зачастую приводит к большим проблемам. Дело в том, что они создают у людей ощущение уверенности и готовности к большим рискам. Совсем недавно я читал материал Центробанка, согласно которому в России количество людей, открывших инвестиционные счета, за последний год увеличилось на три с лишним миллиона. Конечно, на бирже такие люди могут заниматься брокерской деятельностью, однако для подавляющего большинства людей эта этика зарабатывания больших денег не близка. Они хотят иметь достойную жизнь, нормальную работу, адекватную компенсацию и возможность что-то тратить. Далеко не каждому интересно ловить удачу на поле чудес, и нет ничего хорошего в том, чтобы каждый становился брокером. В конце концов, финансовые кризисы порождает именно высокорисковое поведение брокеров, а не рядовые потребители.

Стремление банков привлекать людей в инвестирование кажется глубоко тревожным явлением, особенно на фоне российского неравенства. Потребности, которые не терпится удовлетворить при помощи кредита, часто возникают из явного ощущения неравенства, которое невозможно ничем оправдать. В России есть и яркое межрегиональное неравенство. Респонденты нередко делились с нами опытом поездок в Москву: было видно, что он для них оказался травмирующим. Москвичи ничем не лучше жителей других городов, но у них совершенно другой стандарт потребления, что вызывает желание как-то дотянуться. Однако возможностей мало, и это и есть тот самый разрыв, который компенсируется с помощью потребительского кредитования. Неравенство вызывает ощущение неудовлетворенности собой, подталкивающей к кредиту. Эти вещи, мне кажется, экономическая антропология видит гораздо лучше, чем экономическая наука и даже чем американская экономическая социология.

На самом деле проект во многом оказался обо мне самом. В целом, в отношении к кредитам я руководствуюсь какими-то стандартными для россиян принципами: я тоже считаю, что их лучше не брать. И в то же время мы убеждены в собственной уникальности: всегда кажется, что в кредитную ловушку попадает кто-то другой, какой-то олух, но не ты. И только когда мы раз за разом начали встречать этот нарратив в интервью, стало понятно, что это противопоставление себя проигравшему — это важный момент в понимании моральных оснований кредитования. И я для себя понял, что в этом отношении ничем не отличаюсь от других. Сюжет, связанный с естественностью взаимопомощи в плотных сообществах и с желанием помогать, тоже на меня повлиял. Когда ты погружен в свои проблемы, кажется, что они никого больше не интересуют, и не хочется никого ими напрягать. Если же посмотреть на ситуацию со стороны, оказывается, что помощь зачастую не составляет для окружающих большой проблемы. Нужно просто уметь ее принимать.

* * *

Григорий Юдин руководит магистерской программой «Политическая философия» в МВШСЭН, а также является научным сотрудником в Лаборатории экономико-социологических исследований ВШЭ и Лаборатории социологии религии в ПСТГУ. Часть введения к книге «Жизнь в долг», вышедшей под его редакцией, можно прочитать на портале «Горький». В 2020 году также вышла его книга «Общественное мнение, или Власть цифр», которую можно найти на «Лабиринте».

С Григорием можно связаться по электронной почте.