Эффекты предельной централизации политической власти и административных и финансовых ресурсов в России многогранны и не всегда предсказуемы. В нашей стране — из–за ее огромного размера — насчитывается одиннадцать часовых зон: когда люди на западе просыпаются, на Дальнем Востоке уже вечер. При этом все хозяйственные цепочки замыкаются на центральный регион — как и последнее слово при принятии важных решений зависит в первую очередь от людей, живущих по Москве. Как разница во времени и зависимость от центра влияет на людей, живущих в других часовых поясах, и что меняется в их повседневности?

Именно этим вопросом задались исследовательницы Мария Момзикова и Анастасия Карасева. В интервью Константину Корягину они рассказали, как именно структурируется повседневная жизнь россиян, живущих на Дальнем Востоке, почему они вынуждены постоянно чего-то ждать и как накапливающееся раздражение этим временным неравенством может быть связано с протестами в Хабаровске. Иллюстрации — Марии Костевич.

Текст подготовлен и опубликован в рамках специального проекта syg.ma, посвященного поиску нового знания о России. Манифест можно прочитать по ссылке. Мы открыты любым предложениям сотрудничества и совместного поиска: если вы хотите рассказать об исследовании, которое проводите сами или делают ваши подруги, друзья, знакомые и коллеги, пишите на редакционную почту hi@syg.ma.

Исследование: эффекты централизации и недовольство ожиданием

Мария Момзикова: Цель нашего исследования — понять, как разница во времени с Москвой влияет на образ жизни тех россиян, которые живут на Дальнем Востоке и вынуждены постоянно контактировать со столицей. Мы называем этот феномен кросстемпоральной коммуникацией, то есть коммуникацией между людьми, находящимися в разных часовых поясах. Мы хотели узнать, какие социальные и профессиональные группы в нее включены и как разница во времени влияет на их повседневную жизнь. В основном общались с городскими жителями, получившими высшее образование, — руководителями и специалистами, работающими в государственном и частном секторе.

Анастасия Карасева: Ощущение разницы во времени связано с работой медиа: например, когда в 1960-х годах в СССР появилась возможность транслировать телесигнал одновременно на всю страну, начались жалобы от жителей регионов, расположенных к востоку от Москвы, на неудобное для них время передач. В 1990-е годы, когда в стране появились новые телеканалы — независимые, но не имеющие возможности транслировать сигнал с привязкой к местному времени, — жителям Дальнего Востока порой приходилось вставать среди ночи, чтобы посмотреть любимую передачу или спортивную трансляцию. С развитием технологий коммуникации связанность регионов усиливалась, а ощущение временного разрыва росло.

В 1990-е годы казалось, что с развитием интернета и ускорением глобализации сложившаяся ситуация может быть преодолена: когда все подключатся к единой сети и смогут мгновенно обмениваться сообщениями, географическое положение перестанет играть такую большую роль в работе и повседневной жизни. Но быстро стало понятно, что дистанция, существующая между географическими точками, никуда не исчезла. Россия в этом смысле остаётся уникальным примером страны с самым большим количеством часовых поясов, а значит, и с самым большим временным расстоянием между регионами. Что еще важно, в России высокая степень административной и экономической централизации, и все регионы, в том числе самые восточные, вынуждены постоянно находиться в контакте со столицей, расположенной на западе страны.

Фокус англоязычных исследований кросстемпоральной коммуникации сосредоточен в основном на деятельности транснациональных корпораций, которые часть своей работы отдают на аутсорс в страны второго или третьего мира, например в Индию или на Филиппины. В этих исследованиях подробно описывается, как сильно меняется жизнь местных сотрудников корпораций и как они выпадают из сетей своих социальных контактов из–за того, что график их работы выстроен по чужому времени. Но в контексте одной страны таких исследований не проводилось, поэтому многие сюжеты долго оставались неизученными. Мы решили исследовать эту тему через призму не только рабочих, но и повседневных практик. Когда мы собрали и обработали внушительное количество интервью по теме, стали выступать на исследовательских семинарах и отвечать на вопросы коллег-антропологов, перед нами сложилась картина любопытного пространственно-временного неравенства внутри России.

Жителям Дальнего Востока приходится ежедневно выполнять незаметную работу по координации с западными регионами в условиях узкого окна коммуникации

ММ: Эта проблема кажется очевидной, так как про огромную разницу между Москвой и регионами знают все. Но ее временное измерение жители западной части нашей страны как будто не замечают. Когда мы только задумывали этот проект и рассказывали о нем коллегам, то часто слышали в ответ: «Ну и что, что разница во времени? В чем, собственно, проблема?» Люди, которым не приходилось оставаться на Дальнем Востоке подолгу, не понимали специфики жизни в регионе. Своим проектом мы хотели показать, что в стране, где все важные события происходят по московскому времени, существуют люди, которые в своей повседневной жизни постоянно помнят о том, сколько времени в столице, и ежедневно соотносят с ним свое расписание.

АК: Во время нашего полевого исследования весной 2017 года мы сосредоточились на двух дальневосточных городах. Маша изучала Владивосток, а я — Магадан. Такая совместная работа над одной темой, но в разных местах дает исследующим большие преимущества: появляется возможность постоянно сравнивать и обсуждать результаты, а потом применять их в анализе других сюжетов, например хабаровских протестов.

На выбор городов, с одной стороны, повлияли практические соображения. Я изучала Магадан, так как пишу диссертацию про этот регион, и к началу нашего исследования у меня уже была наработана сеть контактов среди местных жителей, а также сформировано общее представление о том, как на них влияет разница во времени. С Владивостоком была другая история. В 2016 году там проходила летняя антропологическая школа, на которой мы с Машей и Марией Юшмановой придумали этот проект в качестве учебного. Институциональные связи с этой школы помогли в дальнейшем в поле. Были и более фундаментальные причины. Дело в том, что эти города очень по-разному устроены. Владивосток — крупный экономический хаб, где все время что-то происходит, у города большое количество контактов с соседними странами — Китаем, Южной Кореей, Японией. Магадан — типичный северный город, экономически сильно зависящий от дотаций из Москвы. Получилось, что мы смогли посмотреть на одни и те же проблемы в разных условиях внутри одного макрорегиона.

ММ: Интересно, что в этих городах разницу во времени с Москвой оценивают по-разному. Во Владивостоке люди этим, скорее, гордятся и воспринимают как символическое отличие, говоря, что их город как будто находится на краю земли. В случае Магадана, наоборот, судя по формулировкам и эмоциональным реакциям жителей во время интервью, разница во времени, скорее, указывает на периферийность и заброшенность города.

АК: Весь бизнес и транспортно-логистические схемы в нашей стране замкнуты на Москву. Из–за этого не только те, кто занят на государственной службе или работает в больших корпорациях, но и люди, занимающиеся, например, малым бизнесом, должны ориентироваться на московское время, помнить про него и думать, как правильно выстроить в соответствии с ним свой рабочий график. На Дальнем Востоке, где разница во времени со столицей составляет от шести до девяти часов, такое пространственно-временное неравенство проявляется особенно остро. Если в практическом измерении раньше оно ощущалось в основном при необходимости путешествовать на поездах и самолетах и делать редкие междугородние звонки, то с развитием интернета и мобильных технологий, позволяющих связываться друг с другом в любой момент времени, жителям Дальнего Востока стало совсем трудно. Им приходится ежедневно выполнять незаметную работу по координации с партнерами из западных регионов в условиях узкого окна коммуникации, то есть того временного интервала, который попадает в удобные для обеих сторон слоты дня. Если рассматривать рабочую коммуникацию, то, например, когда в Москве девять утра, во Владивостоке уже 16 часов, до конца стандартного рабочего дня там остаётся два часа — это и есть окно коммуникации. В Магадане это окно составляет всего час, а на Чукотке и Камчатке — его нет вообще.

Узкое окно коммуникации означает, что стороны должны подстраиваться друг под друга, но в российских реалиях именно жители Дальнего Востока помнят о разнице во времени и выбирают удобный момент для связи с западом. Разница во времени структурирует их рабочий день: на первую половину дня планируются локальные задачи, не требующие связи с московским часовым поясом, на середину дня — общение со «средними» часовыми зонами, например с Новосибирском, и уже после обеда начинается плотное взаимодействие со столицей, которое часто приводит к тому, что люди засиживаются на работе допоздна. Некоторые вообще сдвигают начало работы на 12 часов дня.

У жителей Дальнего Востока отнимается часть вечерней повседневности, время, которое можно потратить на прогулки, общение с родственниками и так далее

ММ: Темпоральная асимметрия регионов, когда жители восточных часовых поясов помнят о времени запада и подстраивают свое расписание под него, хорошо заметна в ситуации, когда обладающий более высоким статусом или должностью человек с востока страны все равно вынужден подстраиваться под своих подчиненных в западных часовых поясах. Среди моих информантов был предприниматель, который для своей фирмы нанял программистов из западных часовых зон. Он находился во Владивостоке, а большая часть его сотрудников была из западной части страны. Несмотря на то, что он был начальником, именно ему приходилось подстраиваться под их расписание: либо начинать свой рабочий день после полудня, либо задерживаться. Получается, что расположение регионов в темпоральной иерархии с запада на восток сегодня играет гораздо большую роль, чем положение в рабочей иерархии между начальником и подчиненным или заказчиком и исполнителем.

АК: Как в таких условиях проводить свой вечерний досуг? Как пойти на запланированный концерт или просто вовремя забрать ребенка из детского сада? Большая часть культурного производства и потребления ориентирована на западную часть страны. Если вы посмотрите расписание дальневосточных спорт-баров, то увидите, что они в основном работают ночью, потому что все важные события проходят по западному времени.

ММ: Из–за разницы во времени на Дальнем Востоке рабочие и учебные дни могут растягиваться. Важные совещания могут проходить глубокой ночью, причем люди не только готовы просыпаться ради них, но и сами планируют созвоны для обсуждения рабочих вопросов на раннее утро. Многие вынуждены проходить обязательные курсы повышения квалификации, участвовать в видеоконференциях. По дальневосточному времени они начинаются обычно в семь или восемь вечера, то есть вне рамок стандартного рабочего дня. Это отнимает у жителей региона часть вечерней повседневности, время, которое можно потратить на прогулки, общение с родственниками и так далее.

Это неравенство проявляется не только в работе и управлении, но и в образовании. Многие жители Дальнего Востока проходят образовательные курсы и участвуют в вебинарах, которые начинаются по московскому времени, потому что все престижные научные образовательные учреждения находятся в западной части страны. У Аси был информант из Магадана, который учился на курсах фотографии в Петербурге и, чтобы участвовать в онлайн-занятиях этой школы, просыпался в три-четыре часа ночи.

АК: Интересно, что западно-восточная асимметрия существует и в ориентации во времени применительно к другим регионам, не только к Москве. Магадан и Владивосток — это не крайние восточные точки на российской карте часовых поясов, есть еще Камчатка и Чукотка. Так вот, люди в Магадане могут путать разницу во времени с другими дальневосточными регионами, но всегда четко знают разницу с Москвой.

ММ: Можно сказать еще и о временной политике на железных дорогах, где с конца XIX века все считалось по столичному времени. На билете, купленном во Владивостоке, по умолчанию стояло московское время отправления. Оно же присутствовало на привокзальных часах любого российского города. Не держа эту информацию в голове, можно было приехать на вокзал задолго до отправления поезда. В 2018 году РЖД провели реформу и стали указывать на билетах локальное время в качестве основного, что сделало удобнее расчет времени отправления поезда, но привело к путанице со временем по ходу его движения.

АК: Разница во времени часто кажется несерьёзным вопросом, но у неё есть политическое измерение. Например, в случае Хабаровска — хотя эта разница и не является главной причиной протестов, но остается их важным условием. Повседневная жизнь региона, как мы сказали, рассинхронизирована с центром, и у населения постоянно копится недовольство из–за фрустрирующего ожидания связи и перманентного чувства отставания. Дальний Восток сильнее остальных регионов чувствует на себе эту непропорциональную централизацию ресурсов и власти, так как сталкивается с ней ежедневно.

Вместе с тем из–за разницы во времени центру намного сложнее координировать действия местных властей и контролировать протестные выступления. Реакция Москвы на протесты всегда запоздалая, потому что, когда люди в Хабаровске выходят протестовать, Москва еще спит, а местные власти не знают, что делать, без консультации с ней. Новый исполняющий обязанности губернатора Дегтярев, которого прислали в Хабаровск, — человек из западного часового пояса и всех этих коммуникативных трудностей пока не знает, но скоро почувствует на себе в полной мере.

Из тех, кто ожидает пробуждения, хабаровчане стали теми, кто будят Москву сами

ММ: Во время нашего полевого исследования мы почти в каждом интервью слышали одну и ту же фразу в разных вариациях: «Москва проснется», «Москва просыпается у нас в четыре часа», «Москва спит, а мы ждем». Эта фраза описывает вынужденное ожидание ответа из столицы, момента, когда там будет принято очередное решение или оттуда поступит новое задание. На протестах стал популярен лозунг «Москва, просыпайся!» — он преодолевает эту пассивную позицию и наделяет протестующих активной субъектностью. Из тех, кто ожидает пробуждения, хабаровчане стали теми, кто будят Москву сами.

Траектория: сложности координации и достоинства рассинхронизации

АК: Я родилась в Москве, училась в колледже на психолога, а потом поступила на социологический факультет Российского государственного гуманитарного университета. У меня часто менялись интересы, и в РГГУ я каждый год делала курсовую работу по новой теме. На втором курсе писала про «олбанский» язык — популярный в начале 2000-х интернет-сленг, построенный на нарочито ошибочном написании слов, — и мне захотелось заниматься социолингвистикой. Авторы единственного российского учебника по социолингвистике преподавали в Европейском университете в Санкт-Петербурге, поэтому в магистратуру я решила поступать именно туда, на факультет антропологии. Там меня увлек курс по североведению. Свою магистерскую работу я писала про две сосуществующие рядом этнические группы в Мурманской области. Одна из них официально относилась к коренным малочисленным народам Севера, а вторая — нет. У одной из них были связи с родственными этническими группами за рубежом, у другой их не было. И я смотрела на то, как в зависимости от этих условий и отношений друг с другом различалась их культурная репрезентация.

Потом у меня был двухлетний перерыв в академической жизни. В тот момент в моей голове существовал идеальный и стереотипный образ «настоящей работы»: в офисе, со стандартным рабочим днем, понятными функциями и задачами. Мне казалось тогда, что академическая карьера ему не соответствует, поэтому я решила уйти из университета. Сначала были фрилансы — расшифровки, тексты. Все это было очень трудозатратно и малооплачиваемо. В то же время мне подвернулась возможность перевести классический учебник Томаса Эриксена «Что такое антропология»; во время работы над переводом я переоткрыла для себя антропологию заново. Затем я поработала в маркетинге, а потом стала редактором в небольшой компании, которая занималась организацией кинофестивалей. Однажды я поехала на презентацию учебника в Петербург, встретила всех своих друзей из университета и поняла, что очень хочу обратно.

Эта пауза в академической карьере была полезной, потому что эта моя фантазия о «настоящей работе» быстро развеялась. Стоило мне выйти на нее, как стало ясно, что в магистратуре я делала вещи гораздо более сложные и интересные, раскрывающие мой потенциал. На работе у меня был прекрасный коллектив, место было замечательным, но чего-то не хватало.

Я вернулась в Европейский университет и поступила в аспирантуру факультета антропологии с темой про политику чрезвычайных ситуаций в Магаданской области. Когда я выбирала регион, то сразу хотела, чтобы это был Север. Мои папа, бабушка и дедушка из Магадана, с детства я слышала много историй про этот город и решила, что раз есть такая возможность, то буду изучать этот регион. Стала смотреть в интернете, что там вообще происходит, и наткнулась на местных сайтах на огромное количество предупреждений о чрезвычайных ситуациях. Меня заинтересовало, что для людей, живущих в этих условиях, в принципе значит чрезвычайная ситуация? С одной стороны, существует система МЧС, у которой есть определенная классификация. С другой — в Магаданской области есть люди, которые привыкли к периодическим наводнениям, лесным пожарам и перебоям со снабжением.

ММ: У меня более нелинейная биография. Я родилась в Узбекистане, в моногороде, строить который съехались со всего СССР все мои бабушки и дедушки, там родились мои родители. Потом наступили 90-е, и все активное русскоязычное население Узбекистана стало переезжать в Россию. Наша семья не была исключением, и в одиннадцать лет вместе с родителями я переехала к родственникам на Таймыр, в город Дудинка. Там, в школе, и случилось мое первое знакомство с этнографией. Еще когда я жила в Узбекистане, вокруг меня было довольно пестрое этническое сообщество — узбеки, русские, татары, крымские татары, корейцы. И то же было на Севере, потому что, помимо приезжего русскоязычного населения с разным этническим бэкграундом, там живут пять коренных народов — долганы, нганасаны, ненцы, энцы и эвенки. Когда я училась в школе, мы писали небольшую исследовательскую работу, которая была посвящена именам долган. С моей одноклассницей мы ходили к бабушкам-долганкам в гости и расспрашивали их про традиционные процессы имянаречения и то, какие вообще бывают долганские имена. Так я заинтересовалась этнографией и гуманитарными науками, но учиться пошла на математико-механический факультет в СПбГУ, потому что решила, что самостоятельно освоить математику и программирование я не смогу, а вот книжки гуманитарные почитать на досуге можно будет и без специального образования.

Я окончила специалитет матмеха, написала диплом о моделях, которые используются в машинном переводе, и несколько лет проработала лингвистическим программистом. Как сказала бы Ася, у меня была «настоящая работа» — офис, постоянная ставка, которая сохраняется, в отличие от краткосрочной грантовой поддержки. На этой работе можно было придумывать алгоритмы и что-то оптимизировать, но я поняла, что мне тяжело в офисе и в целом меня больше тянет к вопросам, связанным с человеком, а не машиной.

Я поступила в магистратуру философского факультета СПбГУ на религиоведение и решила вернуться к изучению коренных народов. Сфокусировалась на нганасанах, потому что во время учебы в школе мне рассказывали, что это самый древний и загадочный народ Таймыра. У меня было небольшое полевое исследование с интервью: я спрашивала про шаманов и религиозные обряды этой этнической группы. В ходе него встретилась с книгой «Мифологические сказки и предания нганасан», заинтересовалась фольклористикой и решила поступить в еще одну магистратуру — на антропологию в Европейский университет, а затем туда же в аспирантуру, где мы познакомились с Асей.

В своей диссертации я исследую то, как советские этнографы ездили на Таймыр и собирали фольклорные тексты у нганасан. Я объездила множество архивов, в которых хранятся полевые материалы и дневники. Мне хотелось узнать, как трансформировались фольклорные тексты с момента полевой записи — карандашом в холодном чуме — к советской книжке на русском языке, что проявлялось в процессе правки, как менялся язык. Защищать работу планирую в Тартуском университете и Кунсткамере (Музей этнографии и антропологии им. Петра Великого).

АК: Исследование кросстемпоральной коммуникации на Дальнем Востоке — это наш с Машей хобби-проект, незаконнорожденное дитя, потому что у каждой из нас есть свои диссертации, над которыми мы много лет корпим и которые никак не можем доделать. Мне кажется, что если бы мы с Машей писали диссертацию про время, то вдвоем давно бы написали, потому что вместе работаем в два раза быстрее, чем по отдельности. Есть, конечно, и сложности, потому что наши академические треки довольно трудно совместимы, существует тайминг, задаваемый грантами и другими проектами, приходится свои ритмы и расписания согласовывать, а это получается немного хаотично.

ММ: Один из моих информантов из Владивостока — тот самый IT-предприниматель с подчиненными в западных часовых поясах страны — восторженно рассказывал, что существует рабочая модель под названием Follow-the-sun. Она подразумевает, что, пока одни спят, другие работают. И что в идеальном мире ее можно было бы воплотить на Дальнем Востоке, да и вообще по всей России, но темпоральное неравенство не позволяет этого сделать, так как все слишком ориентируются на Москву. Так вот, в нашем с Асей проекте это получается: когда одна поработала, посмотрела текст, внесла в него правки, а потом устала и хочет отдохнуть, другая включается в работу. Мы подменяем друг друга и делаем все гораздо быстрее и продуктивнее. Но разный временной график собственных проектов часто ведет к пробуксовке в работе над чем-то общим, поэтому важно уметь синхронизироваться. А для этого лучше всего выехать вместе куда-нибудь за город и устроить writing retreat.

Метод: осознание практик через интервью

ММ: Считается, что классическое антропологическое исследование — это год в поле. Но у нас изначально было два города и ограничение по деньгам. Более того, мы планировали этот проект как пилотный, хотели собрать максимально разную информацию и понять, насколько вообще распространена практика общения через часовые пояса в повседневной жизни людей на Дальнем Востоке. Поэтому решили, что серия интервью — разговоры с как можно большим количеством людей с разным бэкграундом — лучше всего подходит для наших задач.

АК: Кроме того, в рамках исследования мы проводили включенное наблюдение, потому что через интервью невозможно в полной мере раскрыть проявления кросстемпоральной коммуникации в повседневных практиках. Мы жили в изучаемых городах и внимательно следили за происходящим вокруг. Я однажды ехала в маршрутке и услышала в шесть часов вечера по местному времени, как женщина разговаривает с кем-то из другого часового пояса, спрашивает, как у них дела, сколько сейчас времени и чем они собираются заниматься. Присутствовал и автоэтнографический аспект, то есть запись наблюдений за собой, — ведь большая часть нашего круга общения оставалась в московском часовом поясе. Соответственно, мы могли увидеть, как именно у нас и наших ближайших знакомых постепенно вырабатывался навык подобной коммуникации.

ММ: Для поиска информантов мы использовали популярный в этнографии метод снежного кома, когда ты выходишь в поле и начинаешь искать себе собеседников. Главный минус этого метода заключается в том, что если ты проводишь в поле не слишком много времени, то круг твоих информантов будет ограничен достаточно замкнутой группой знакомых твоих знакомых. Чтобы избежать этого, я организовала несколько снежных комьев, исходящих от разных людей — моего арендодателя, организаторов летней антропологической школы в Дальневосточном федеральном университете и случайных людей на улице. У Аси была другая стратегия. Она ходила в крупные организации, которые могли быть связаны с Москвой: отделения органов федеральной и региональной власти, религиозные и национально-культурные организации, а также в школы, колледжи и больницы, и так далее.

В разговоре информанты делали видимыми для себя те практики, которые привыкли не замечать в повседневности

АК: Отчасти проблема нерефлексивности, то есть неосознанности практик, из–за которой не все можно узнать в интервью, решается включением в круг информантов близких людей и друзей, за которыми есть возможность наблюдать в неформальной обстановке. Так можно увидеть контраст между тем, что человек говорит, и тем, что делает. У меня был приятель, который помогал мне искать жилье в Магадане. Он регулярно оправдывался разницей во времени, но, когда я по ходу интервью прямо его спрашивала, использовал ли он эти уловки, он отвечал, что никогда так не делал.

ММ: Я бы хотела добавить, что через интервью пробраться к практикам все–таки можно. Мы побаивались того, что вопросы о времени могут быть слишком абстрактными для людей, и они не смогут дать на них развернутые ответы. Некоторые информанты, с которыми я планировала интервью, говорили: «Ну, мы, конечно, можем встретиться, но я не знаю, что могу об этом сказать». А после двух-трех часов интервью радостные уходили со словами: «Ничего себе, сколько всего я, оказывается, могу по этому поводу рассказать!» В разговоре они делали видимыми для себя те практики, которые привыкли не замечать в повседневности.

* * *

Мария Момзикова — аспирантка Тартуского университета, выпускница ЕУСПб и СПбГУ. Область интересов: антропология и фольклор коренных народов Сибири и Севера, постколониальные исследования, антропология времени и города. Участвовала в организации секций на конференциях (Finnish Anthropological Society, Хельсинки; American Folklore Society; Centre for Karbi Studies, Ассам, Индия); была исследовательницей в ряде проектов с полевой работой в Норильске и республике Татарстан.

Связаться с Марией можно в фейсбуке или по электронной почте.

Анастасия Карасева — младшая научная сотрудница Центра социальных исследований Севера при ЕУСПб; научные интересы лежат в области антропологии инфраструктуры, антропологии времени и социальных исследований катастроф. Участница ряда академических проектов; проводила полевую работу на российском Севере. Переводчица книги Т. Эриксена «Что такое антропология» (2014).

Связаться с Анастасией можно в фейсбуке или по электронной почте.