я поняла, что ничего не знаю о Волкострелове

М.А.

Предуведомление.

У «Беккета», конечно, есть формальная сторона, о которой подробно говориться дальше не будет, но ради приличия стоит помянуть — третий спектакль режиссёра Дмитрия Волкострелова, поставленный в ТЮЗе имени Брянцева, с той же командой, что и на «Злой девушке» и «Танце Дели», премьера в сентябре 2015 года, в Москву привозился в марте 2016 го. Идёт в трёх залах (частично описываются помещения в СПб, рассказывать о московских смысла нет, они были малопригодны и условно повторяли пространство ТЮЗа). В основе спектакля девять поздних пьес Сэмюэля Беккета, написанных для радио или телевидения с 1961 по 1983, часть из них впервые была переведена на русский язык: «Набросок для радио» («Rough for radio»), «Приходят и уходят» («Come and go»), «Призрачное трио» («Ghost trio»), «…лишь облака…» («…but the clouds…»), «Баю-бай» («Rockaby»), «Ночь и мечты» («Nacht und traueme»), «Что где» («What where»), «Квадрат» («Quad»), «Дыхание» («Breath»). На этом формальности окончены.

В этом спектакле (мне) важна его интровертность, нежелание даваться в руки или коммуницировать. Рецензии на него как аналитической работы не будет — по крайней мере, здесь. Кажется, нигде в прессе не удалось найти хоть что-то, адекватное происходящему на сцене. Хотя есть одна примечательная публикация, «Sense and sensорность» Аси Волошиной в ПТЖ, к ней отсылаю желающих прочесть разбор, более-менее находящийся в пространстве форматов. Для меня же «Беккета» можно смотреть, слушать, ощущать, радоваться ему или раздражаться, не понимать и не принимать, можно уйти под большим впечатлением, неважно, положительным или нет, но не препарировать. Его внутренний механизм, простой и ясный (возможно, слишком простой, не за что зацепиться, мысль скользит, как по отшлифованной поверхности, и неизменно падает), не позволяет себя разламывать, или морочит того, кто хочет попытаться это сделать — крак, замочек вывихнут, заглядываешь, а внутри остались только сами тексты пьес, пошлости и банальности про них, строение и его смыслы же помахали ручкой, ушли на безопасное расстояние и продолжают мерцать откуда-то издалека. Личных попыток разобраться было несколько, их итогом стал выбор жанра работы.

Фрагмент для описания: комментарии и заметки на полях.

(Спектакль Дмитрия Волкострелова «Беккет.Пьесы», ТЮЗ им. Брянцева, СПб)

Комната — чёрная.

Стоп. Неправильно. Ещё раз с начала.

Комната — светится. Свет в глаза. Горячий, плавящий свет. Долго. Звучит многоголосая человеческая речь [noise]. Потом — затемнение.

Говорить в темноте — нежелательно.

1. Человек входит

Вообще комнат будет три.

Первая — чёрный непроницаемый коробок, долго ждёшь сначала в кафе, потом на длинной неуютной лестнице, один раз запустили первых двух или трёх и захлопнули железную дверь и толпа стояла растянутая по ступеням невыносимо долгих минут двадцать гадая сколько ещё и какими партиями будут запускать впрочем это к спектаклю не относится, итак, за лестницей следует не зал сам, а свет прожекторов. Помещение узкое и напоминает студию звукозаписи, лампы сильные, сценическое пространство ими заслоняется, как занавесом, наступающая с началом действия темнота быстро поглощает яркие лучи, оставляя всех — то ли в ночи, то ли в параллельном мире, то ли за закрытыми веками. Вторая — серая коробка-обманка, живущая в нижнем фойе, монохромная, но при этом более оптимистичная, что ли. И последняя — белая, тоже маленькая, шуршащая, похожая одновременно на опустелую гостиную старого дома со своими створками дверей в середине и на стерильные коридоры больницы. Будет ещё одно место, позже, почти секретное.

Локации соответствуют содержанию пьес. В первом зале играются пять, связанных так или иначе с прошлым, оставленной где-то жизнью и наступающей смертью. Серый зал — пространство призраков и тишины, в нём находятся «Ghost trio» и «Квадрат». Наконец, белая комната отдана жизни и «Дыханию».

Секретное место, точнее, расширение серого зала принадлежит герметичному, строгому «Квадрату». «Ghost trio», работающее с внутренним состоянием «героя» (модели, его заменяющей), не нуждается в выходе в «большой мир» и помещается в неполный куб из четырёх граней. «Квадрат» же со своими перемещениями вбирает, вовлекает, втягивает в себя — воздух, высоту, открытые огромные окна, вписанный в них неуютные (почему-то мой «Беккет» всегда в холодное время, ни разу не встретилась с ним при листве и красках) голые деревья тюзовского сада, его длинную аллею, виднеющуюся за площадью Гороховую и где-то там, далеко, на другом её конце, Адмиралтейство. Почти что — весь город с его геометрией и линейностью, похожими на диагонали и грани «диаграммы» этой пьесы.

2. Свет выключается

Света мало, он будто обрамляет «внутренности», чернильные или матово-пепельные. Если захотеть найти этому применение, можно придумать, например, что так «Беккет» становится метафорой жизни — начинается со слепящего неясного света, дезориентирующего, оставляющего в беспомощности (зайти зажмуриться закрывать глаза ладонью с трудом сесть ощущать неприятный жар чёртовы софиты страшно нагреваются Настя была права какая ж это дежурка, а Волкострелов опять задержал спектакль теперь невозможно дождаться начала) и кончается им же, но уже разлитым по пространству, в месте-сиянии, белой больничной палате с пригасающей периодически лампочкой. Можно оставить в покое литературничание, привычку везде искать скрытые, но обязательно присутствующие связи (нет быть не может чтобы это был просто стул он означает тщетность бытия я точно знаю), перейти в наступление и решить, что Волкострелов издевается со своими переходами от темноты к лучам в глаза, делая зрителю максимально неудобно. Можно решить, что просто всё так, как есть. Темнота же — живая, густая, долгая, осязаемая, имеющая вес и плотность, давящая на кожу, убаюкивающая (поди доживи до «Rockaby» не усни по привычке), с плавающими периодически в ней белёсыми пятнами-фантомами света, будь то экраны телевизоров или гаснущие прожектора.

Чернота эта, чуть светлеющая временами, становящаяся поздними сумерками — среда обитания «моделей», серые (снова серые) фигуры в свою очередь выделяются из неё, как из земли проступают на время, и в неё же уходят, растворяясь. Постоянное «зэтээм» между пьесами поглощает и выпускает голограммы, отпечатки бывших когда-то. Телевизоры (фирменные ДВ телевизоры опять он со своей техникой в shoot не наигрался), постоянные, закреплённые на своих опорах, похожи на бесстрастных свидетелей — зависли себе (один, правда, стоит), фиксируют колеблющиеся тени отсветами экранов или держат их внутри себя. Транслируемые ими изображения с камер «означают» (чёрт их знает что они там делают это всего лишь о-боз-на-че-ни-е некоего иного пространства зачем-то же нужны эти съёмки опять насильственное вписывание смыслов куда от этого уйти) или, точнее, гипотетически могут маркировать условное «пространство сна» — выделенные особо лица или ситуации, «видящиеся» «персонажам».

3. Человек

Кажется, они перестали ждать, признали, что комната заперта, возможно, в ней и умерли. Технически, конечно, на сцене (какая это… сцена пол это пол) находятся артисты, которых больше хочется назвать статистами. Есть некие функции, которые нужно выполнить, кто конкретно займётся этим, не так уж важно — если их перемешать, дать другие фрагменты и другой текст, спектакль не изменится, наверно, ни на сантиметр. Даже по типажу (жуткое пошлое слово из какого-то чужого словаря), физиогномике подобраны люди «со стёртым лицом», выглядящие невзрачными и малоразличными в своих мягких плотного трикотажа спортивных костюмах. Движутся — в рамках необходимости, по большей части неподвижны, говорят — «белыми» без характеристик голосами, одинаково неспешно и тихо. У Волкострелова (как всегда) «идеальные исполнители», трансляторы слов-текста-задачи-поставленной-режиссёром.

А «героев» у них (естественно) нет. Поздний Беккет оставляет от людей (а были ли они у него? кажется да хотя кто ж их знает) лишь контур, как оставляет в пьесе — лишь обрамление-ремарку, «скелет» действия. У них совсем исчезли имена или, в лучшем случае, сохранились их жалкие подобия, как кто-то писал, «Ру, Фло, Ви… птичьи клички», растворились характеристики и тем более характеры. Это «модели», плоские картонные копии, вырезанные из фотографической карточки изображения умерших уже. Поэтому — и нет «лиц актёров», голосов — не может их быть у сущностей, потерявших тело, ведомых, как марионетки, кем-то неизвестным.

Звучит текст

Пьес девять, объединены они весьма условно — внутренними перекличками, словами-рефренами, кто-то живой, живая душа, я всегда приходил ночью, побродив по дорогам, принеся с собой ночь. Если тексты сопоставлять, можно найти какую-то систему, согласно которой они связываются в единое полотно, сцепляются между собой. Наверно, каждый фрагмент оканчивается (или начинается?) смертью, она не отступает от «теней», незримо присутствуя рядом с ними — как спутник, как усталость, как выход из бесконечного «вошёл, сел, встал, не может дотянуться, пьёт, садится, с начала». Отдельно можно обозначить группу, связанную с контролем, присутствием незримого «управляющего», называющего необходимые действия и внимательно следящего за их исполнением. «Контролёры» эти у Волкострелова (в «Ghost trio» девушка, в «What where» мужчина) чем-то напоминают объектив камеры — не принуждают прямо, но направляют, ставят рамки, не позволяющие выйти и не повиноваться.

Сюжета у пьес — нет. То есть его можно вычитать, найти, додумать, сделать из обрывочных фраз связный рассказ, написать биографию, благо, зачатков драматизма на это хватит. Но формально из текста сложно узнать что-либо полноценное. Лишь осколки, случайно услышанные фразы, полустёртые строчки дневников, бегающие мысли. Поддающееся описанию — пошлое и уплощающее. Окей, в «Фрагменте для радио» девушка приходит в больницу, кого-то ищет, её долго ведёт коридорами служитель, в «Come and go» встречаются после долгого времени три приятельницы, не желающие вспоминать, что было с ними за это время, рассказывающие друг другу что-то убийственно важное о каждой из них (Ты заметила? Нет. Шёпот. О! Она знает? Не дай бог.), в «Призрачном трио» мужчина чего-то (кого-то) ждёт в неприметной комнате. «…but the clouds…» написаны как обрывки рассказа о любимой, но недоступной женщине (на этом месте пьеса, если бы была живой, должна была бы заплакать — и вот это я?), «Rockaby» фиксирует день смерти «героини», «Ночь и мечты» — сны мужчины, желающего кого-то (оригинальное описание), «What where» — то, как пытают за неизвестное преступление человека и его надзирателей, не сумевших добиться ответа. И ничего из этого (ада) даже приблизительно не напоминает сами пьесы. Тексты эти больше похожи на стихи, начнёшь разбирать по слову и ничего не останется, кроме набора не очень связанных между собой комбинаций букв.

4. Звучит музыка

У Беккета есть ремарки, описывающие аудиальную среду — либо описание того, что должно звучать, перкуссия, трио Бетховена, либо просто «звучит музыка». Второе — лакуны и основное наполнение. Спектакль скорее звучит, чем говорит. Через шум старого приёмника, на котором кто-то ищет волну, крутит по делениям ручку, через свист воздуха в тонких металлических трубах, похожих на стоны временами, кто-то жалобный монотонно что-то просит, канючит, шаги, стуки. Что-то подвывает — то ли металл скрежечет, то ли вьюга где-то началась. Пространство будто говорит через случайный набор подвернувшихся и заголосивших, зашептавших, запевших предметов, хочет сообщить важное. Слова здесь кажутся немного лишними, нарушающими целостность мира. Лучше молчать. Говорить в темноте — нежелательно.

6. Целостность и зона умолчания

Тем, кто слушал, помогал своим вниманием и терпел. Текст так и не был окончен. Затемнение.

P. S. Неглава

Важно, что спектакль этот — про Беккета.

Важно, что сидение в темноте, наедине со звуками и своими мыслями, похоже на вид смирения, сознательного ограничения. Но почему-то тогда всё смотрела вперёд, не отрывалась от того места, где должна быть сцена, ждала чего-то.

Важно, что это не театр. То есть, конечно, театр всё, где есть наблюдающий. Но «Беккет» — не тот театр. Скорее это музыка. Его не надо понимать, не обязательно понимать, но слышать.

Из бесед

23 октября 15 го

Про финалы

Не помню, к какой хрени его обещала

Но

Финал Беккета в этот раз был и тупой, и прекрасный разом

Закончили Дыхание, оно шло плоховато, что-то сбоило, или просто не сложилось

А потом ушли артисты и зрители должны были сами аплодировать

И мы сидели так минут пять

Просто

Никто не решался

Мы сидели напротив, всего 4 театроведа, примерно всем видно друг друга

И сидим, смеёмся, уже знаками выяснили, что спектакль дико нравится

Но хлопать никто не начинает

А в углу Дмитрий сидит и на айфон снимает реакцию

И от этого ещё тупее, неудобней и смешнее

14 октября 15 го

Вообще интересно, как происходит внутренний процесс в его методе

Голос без окраски, отсутствие мимики и «стёртая» пластика — это же артист как чистый лист

Люди могут элементарно колоться от такого серьёза

Когда я сидела на Беккете, подумала, что вот эта нейтральность — ещё тяжелее, чем вхождение в образ

Там могут быть и дыхательные техники для успокоения, и долгая подготовка

Вряд ли возможно влететь в театр за пять минут до начала, наскоро умыться, надеть футболку и выйти в эту нейтральную позицию

6 октября 15 го

Там есть актёры?

Да

Там есть слова?

Тюзовские молодые ребята

Слова есть

Всё, что положено у Беккета, говорят

Ещё есть серые худи и телевизоры

26 февраля 15 го

Беккет — самый тихий, самый молчаливый и принимающий всё спектакль ДВ