Create post

Фрагмент для описания: комментарии и заметки на полях

я поняла, что ничего не знаю о Волкострелове

М.А.


Предуведомление.

У «Беккета», конечно, есть формальная сторона, о которой подробно говориться дальше не будет, но ради приличия стоит помянуть — третий спектакль режиссёра Дмитрия Волкострелова, поставленный в ТЮЗе имени Брянцева, с той же командой, что и на «Злой девушке» и «Танце Дели», премьера в сентябре 2015 года, в Москву привозился в марте 2016 го. Идёт в трёх залах (частично описываются помещения в СПб, рассказывать о московских смысла нет, они были малопригодны и условно повторяли пространство ТЮЗа). В основе спектакля девять поздних пьес Сэмюэля Беккета, написанных для радио или телевидения с 1961 по 1983, часть из них впервые была переведена на русский язык: «Набросок для радио» («Rough for radio»), «Приходят и уходят» («Come and go»), «Призрачное трио» («Ghost trio»), «…лишь облака…» («…but the clouds…»), «Баю-бай» («Rockaby»), «Ночь и мечты» («Nacht und traueme»), «Что где» («What where»), «Квадрат» («Quad»), «Дыхание» («Breath»). На этом формальности окончены.

В этом спектакле (мне) важна его интровертность, нежелание даваться в руки или коммуницировать. Рецензии на него как аналитической работы не будет — по крайней мере, здесь. Кажется, нигде в прессе не удалось найти хоть что-то, адекватное происходящему на сцене. Хотя есть одна примечательная публикация, «Sense and sensорность» Аси Волошиной в ПТЖ, к ней отсылаю желающих прочесть разбор, более-менее находящийся в пространстве форматов. Для меня же «Беккета» можно смотреть, слушать, ощущать, радоваться ему или раздражаться, не понимать и не принимать, можно уйти под большим впечатлением, неважно, положительным или нет, но не препарировать. Его внутренний механизм, простой и ясный (возможно, слишком простой, не за что зацепиться, мысль скользит, как по отшлифованной поверхности, и неизменно падает), не позволяет себя разламывать, или морочит того, кто хочет попытаться это сделать — крак, замочек вывихнут, заглядываешь, а внутри остались только сами тексты пьес, пошлости и банальности про них, строение и его смыслы же помахали ручкой, ушли на безопасное расстояние и продолжают мерцать откуда-то издалека. Личных попыток разобраться было несколько, их итогом стал выбор жанра работы.



Фрагмент для описания: комментарии и заметки на полях.

(Спектакль Дмитрия Волкострелова «Беккет.Пьесы», ТЮЗ им. Брянцева, СПб)

Комната — чёрная.

Стоп. Неправильно. Ещё раз с начала.

Комната — светится. Свет в глаза. Горячий, плавящий свет. Долго. Звучит многоголосая человеческая речь [noise]. Потом — затемнение.

Говорить в темноте — нежелательно.

1. Человек входит

Вообще комнат будет три.

Первая — чёрный непроницаемый коробок, долго ждёшь сначала в кафе, потом на длинной неуютной лестнице, один раз запустили первых двух или трёх и захлопнули железную дверь и толпа стояла растянутая по ступеням невыносимо долгих минут двадцать гадая сколько ещё и какими партиями будут запускать впрочем это к спектаклю не относится, итак, за лестницей следует не зал сам, а свет прожекторов. Помещение узкое и напоминает студию звукозаписи, лампы сильные, сценическое пространство ими заслоняется, как занавесом, наступающая с началом действия темнота быстро поглощает яркие лучи, оставляя всех — то ли в ночи, то ли в параллельном мире, то ли за закрытыми веками. Вторая — серая коробка-обманка, живущая в нижнем фойе, монохромная, но при этом более оптимистичная, что ли. И последняя — белая, тоже маленькая, шуршащая, похожая одновременно на опустелую гостиную старого дома со своими створками дверей в середине и на стерильные коридоры больницы. Будет ещё одно место, позже, почти секретное.

Локации соответствуют содержанию пьес. В первом зале играются пять, связанных так или иначе с прошлым, оставленной где-то жизнью и наступающей смертью. Серый зал — пространство призраков и тишины, в нём находятся «Ghost trio» и «Квадрат». Наконец, белая комната отдана жизни и «Дыханию».

Секретное место, точнее, расширение серого зала принадлежит герметичному, строгому «Квадрату». «Ghost trio», работающее с внутренним состоянием «героя» (модели, его заменяющей), не нуждается в выходе в «большой мир» и помещается в неполный куб из четырёх граней. «Квадрат» же со своими перемещениями вбирает, вовлекает, втягивает в себя — воздух, высоту, открытые огромные окна, вписанный в них неуютные (почему-то мой «Беккет» всегда в холодное время, ни разу не встретилась с ним при листве и красках) голые деревья тюзовского сада, его длинную аллею, виднеющуюся за площадью Гороховую и где-то там, далеко, на другом её конце, Адмиралтейство. Почти что — весь город с его геометрией и линейностью, похожими на диагонали и грани «диаграммы» этой пьесы.

2. Свет выключается

Света мало, он будто обрамляет «внутренности», чернильные или матово-пепельные. Если захотеть найти этому применение, можно придумать, например, что так «Беккет» становится метафорой жизни — начинается со слепящего неясного света, дезориентирующего, оставляющего в беспомощности (зайти зажмуриться закрывать глаза ладонью с трудом сесть ощущать неприятный жар чёртовы софиты страшно нагреваются Настя была права какая ж это дежурка, а Волкострелов опять задержал спектакль теперь невозможно дождаться начала) и кончается им же, но уже разлитым по пространству, в месте-сиянии, белой больничной палате с пригасающей периодически лампочкой. Можно оставить в покое литературничание, привычку везде искать скрытые, но обязательно присутствующие связи (нет быть не может чтобы это был просто стул он означает тщетность бытия я точно знаю), перейти в наступление и решить, что Волкострелов издевается со своими переходами от темноты к лучам в глаза, делая зрителю максимально неудобно. Можно решить, что просто всё так, как есть. Темнота же — живая, густая, долгая, осязаемая, имеющая вес и плотность, давящая на кожу, убаюкивающая (поди доживи до «Rockaby» не усни по привычке), с плавающими периодически в ней белёсыми пятнами-фантомами света, будь то экраны телевизоров или гаснущие прожектора.

Чернота эта, чуть светлеющая временами, становящаяся поздними сумерками — среда обитания «моделей», серые (снова серые) фигуры в свою очередь выделяются из неё, как из земли проступают на время, и в неё же уходят, растворяясь. Постоянное «зэтээм» между пьесами поглощает и выпускает голограммы, отпечатки бывших когда-то. Телевизоры (фирменные ДВ телевизоры опять он со своей техникой в shoot не наигрался), постоянные, закреплённые на своих опорах, похожи на бесстрастных свидетелей — зависли себе (один, правда, стоит), фиксируют колеблющиеся тени отсветами экранов или держат их внутри себя. Транслируемые ими изображения с камер «означают» (чёрт их знает что они там делают это всего лишь о-боз-на-че-ни-е некоего иного пространства зачем-то же нужны эти съёмки опять насильственное вписывание смыслов куда от этого уйти) или, точнее, гипотетически могут маркировать условное «пространство сна» — выделенные особо лица или ситуации, «видящиеся» «персонажам».

3. Человек

Кажется, они перестали ждать, признали, что комната заперта, возможно, в ней и умерли. Технически, конечно, на сцене (какая это… сцена пол это пол) находятся артисты, которых больше хочется назвать статистами. Есть некие функции, которые нужно выполнить, кто конкретно займётся этим, не так уж важно — если их перемешать, дать другие фрагменты и другой текст, спектакль не изменится, наверно, ни на сантиметр. Даже по типажу (жуткое пошлое слово из какого-то чужого словаря), физиогномике подобраны люди «со стёртым лицом», выглядящие невзрачными и малоразличными в своих мягких плотного трикотажа спортивных костюмах. Движутся — в рамках необходимости, по большей части неподвижны, говорят — «белыми» без характеристик голосами, одинаково неспешно и тихо. У Волкострелова (как всегда) «идеальные исполнители», трансляторы слов-текста-задачи-поставленной-режиссёром.

А «героев» у них (естественно) нет. Поздний Беккет оставляет от людей (а были ли они у него? кажется да хотя кто ж их знает) лишь контур, как оставляет в пьесе — лишь обрамление-ремарку, «скелет» действия. У них совсем исчезли имена или, в лучшем случае, сохранились их жалкие подобия, как кто-то писал, «Ру, Фло, Ви… птичьи клички», растворились характеристики и тем более характеры. Это «модели», плоские картонные копии, вырезанные из фотографической карточки изображения умерших уже. Поэтому — и нет «лиц актёров», голосов — не может их быть у сущностей, потерявших тело, ведомых, как марионетки, кем-то неизвестным.

Звучит текст

Пьес девять, объединены они весьма условно — внутренними перекличками, словами-рефренами, кто-то живой, живая душа, я всегда приходил ночью, побродив по дорогам, принеся с собой ночь. Если тексты сопоставлять, можно найти какую-то систему, согласно которой они связываются в единое полотно, сцепляются между собой. Наверно, каждый фрагмент оканчивается (или начинается?) смертью, она не отступает от «теней», незримо присутствуя рядом с ними — как спутник, как усталость, как выход из бесконечного «вошёл, сел, встал, не может дотянуться, пьёт, садится, с начала». Отдельно можно обозначить группу, связанную с контролем, присутствием незримого «управляющего», называющего необходимые действия и внимательно следящего за их исполнением. «Контролёры» эти у Волкострелова (в «Ghost trio» девушка, в «What where» мужчина) чем-то напоминают объектив камеры — не принуждают прямо, но направляют, ставят рамки, не позволяющие выйти и не повиноваться.

Сюжета у пьес — нет. То есть его можно вычитать, найти, додумать, сделать из обрывочных фраз связный рассказ, написать биографию, благо, зачатков драматизма на это хватит. Но формально из текста сложно узнать что-либо полноценное. Лишь осколки, случайно услышанные фразы, полустёртые строчки дневников, бегающие мысли. Поддающееся описанию — пошлое и уплощающее. Окей, в «Фрагменте для радио» девушка приходит в больницу, кого-то ищет, её долго ведёт коридорами служитель, в «Come and go» встречаются после долгого времени три приятельницы, не желающие вспоминать, что было с ними за это время, рассказывающие друг другу что-то убийственно важное о каждой из них (Ты заметила? Нет. Шёпот. О! Она знает? Не дай бог.), в «Призрачном трио» мужчина чего-то (кого-то) ждёт в неприметной комнате. «…but the clouds…» написаны как обрывки рассказа о любимой, но недоступной женщине (на этом месте пьеса, если бы была живой, должна была бы заплакать — и вот это я?), «Rockaby» фиксирует день смерти «героини», «Ночь и мечты» — сны мужчины, желающего кого-то (оригинальное описание), «What where» — то, как пытают за неизвестное преступление человека и его надзирателей, не сумевших добиться ответа. И ничего из этого (ада) даже приблизительно не напоминает сами пьесы. Тексты эти больше похожи на стихи, начнёшь разбирать по слову и ничего не останется, кроме набора не очень связанных между собой комбинаций букв.

4. Звучит музыка

У Беккета есть ремарки, описывающие аудиальную среду — либо описание того, что должно звучать, перкуссия, трио Бетховена, либо просто «звучит музыка». Второе — лакуны и основное наполнение. Спектакль скорее звучит, чем говорит. Через шум старого приёмника, на котором кто-то ищет волну, крутит по делениям ручку, через свист воздуха в тонких металлических трубах, похожих на стоны временами, кто-то жалобный монотонно что-то просит, канючит, шаги, стуки. Что-то подвывает — то ли металл скрежечет, то ли вьюга где-то началась. Пространство будто говорит через случайный набор подвернувшихся и заголосивших, зашептавших, запевших предметов, хочет сообщить важное. Слова здесь кажутся немного лишними, нарушающими целостность мира. Лучше молчать. Говорить в темноте — нежелательно.

6. Целостность и зона умолчания

Тем, кто слушал, помогал своим вниманием и терпел. Текст так и не был окончен. Затемнение.

P. S. Неглава

Важно, что спектакль этот — про Беккета.

Важно, что сидение в темноте, наедине со звуками и своими мыслями, похоже на вид смирения, сознательного ограничения. Но почему-то тогда всё смотрела вперёд, не отрывалась от того места, где должна быть сцена, ждала чего-то.

Важно, что это не театр. То есть, конечно, театр всё, где есть наблюдающий. Но «Беккет» — не тот театр. Скорее это музыка. Его не надо понимать, не обязательно понимать, но слышать.

Из бесед

23 октября 15 го

Про финалы

Не помню, к какой хрени его обещала

Но

Финал Беккета в этот раз был и тупой, и прекрасный разом

Закончили Дыхание, оно шло плоховато, что-то сбоило, или просто не сложилось

А потом ушли артисты и зрители должны были сами аплодировать

И мы сидели так минут пять

Просто

Никто не решался

Мы сидели напротив, всего 4 театроведа, примерно всем видно друг друга

И сидим, смеёмся, уже знаками выяснили, что спектакль дико нравится

Но хлопать никто не начинает

А в углу Дмитрий сидит и на айфон снимает реакцию

И от этого ещё тупее, неудобней и смешнее

14 октября 15 го

Вообще интересно, как происходит внутренний процесс в его методе

Голос без окраски, отсутствие мимики и «стёртая» пластика — это же артист как чистый лист

Люди могут элементарно колоться от такого серьёза

Когда я сидела на Беккете, подумала, что вот эта нейтральность — ещё тяжелее, чем вхождение в образ

Там могут быть и дыхательные техники для успокоения, и долгая подготовка

Вряд ли возможно влететь в театр за пять минут до начала, наскоро умыться, надеть футболку и выйти в эту нейтральную позицию

6 октября 15 го

Там есть актёры?

Да

Там есть слова?

Тюзовские молодые ребята

Слова есть

Всё, что положено у Беккета, говорят

Ещё есть серые худи и телевизоры

26 февраля 15 го

Беккет — самый тихий, самый молчаливый и принимающий всё спектакль ДВ

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Author

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About