«Душная ночь», по монопьесе Ильи Члаки.

Центр драматургии и режиссуры, сцена на Беговой.

Постановка, сценическая редакция текста Наталья Волошина, сценография Николай Рощин. Композитор и саунддизайнер Иван Волков.

В рамках лаборатории «А.Р.Т.О».

Когда-то, ещё в старом, рощинско-угаровском, ЦДР шёл спектакль «Пыльный день». То была Саша Денисова и обессиленный манифест поколения немолодеющих. Тех, кто тридцатилетними стоял за началом «новой драмы» в нулевые. Тех, кто вместе с движением устал и от социальной остроты вернулся к нарративу и рассказу о себе. Именно им предстояло отпраздновать (celebrate) свою внезапно обнаруженную запылённость.

От спектакля, как и от старого Центра, не осталось следов. А на место «Дня» логично пришла ночь. Причём такая, которая и должна последовать за чрезмерно сухим, испепеляющим полднем.

Спектакль Натальи Волошиной (как сообщает театр, дебют — ну что же, всем бы так дебютировать) назван «Душная ночь». Все его семьдесят пять минут такими и будут — нагнетающими, в ожидании того, что смоет и поглотит тяжёлую атмосферу. И в зале (нарочно, случайно ли) — давящее, тянущее вниз влажное отсутствие воздуха, возможности вздохнуть. Да, в буквальном смысле.

Это маленькое обстоятельство в том числе достраивает действие и текст. Мешает (ощущение, что не в театре, а в хамаме), но в то же время соединяет с героиней.

У «Ночи», несмотря на обилие людей на сцене, она одна. Волошина заявляет это сразу — сажает актрису в центр микросцены. Да ещё и помещает в клетку. Раушания Рахимова сидит в круглом скелете из прутьев, одетая в призывно-оранжевый комбинезон. У нас в таких цветах любят ходить летом провинциальные барышни, за границей же это маркирует арестантку. За её спиной — трое омоновцев в полной боевой форме, что ратует за версию «лишена свободы».

Собственно, к раскрытию этого хода — почему клетка, почему охрана — сводится вся интрига спектакля. История о неудачном романе с женатым и её ожидаемом окончании ничем, серия банальных и очень сериальных истерик (позвонить в квартиру недолюбовника ночью и молчать, метаться между «вернись, я всё прощу» и «сам пожалеешь», вспоминать, как было) надстраивается небольшим уточнением — которое и делает сюжет если не уникальным, то нерядовым.

По тексту Ильи Члаки — насколько он использован в спектакле — можно сделать крепко сбитую слезливую мелодрамку. Тяжёлая доля обманутой, жена-сволочь, зато у нас любовь настоящая, на тебе, лохудре, он только из–за. Текст-функция, разве что продемонстрировать актёрский темперамент. Волошина исходник нещадно кромсает, оставляет от него только основные точки, и фактически создаёт собственное пространство. Её безымянная героиня долго разгоняется, воет банальности в микрофон, чтобы в последней трети сделать головокружительный кульбит.

Режиссёрской волей ей предстоит обернуться опасной преступницей. Волошина своими руками из маленького ноющего чудища создаёт настоящего кровавого монстра. Для этого в спектакль проникают тексты судебных протоколов — с подробным, бесстрастным описанием того, как подсудимая выбирала жертв, как с ними знакомилась и как расправлялась. В этот момент яростные, но беззубые девичьи угрозы «ты у меня спать перестанешь» обретают и иной смысл, и намного больший объём. Не бессильные причитания, но первый шаг к расправе. Молчание в трубку оказывается маленьким шажком в маниакальном преследовании. Финал его известен — зрителям сполна выдают описания процесса расчленения трупов и избавления от них.

Клетка-башня оказывается самой точной, очевидной и страшной подсказкой. А маленькая обиженная девушка наконец дорастает до масштаба трагической героини. Это амплуа ей готовится с самого начала спектакля — хор омоновцеыв, не говорение, а прокрикивание или пропевание текста, благодаря которому банальности становятся более крупными, кажутся частью заклинания — но долго кажется мелковатым.

«Душная ночь», ночь перед очистительной грозой, собрана как идеальная имитация нагнетания. Она прикидывается состоящей из общих мест и мелочей, чтобы в ключевой момент разразился гром, сверкнула молния, и местность, пусть на недолгое время, стала бы резче и обрела очертания символа.