(некоторые особенности мифопоэтики книги Дмитрия Авалиани «Лазурные кувшины»)

Работы М. Элиаде и А.Ф. Лосева о диалектике мифа логически и поэтически облекают в слова природу мифа, находят своеобразную формулу мифа. Отрешая миф от реальности, Лосев и Элиаде прозревают контуры мифа там, где нарушаются законы восприятия, заданные механистической наукой, и проявляются подлинные — сродни чуду — взаимоотношения природы и человека. Вероятно, поэтому у Лосева возникает тема обратной перспективы, то есть иного зрения, которое, не нарушая взаимосвязи вещей и явлений природы, выявляет их новые — глубинные — иерархичные соотношения. Тогда необычайно важным становится личность: творческая — творящая — личность является идеальным смыслом мифа. С этой точки зрения хотелось бы взглянуть на сборник стихотворений Дмитрия Авалиани «Лазурные кувшины»

Поэтическое пространство «Лазурных кувшинов» кажется лишённым логического линейного историзма, персонажи стихотворений Авалиани существуют в необычайно подвижной метаморфозе, они текучи, даже ветвисты, подобно постоянно возникающему образу дерева:

Воистину, ветвистые деревья

не варианты вы и не сомненья

как ходоки в столицу из деревни

вы потянулись к солнцу Воскресенья

Дерево — оживающее, раненое или преображающееся в антропоморфное существо (то ли в человека, то ли в загадочного объекта, готового сорваться с места и быть уже не-деревом, а существом особого заповедного мира поэзии Авалиани, мира, в котором сам поэт оказывается наименее плотным и как бы мерцающим на границе бытия и небытия).

Прозрачен стану как и до рожденья

И сквозь меня собака пробежит

или когда сновидение поэта становится новой особой реальностью:

Мне снилась мать: презрев обычай

пестуньи видом представать

она глядела с безразличьем

на подростковую кровать

Жива — так что же не сказала?

Обидное просилось с губ,

она же прелестью сияла.

Обворожительно голуб

цвел взгляд над движущимся станом

Вздохнула, встав из–за стола

и голову склоня направо

в свои просторы поплыла

и опять размывается граница, но уже между сном и смертью, жизнью и сном. В обыденном проявляется чудесное, а обыденное преображается в миф.

Вот она правда ночная

лампочки голый озноб

заповедь больше Синая

воздух у входа взахлеб

Евангельские притчи вплотную приближаются к здесь-и-сейчас существованию, а сам поэт, как шагаловский юродивый, вокруг которого всё, по дарованной ему благодати, помимо его воли летит и кружится, всё ходит ходуном и возвещает о чудесной и несказанной красоте мира, чудовищной порой и трагичной, но именно в такие моменты и возможно:

как бабочек, все мысли приколоть

История о Христе-Младенце, которая, вероятно, поэтическому мышлению Авалиани особенно дорога, история эта становится темой его высказывания о чуде ожидания, чуде рождения, когда поэт является не только свидетелем:

я так привык толочься возле хлева

не заходя танцуя для сугрева

но и тем, кто это ожидание, эту томительную пустоту, возникающую в момент ожидания, заполняет зерном живых слов.

Холодный птичий взгляд

расплата за летучесть

за кривизну крыла

секущего эфир

собачий мой зрачок

чего ты просишь мучась

Хвостом виляет лес

лопух ползет из дыр

На ум приходит Шекспир с его движущимися деревьями. Но метафора Авалиани преображается в совсем иную поэтической реальность: автор уподобляется и птице, и собаке, и лесу, и именно они становятся его зримой-незримой плотью, его взглядом на мир.

Однако сутью преображения каждого мига бытия является всё-таки поэтическое слово, которое становится новым чудо-символом. Происходит сотворение нового поэтического мифа, в котором пока ещё мерцают прежние мифологические реальности, но реальности эти уже преображены: что-то увидено в ином — иногда меньшем — масштабе. Происходит своеобразная перефокусировка. А некоторые явления укрупнены, к ним как бы аппликативно добавлено что-то из другой картины мира. Как, например, в евангельский мир вдруг как бы ни с того ни с сего вместо Христа на осле въезжает Насреддин.

Цвета льющиеся волны

света луч зигзаги молний

превращаются в лимоны

в образ в рыбу на столе

в Насреддина на осле

импрессионистическая картина мира трансформируется ван-гоговским вихрем, и проявляются новые (нелогичные) детали мира. Но именно здесь и происходит чудо. Именно здесь мы можем наблюдать миф в его новом становлении, новом рождении. Думается, это есть та особая нота современного мира, которую уловил поэтический слух Авалиани.

поэт выявил природу современного мифологического сознания, которое занимается сейчас не компилированием прежних, уже зафиксированных реальностей, а находится в некой трудно уловимой метаморфозе. В этой метаморфозе различные религиозные символы (христианства, иудаизма, мусульманства, буддизма) наслаиваются друг на друга, а травестийные образы преображаются: из юродивых и шутов они — чудесным и порой трагическим образом — становятся знаковыми фигурами времени.

© Татьяна Грауз

первая публикация статьи была в журнале «Дети Ра» (2006)